Вопросы творчества Гончарова. Агаркова3РОА_ПР4 Гончаров .doc. Занятие Роман И. А гончарова Обыкновенная история сущность основного конфликта и его решение
 Скачать 39.46 Kb.
|
|
Практическое занятие № 3. Роман И.А Гончарова «Обыкновенная история»: сущность основного конфликта и его решение. Выполнила студентка 3РОА Агаркова Мария Кризис романтического идеализма в 40-е годы XIX в., критика "романтиков жизни" В.Г. Белинским. Биографический и творческий путь И.А. Гончарова. Уже с середины 30-х годов крупнейшими русскими писателями овладевает сознание поистине эпохального, всемирно-исторического перелома, все шире захватывающего вслед за Западной Европой и Россию. Воцарением неслыханного дотоле “железного“ века предстает этот процесс Е. Баратынскому в стихотворении “Последний поэт“ (1835). Категория “века“, восходящая к седьмой главе “Онегина“ (“Да с ним еще два-три романа, в которых отразился век...“), становится вообще необычайно актуальной и продуктивной. Она проникает в текст лермонтовского “Маскарада“ (например: “Страшися, жалкий человек! Тебя, как и других, прижал к земле наш век“), вторгается в заглавие романа “Герой нашего времени“ (первоначальное название — “Один из героев нашего века“), звучит в критических статьях, переписке, дневниках. В течение полутора-двух десятилетий различные авторы в сходных словах констатируют неуместность по отношению к грядущему миропорядку традиционных формул и критериев прекрасного и безобразного, героического и заурядного, поэтического вообще. На традиционном фоне новое поражает бесформенностью, пестротой, смешением разнородных тенденций. Это и побуждает существенно расширить и вместе переакцентировать его первоначальное определение. Действительность все чаще именуется не просто обыкновенной, но прозаической. При этом подразумевается не только частная, повседневная ее сфера, но современная жизнь как таковая, во всех ее гранях и объеме. Не вызывает сомнения, что рассматриваемые литературно-эстетические понятия 30—40-х годов в конечном счете преломленно отражали и воплощали нарастающий процесс замены феодально-патриархальной общественной структуры и ее сознания отношениями буржуазно-товарными с присущей им системой ценностей. Не следует, однако, торопиться с социологизацией последних, модернизируя тем самым неповторимое восприятие этих ценностей тем или иным из “людей сороковых годов“. Романтизм (направление и мироощущение), «романтик» (натура и тип) были не только неизменной темой критики Белинского, но и темой глубоко личной. В юношеской драме «Дмитрий Калинин» (написана в 1830-м, опубликована в 1891 году) просматривается подражание Ф. Шиллеру, и шире — драматургии эпохи «Бури и натиска», и так называемой «неистовой словесности» (французской романтической прозе 20—30-х годов). В этой пьесе с безумными страстями и убийствами на втором плане существует будущий «гончаровский конфликт»: столкновение двух мироощущений (романтического и трезво-скептического). Белинскому принадлежит заслуга сделать русскую литературную критику уникальным явлением прежде всего потому, что он с первых своих статей заговорил о национальной самобытности России, её духовной культуры и в этом смысле он был не оппонентом, а союзником русского славянофильства как никто другой. В начале критической деятельности Белинского явно сказывались его абстрактно-романтические представления о жизни, хотя, противопоставляя «поэзию идеальную» «реальной», он уже отдавал предпочтения последней. После недолгого периода «примирения с действительностью» Белинский на новом витке эволюции специально обсуждает природу романтизма в обзоре «Русская литература в 1841 году» (1842). В обзоре обнаруживаются переклички с размышлением (зарисовкой) Гончарова «Хорошо или дурно жить на свете» (датируется концом 30-х-началом 40-х годов), очень значимым в контексте всего творчества писателя. Мысли Белинского раскрываются тоже в контрасте двух «миров». Один — «это мир внутреннего человека, мир души и сердца, мир ощущений и верований, мир порываний к бесконечному, мир таинственных видений и созерцаний, мир небесных идеалов...». Этому «внутреннему миру» противостоит «мир внешний», что окружает человека с рождения и предъявляет свои требования к нему, соблазняет его «лживыми и нечистыми обаяниями». Оба мира «равно нуждаются один в другом, и в возможном проникновении одного другим заключается действительное совершенство человека». Опасность, — убежден критик, — таится в крайностях, то есть в погружении полностью только в один из миров. В последующее пятилетие Белинский резко изменил свою позицию, и, став гонителем «романтизма», утерял продемонстрированное выше умение взвешивать «крайности». В обзоре «Русская литература в 1845 году» (1846) контраст «романтиков» и «прагматиков» заостряется и... упрощается, так как берется в расчет лишь единственный (функциональный) признак. Одни люди «деятельны и крепко держатся пословицы: на Бога надейся, сам не плошай». Другие — «романтические ленивцы», «вечно бездеятельные или глуподеятельные мечтатели»: «небрежно, в сладкой задумчивости, опустив руки в пустые карманы, прогуливаются они по дороге жизни, глядя все вперед, туда, в туманную даль и думают, что счастие гонится за ними... А о том и не подумают, что они ничего не сделали, чтобы найти очарование и прелесть в жизни». Подобные мечтатели «утратили способность просто чувствовать, просто понимать вещи... сделались олицетворенным противоречием — де факто живут на земле, а мыслию на облаках... стали ложны, неестественны, натянуты». Белинский называет их «романтиками жизни», а в их появлении видит «выражение нравственного состояния общества». Очевидно, что из многообразных разновидностей людей, живущих «внутренней жизнью» (представленных в обзоре «Русская литература в 1841 году»), «романтические ленивцы» воспроизводят только одну: «люди недалекие и неглубокие... они толкуют и понимают себя и все вне их находящееся задом наперед и вверх ногами» (то, что раньше было знаком личной заурядности, становится приметой жизненного типа). В историю отечественной и мировой литературы И. А. Гончаров вошел как один из замечательных мастеров реалистического романа. Автор «Обыкновенной истории» (1847), «Обломова» (1859), «Обрыва» (1869) — крупнейший представитель второго периода или, точнее, фазы в русской эволюции этого жанра. К судьбе наследия И. А. Гончарова полностью приложимо такое замечание М. М. Бахтина: по прохождении лет «великие произведения... как бы перерастают то, чем они были в эпоху своего создания». Романист ощущал внутреннюю дисгармонию, трактуя собственные сочинения, поскольку «редко, в лице самого автора, соединяются и сильный объективный художник и вполне сознательный критик». Гончаров в статьях рассуждает о двух вариантах творческого процесса, определяемых тем, что преобладает в художнике, «ум или фантазия и так называемое сердце». Убеждение Гончарова в том, что “только роман может охватывать жизнь и отражать человека“, имело под собой мировоззренческую основу. Сама новая прозаизированная действительность с ее невидимым “механизмом“, “скрытыми пружинами“ требовала для своего воплощения не поэмы, эпопеи или трагедии, но романной формы. Раннее творчество 30-х годов Гончарова сохранилось в рукописных журналах салона Майковых: это повести («Лихая болесть», «Счастливая ошибка») и, вопреки его признаниям К.Р., все-таки стихи — в слегка шаржированном виде они были потом приведены им в «Обыкновенной истории» (стихи Александра Адуева). Полемика Гончарова с романтизмом началась уже в первых его повестях, которые еще не были в целом реалистическими, но сыграли некоторую роль в истории его «самоочищения» от романтизма и в подготовке «Обыкновенной истории». Три романа, которым присуща определенная идейно-художественная преемственность, составляют основу писательского наследия И.А. Гончарова. После «Обрыва» Гончаров выступал как критик (статья о комедии Грибоедова «Горе от ума» «Мильон терзаний» (1872), статья о замысле «Обрыва» и внутреннем единстве всех трех романов «Лучше поздно, чем никогда» (1879) и др.). К мемуаристике Гончарова помимо воспоминаний о годах юности относится так называемая «Необыкновенная история» (впервые опубликована в «Сборнике Российской публичной библиотеки». Т. 2. Вып. 1. Пг., 1924). Это гончаровская версия его литературной ссоры с Тургеневым, ее причин и обстоятельств. В 1852 г. Гончаров отплыл в долгое путешествие на парусном фрегате «Паллада» (1852—1854). Экспедиция обогнула африканский континент, через Индийский океан добралась до Японии и завершилась у берегов русского Дальнего Востока47. О своем полном приключений путешествии Гончаров написал затем объемную книгу «Фрегат «Паллада» (т. 1—2, 1858). Творчество И.А. Гончарова в XIX в. оценивалось исключительно высоко и ставилось в один ряд с творчеством Ф.М. Достоевского, КС. Тургенева, Л.Н. Толстого. Роман «Обломов» неизменно сохранял за ним репутацию классика и в условиях СССР. Остается непреходящим большое значение художественной проблематики «Обыкновенной истории» и «Обрыва». Хотя написано Гончаровым-прозаиком относительно немного (три романа и «Фрегат «Паллада»»), без Гончарова история русской прозы непредставима. Глубокое убеждение в том, что «скрытый механизм» современной действительности романоподобен и поэтому «только роман может охватывать жизнь и отражать человека», сложилось у Гончарова уже к началу 40-х годов. С этих пор и до конца своих дней писатель оставался убежденным романистом. “Литература о Гончарове не богата, – писал критик И.Н.Голенищев-Кутузов. – Биографические сведения о нем до последнего времени были чрезвычайно скудны. Даже год рождения писателя (1812, 6 июля) долго не был точно известен“. Р.Словцов отмечал: “Под внешностью солидного петербургского чиновника скрывалась тяжело больная душа, беспокойная и глубоко несчастная... Творчество было ... единственным светом жизни Гончарова, хотя и оно шло мучительно и трудно” Давая оценку нескольким работам о Гончарове И.Н.Голенищев-Кутузов привел ряд интересных сведений о писателе. “До сорока лет жизнь Гончарова была довольно благополучна. Счастливое детство в Симбирске, скучные, но не обременительные годы, проведенные в коммерческом училище, яркие впечатления Московского университета, где Гончаров учился вместе с Константином Аксаковым и Лермонтовым и встречался с Герценым и Белинским, способствовали его духовному развитию. Известность после “Обыкновенной истории” пришла как-то сама собой. Под сорок лет Гончаров отправился неожиданно для самого себя в дальнейшее плавание. Он был назначен секретарем адмирала Путятина для описания нравов и обычаев в то время мало известного Дальнего Востока”. И.Н.Голенищев-Кутузов утверждал, что “Фрегат Паллада” делит жизнь писателя на две половины, а произведение это, несмотря на “мастерские описания заморской природы и чужеземных нравов” является “наименее совершенным” произведением Гончарова. (Голенищев-Кутузов И.Н. Два Гончарова // В. 1932. 3 марта). [Минералов Ю.И. История русской литературы 19 века (40-60 гг.). – М., 2003.] [Краснощекова Е. Иван Александрович Гончаров: Мир творчества / Е. Краснощекова. - СПб., 1997. – С. 9-134. // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/kra/kra-001-.htm] [Голенищев-Кутузов И.Н. Два Гончарова // В. 1932. 3 марта] «Обыкновенная история» как «роман воспитания»: этапы становления героя, образ «наставника». Гончаровская «обыкновенная история» рассказывала о среднем человеке, разделявшем увлечение многочисленных подражателей (а не истинных мыслителей). В Александре Адуеве показан, так сказать, «бытовой романтизм», который, упростив опыт романтической литературы, сделался достоянием любителей чтения (еще более любительниц) образованного класса России. В гончаровском романе решительно все подчинено одной задаче — разносторонней обрисовке Адуева-младшего, все звенья сюжета служат этому. Александр Адуев — юный провинциал 30-х годов, усвоивший характер чувств и манеру поведения популярных персонажей современной ему литературы (предромантической и романтической). Подражательность, вошедшая в само нутро молодого человека, определяет неестественность поведения, натужность речей, легко поддающихся осмеянию. Одновременно — это «обыкновенный здоровый юноша, лишь находящийся в романтической стадии своего развития». «Книжная одежда» спадает с Александра по мере взросления вместе с наивностью и экзальтацией молодости. Так создается своего рода перемежающаяся двойная «подсветка» в гончаровском тексте: он прочитывается и как психологическое повествование о норме жизни в эпоху юности, и как комическая история заблуждений мечтательного русского провинциала конкретной эпохи. Но поскольку юность всегда склонна к предпочтению мечты трезвой реальности и везде легко рядится в «чужие платья», психологическая цельность гончаровского «человека на все времена» не подрывается всерьез уступкой конкретной «злобе дня». В истории отношения Адуева-племянника с действительностью были минуты, когда он становился лицом трагическим. В эти минуты Адуев психологически напоминал «лишних людей», например Бельтова. Александр Адуев в представлении автора не является лишь романтиком-провинциалом, способным на одни сентиментальные излияния и вздыхания. Жизнь не только разбила иллюзорные мечты Александра, что с точки зрения автора необходимо, но и сделала его мрачным скептиком, привела его к разочарованию в жизни, в любви и дружбе, в труде и творчестве. Скептицизм и пессимизм Александра, его мучительная рефлексия кануна отъезда из Петербурга таили в себе большую критическую силу. В «Обыкновенной истории» представлен «другой вариант циклического становления, сохраняющий связь (хотя и не столь тесную) с возрастами». По своим жанровым характеристикам этот вариант близок к классическому роману воспитания XVIII века, который, уходя своими корнями в рыцарские повествования средневековья и плутовской роман барокко XVII века, обрел свою жанровую полноту и совершенство в творчестве Х.М. Виланда и И.В. Гете. Существует мнение, что первоначально Гончаров задумал воссоздать в своем герое именно сумму представлений и чувствований этого «романтического стремления», но план («нанести удар вообще современному романтизму») не реализовался, потому что писатель «не сумел определить идеологический центр. Вместо романтизма он осмеял провинциальные потуги на романтизм». Как признавался сам Гончаров, больше всего его интересовал герой, которого он назвал «в высшей степени идеалистом». Роман «Обыкновенная история» («Современник», 1847) еще в рукописи был показан Некрасовым Белинскому, заслужив его горячее одобрение, а затем принес молодому автору прочную известность. Гончаровский вариант коллизии «отцов и детей» был создан тридцатипятилетним человеком — поколение самого Гончарова только что прошло через описанную в романе «обыкновенную историю», так что писатель лично сподобился увидеть целый ряд весьма поучительных возрастных человеческих метаморфоз, давших ему богатый запас жизненных наблюдений. Изображенное в романе не привязано лишь к какому-то определенному времени и поколению. Гончаров сумел придать ему универсальный характер, и «Обыкновенная история» сохраняет свою художественную значимость для читателя начала XXI в. Система «двойников» — характерная примета романа воспитания, поскольку меняющийся герой отражается в «зеркалах» других персонажей, отталкиваясь от отражения или впитывая его. В первой части романа (кроме заключительного эпизода) дядя решительно берет верх над племянником, и с его помощью автор высмеивает прекраснодушие Александра. Во второй же части (точнее, начиная с конца первой части) в дискуссиях дяди и племянника принимает участие третье лицо — Лизавета Александровна. Она понимает беспомощность Александра перед жизнью, но самые сильные удары наносит не ему, а Петру Адуеву. С помощью Лизаветы Александровы он теперь показывает ограниченность буржуазного делячества Петра Иваныча Адуева. В таком построении романа есть внутренняя симметрия, отражающая ход мысли автора, его концепцию жизни: писатель отрицательно относится и к некоторым сторонам дворянского мироощущения, и к крайностям буржуазного практицизма. Дядя впоследствии на протяжении романа не раз пытается буквально «гнать» племянника из Петербурга назад, домой. Дело явно не в том, что ему просто не хочется с ним возиться: чувство долга в Петре Иваныче высокоразвито (вспомним, как он решительно и искренне идет в финале романа на ломку собственной карьеры ради больной жены, хотя та и протестует против этой «жертвы»). Можно почувствовать, что в глубине души, что называется, не умом, а сердцем дядя не так уж хочет, чтобы племянник в конце концов успешно повторил в столице его собственную эволюцию (умом он как раз положительно относится к такому будущему, хотя не очень верит, что племянник выдержит). Он чисто инстинктивно пытается уберечь Александра как личность от «обыкновенной истории». В романе пара «дядя и племянник» внешним образом реализует пушкинскую метафору «лед и пламень» (по мнению дядиной жены Лизаветы Александровны, «Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения»). Но, временно вернувшись через несколько лет (после ряда петербургских неудач и разочарований) в деревню, Александр узнает, что дядя в его возрасте был по духу очень похож на него. Дядя — тонкий психолог. Петр Иванович, изумляя племянника, в деталях рассказывает ему, как проходило его сближение с девушкой, когда Александр влюбился в Наденьку Любецкую (иронически приданная автором героине «говорящая» фамилия). В финале истории с Наденькой, измена которой кажется большим жизненным ударом племяннику, дядя на свой лад пытается привести его в чувство. [Минералов Ю.И. История русской литературы 19 века (40-60 гг.). – М., 2003.] [Пруцков Н.И. Мастерство Гончарова-романиста / Н.И. Пурцков. – М., 1962. – С. 13-57 // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/pru/pru-001-.htm] [Краснощекова Е. Иван Александрович Гончаров: Мир творчества / Е. Краснощекова. - СПб., 1997. – С. 9-134. // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/kra/kra-001-.htm] Соотношение разных культурно-исторических укладов в романе, противостояние «столицы» и «провинции» в сюжете и внутреннем мире героя. По мнению Е.А.Ляцкого, “именно в годы ... плавания наступил решительный период в художественном развитии Гончарова: путем сравнений и сопоставлений с иноземным, его творческое влечение углубилось и оформилось на почве национального и культурнобытового сознания…» В «Обыкновенной истории» уже проявились все предпочтения Гончарова в выборе традиций, жанра, сюжета, героя и соответственно всех других элементов романа, при этом предпочтения столь определенные, что хотя они и претерпели в дальнейшем изменения, но не в той степени, чтоб изменилось само существо сделанного выбора. Петр и Александр являются представителями двух противоположных эстетических воззрений. Одно из них — идеалистическое и романтическое. Оно ставит «певца» над землей, над практическими интересами, над «толпой». «Поэт, — говорит Александр, — заклеймен особенной печатью: в нем таится присутствие высшей силы», он творит свой особый мир. Петр Иваныч этой эстетике противопоставляет иное понимание искусства. Он высоко ставит талант, но считает, что талант подчиняется требованиям материальной и общественной жизни, должен служить земным интересам, что «поэт не небожитель, а человек». Столь же противоположны взгляды Петра и Александра на человека, на его обязанности и интересы. Молодой Адуев смотрел на человека как на существо, предназначенное только для любви и дружбы, счастья и семейной жизни. Петр Иваныч считает, что «человек, сверх того, еще и гражданин, имеет какое-нибудь звание, занятие — писатель, что ли, помещик, солдат, чиновник, заводчик». «Колоссальной страсти», поклонником которой был Александр, Петр Адуев противопоставляет человеческую страсть, разум, общественные обязанности. Необходимо указать на новизну экспозиции романа. В ней дано детализированное изображение помещичьей среды, в которой сформировался Адуев. Художник стремится сознательно мотивировать этой средой характер человека, что определило его принципы художественной индивидуализации и типизации. Гончаров изображает и оценивает своего героя как носителя провинциального помещичье-крепостнического уклада. В своих позднейших комментариях к роману автор связывает умонастроение Александра Адуева с «всероссийским застоем», говорит о том, что в лице Адуева-младшего он уличил «старое общество в дремоте», изобразил «всю праздную, мечтательную и аффектационную сторону старых нравов». Экспозиция, а также введенные в роман мотивы, связанные с этой экспозицией и характеризующие помещичью Россию (воспоминания Петра Адуева о своей давней жизни в деревне, письма Василия Заезжалова, Марии Горбатовой и матери Александра), дают романисту полное основание к столь широким оценкам и автокомментариям, освещающим образ Александра. В нем автор проницательно постиг психологию общественного типа, сложившегося в недрах провинциально-помещичьей России. Приведя героя в столицу, автор «Обыкновенной истории», естественно, включается в «тему о Петербурге». Гончаровский образ Петербурга обретает свои приметы в непростых пересечениях с опытом предшествующей литературы. Двуликость столицы («муравейник промышленности», «новый Вавилон» и древние Афины на берегах Невы) открылась герою «Обыкновенной истории», юному провинциалу, только что покинувшему деревенскую «дичь». Александр «вышел на улицу — суматоха, все бегут куда-то, занятые только собой, едва взглядывая на проходящих, и то разве для того, чтобы не наткнуться друг на друга... Он посмотрел на домы, и ему стало еще скучнее: они наводили тоску — эти однообразные каменные гробницы, сплошной массою тянутся одна за другой... нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, — кажется, и мысли, и чувства людские также заперты». Эта картина выдержана в гоголевско-лермонтовской традиции в большей мере, чем в духе петербургских «физиологии»: подчеркивается подавленность «маленького человека» в официальном городе, холодном и лишенном природной поэзии. Пропасть, отделяющая такой город от провинциального захолустья, потрясает героя и вселяет в него тоску: «Провинциальный эгоизм его объявляет войну всему, что он видит здесь и чего не видел у себя... Ему противно сознаться, что Исакиевский собор лучше и выше собора в его городе, что зала Дворянского собрания больше залы тамошней». Гончаров подчеркивает смятение юного провинциала, но никак не корректирует его впечатления, этим признавая за ними долю истины. Суть гончаровских характеров была прямо связана с московско-петербургским контрастом. Действительно, юный Александр подходит под определение «москвич»: он тяготится службой, приветлив, откровенен, наивен... «О, Провинция! о, Азия! На Востоке бы тебе жить...» — глядя на племянника, восклицает дядя. Старший Адуев — «столичный человек» — фигура, публицистически осмысленная в очерке Гончарова «Письма столичного друга к провинциальному жениху». [Пруцков Н.И. Мастерство Гончарова-романиста / Н.И. Пурцков. – М., 1962. – С. 13-57 // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/pru/pru-001-.htm] [Недзвецкий В.А. И.А. Гончаров – романист и художник / В.А. Недзвецкий. – М., 1992. – С.5-36; 78-152 // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/ned/ned-001-.htm] Роль художественной детали в соотношении типичного и символичного в романе, смысл названия, особенности реализма И.А. Гончарова. Уже в названии “Обыкновенной истории“ присутствует определение, в такой же мере важное для понимания этого первого печатного произведения писателя, как и для гончаровской концепции современной действительности в целом. Определение это — обыкновенная. Термин “обыкновенная“ поначалу просто вытесняет и меняет понятие “частной жизни“ человека. Уже эта замена отражала, однако, принципиальный сдвиг в отношении литературы к данной сфере действительности. Мысль о прозаичности современной жизни заключена уже в заглавии произведения: это история обыкновенная, а не героическая, не высокая. С ее центральным героем — молодым дворянским интеллигентом, выпускником университета и наследником родового поместья Грачи Александром Адуевым, — читатель знакомится в переломный для него момент: Александру “тесен стал домашний мир“— его неодолимо влечет “в даль“, то есть в несравненно более обширный, чем привычный, “новый мир“. Такова экспозиция романа. В “эпилоге“ “Обыкновенной истории“ на передний план выходит еще один важный мотив романа, с которым Гончаров, кстати, не расстанется до конца своего творческого пути (с новой силой он зазвучит в “Обрыве“). Это тема всемогущей судьбы, глубинного и всеобщего закона бытия, до поры скрытого, но в конце концов неизменно напоминающего о себе человеку, действующему, казалось бы, в согласии со “своей волей“ и “свободой“. Дважды помянет здесь судьбу Адуев-старший, потаенным лейтмотивом прозвучит она в речах его жены и племянника. В историю отечественной и мировой художественной прозы Гончаров вошел как один из создателей и крупнейших мастеров “эпоса нового мира“ — реалистического романа. Одной из своеобразных черт романа Гончарова является слияние в нем в одно целое патетического и комического. В романтическую патетику вносятся элементы будничной жизни и комически озаряют всю картину или сцену. Драматическая история утраты романтических иллюзий Адуева в любви и дружбе, поэзии и служебной деятельности составляет сердцевину «Обыкновенной истории». Раскрытию этой коллизии служит вся очень строгая в своей целостности, гармоническая художественная структура романа. В сюжете «Обыкновенной истории» нет побочных, второстепенных линий. Судьба всех эпизодических лиц интересует романиста до тех пор, пока она связана с судьбой главного лица. Главное для романиста — последовательное, почти однолинейное изображение истории утраты Александром его иллюзий. Роман Гончарова характеризуется резко выраженной определенностью, которая может с первого взгляда показаться своеобразным «упрощением» сложности и многообразия жизни. Определенность эта торжествует и в типологии. Все повествование Гончаров строит, опираясь на целую систему определившихся, устоявшихся и постоянно повторяющихся элементов в поведении героя, в его отношениях с другими лицами, с окружающими предметами и т. п. Писателю присуща своя, оригинальная манера повествования. Он находит определенные опорные точки, которые повторяются на протяжении всего романа и, как сюжет и композиция, придают ему целостность и единство и вместе с тем помогают автору раскрыть смысл изображаемого, а также свое отношение к нему. Опорные точки повествования придают своеобразный схематизм художественной системе Гончарова, ведут к некоему «однообразию» мотивов романа. Но «схематизм» и «однообразие» здесь особого рода, это не недостаток, а сознательно осуществляемый автором оригинальный способ экономного и точного отбора материала, художественного изображения жизни, ее типизации, раскрытия смысла ее. Первый роман Гончарова проникнут скептицизмом. Этот скептицизм направлен и против дяди, и против племянника. Последний в эпилоге является чуть ли не карикатурной копией Петра Иваныча, а вся его предшествующая драматическая история сменяется комедией, почти фарсом. [Минералов Ю.И. История русской литературы 19 века (40-60 гг.). – М., 2003.] [Пруцков Н.И. Мастерство Гончарова-романиста / Н.И. Пурцков. – М., 1962. – С. 13-57 // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/pru/pru-001-.htm] [Недзвецкий В.А. И.А. Гончаров – романист и художник / В.А. Недзвецкий. – М., 1992. – С.5-36; 78-152 // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/ned/ned-001-.htm] Любовная линия в романе и ее роль в преодолении основной антитезы, «воспитание чувств». В “трилогии“ писателя любовь занимает принципиально важное место. “Обыкновенная история“, “Обломов“, “Обрыв“ не только имеют любовные сюжеты, но и исследуют виды любви — ложные и истинные — в их различиях и противоборстве. Любовь у Гончарова — важнейшее средство типизации. Герой “Обыкновенной истории“ был показан писателем в служебных, литературных и родственных отношениях и связях. Но, как проницательно заметил Белинский, “полное изображение характера молодого Адуева надо искать не здесь, а в его любовных похождениях. Любовной коллизией определена и форма гончаровского романа. Она выполняет в нем роль структурного центра, объединяющего и освещающего все иные компоненты. Высокое назначение, которое Гончаров отводил любви как в жизни, так и в художественном произведении, объясняется особой трактовкой этого чувства. В глазах писателя оно отнюдь не ограничивалось интимными интересами и личный счастьем любящих, но заключало потенциальные всеобъемлющие результаты. При верном ее понимании любовь, считал Гончаров, одухотворяет и гуманизирует нравственные, этические и даже социально-политические отношения окружающих Она становится средоточием и залогом добра, истины и справедливости. Любящий человек преображается в общественно полезного деятеля. Гончаровская философия любви имеет глубокие культурно-исторические корни. В ней преломилась мысль западноевропейского романтизма о любви как “космической силе, объединяющей в одно целое человека и природу, земное и небесное, конечное и бесконечное и раскрывающей истинное назначение человека“. Для Гончарова немаловажен был и эстетический аспект любовной коллизии, по самой своей природе непреходящей и поэтому обеспечивающей долговременный интерес читателей. В истории с Наденькой развертывался последний (драматический) вариант любви по-шиллеровски как особого «лирического настроения» — «немого обожания». Увлечение Александра — это юная любовь с бесконечным упоением счастьем («как прекрасна жизнь! как я счастлив!») и безмерной идеализацией предмета обожания: «Это — не только чувствующая, это мыслящая девушка... глубокая натура... Каким светлым умом блестят ее суждения! что за огонь в чувствах! как глубоко понимает она жизнь!». И все это говорится об очень молоденькой девушке, правда, с богатыми задатками. Любовь окончательно разделила жизнь героя на две половины: «практическую» и «поэтическую», по определению самого Гончарова в опусе «Хорошо или дурно жить на свете». Служба — с бумагами, чернилами, странными лицами, вицмундирами... город, где скучно, сонно. И... «место злачно, место покойно», где «царствует спокойствие, нега и прохлада... и она...» Александр расцветал в атмосфере взаимной влюбленности, этой естественной стихии искренней и наивной юности. Драматической потерей любви заканчивается важный этап становления личности, и соответственно завершается первая часть романа Гончарова. Затем следует любовное увлечение племянника молодой вдовой Юлией Павловной Тафаевой, история девичьего воспитания и образования которой составляет особый автономный по смыслу фрагмент романа (читатель подводится к выводу, что у русских дворянок «преждевременно» и «неправильно» развивают сердце, при этом «оставляя в покое ум»). Эта любовь также проходит: к Юлии постепенно охладел именно Александр. Дядя все видит, и где может, по-прежнему приходит ему на помощь. «Воспитание чувств» в период «утраты иллюзий» — под таким знаком развивается теперь судьба героя. «Особенность его странной натуры находила везде случай проявиться», и это заявление сразу подтверждается. В системе ценностей юного идеалиста дружба обычно следует за любовью. «Друг! друг! истинный друг!.. О, есть дружба в мире! Навек, не правда ли?» — восклицает Александр, покидая Грачи. «До гробовой доски!» — клянется друг. Встреча с повзрослевшим Поспеловым в Петербурге обернулась встречей с подобием дяди. Гончаров попробовал нарисовать в эпилоге романа на примере Лизаветы Александровны особую скорбную женскую «обыкновенную историю». Писатель вводит здесь жизненный поворот, который, по логике многих литературных сюжетов XIX в., якобы закономерно ждет незаурядную русскую женщину в условиях того, что именовалось в кружке Белинского и идейно близких ему сообществах «семейным закрепощением», «семейным рабством» и т. п. Особенности Адуева-старшего, в условном мире литературного произведения согласно автору губительные для его жены, состоят в следующем: «Он понимал все тревоги сердца, все душевные бури, но понимал — и только. Весь кодекс сердечных дел был у него в голове, но не в сердце. В его суждениях об этом видно было, что он говорит как бы слышанное и затверженное, но отнюдь не прочувствованное. Он рассуждал о страстях верно, но не признавал над собой их власти, даже смеялся над ними, считая их ошибками, уродливыми отступлениями от действительности, чем-то вроде болезней, для которых со временем явится своя медицина». Каждая из гончаровских женщин — также законченный и своеобразный психологический тип. В галерее разнообразных женских характеров встречается грубая и злая, но по-своему способная к нежным чувствам Аграфена; здесь же страстная, обаятельно-женственная Юлия; наивно-сентиментальная провинциалка Софья; величаво-спокойная, но внутренне страстная Лиза; Наденька с ее причудами и капризами, с ее еще не сложившейся, но уже жадной до житейских удовольствий душой, а с другой стороны — вполне сформировавшаяся Лизавета Александровна, проницательная, чуткая к жизни и к людям. Определенность («схематизм») гончаровского романа получила выражение и в обрисовке отношений героев. Романист изображает три разных типа любви Александра Адуева (к Наденьке, Юлии и Лизе). О них рассказано в романе именно в этой последовательности, и они в совокупности своей дают законченный, полный круг чувствований Александра. Роль вздыхателя-романтика сменяется в похождениях Александра ролью любовника, затем — соблазнителя, а завершается его сердечная жизнь браком по расчету. И эти стадии представляют интерес не только психологический, но и социальный, так как они отражают процесс опустошения души молодого Адуева в результате его столкновения с действительностью, господствующей моралью. [Минералов Ю.И. История русской литературы 19 века (40-60 гг.). – М., 2003.] [Пруцков Н.И. Мастерство Гончарова-романиста / Н.И. Пурцков. – М., 1962. – С. 13-57 // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/pru/pru-001-.htm] [Недзвецкий В.А. И.А. Гончаров – романист и художник / В.А. Недзвецкий. – М., 1992. – С.5-36; 78-152 // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/ned/ned-001-.htm] [Краснощекова Е. Иван Александрович Гончаров: Мир творчества / Е. Краснощекова. - СПб., 1997. – С. 9-134. // http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/kra/kra-001-.htm] |