А. А. Гречко (председатель), Г. А. Арбатов, В. А. Виноградов, П. В. Волобуев, Б. Г. Гафуров, С. Г. Горшков, А. А. Громыко, А. А. Епишев, А. С. Желтов, П. А. Жилин (заместитель председателя), E. M. Жуков (заместите
 Скачать 1.37 Mb.
|
|
Примечание. Производство электроэнергии в Германии в 1930 — 1934 гг. без Саарской области. По Англии — отпуск с шин, по другим странам — валовая выработка. Таблица 3. Размеры и население колониальных владений империалистических держав{53}
[22] Борьба на внешних рынках оказалась более напряженной и более важной для капиталистических стран, чем ранее. Объяснялось это общим сокращением сферы эксплуатации в результате Великой Октябрьской социалистической революции и обусловленным ею подъемом национально-освободительного движения, нехваткой рынков сбыта, кризисами перепроизводства и, наконец, возросшей ролью многих видов колониального сырья и топлива, особенно нефти. Коренной передел мира на основе применения вооруженной силы казался монополистам единственным выходом. Как и перед первой мировой войной, в капиталистическом мире возник вопрос о коренном переделе колоний и сфер влияния в соответствии с реальным соотношением сил «великих» держав. Развитие этого противоречия неумолимо вело к новому предвоенному политическому кризису, к вооруженной борьбе империалистических государств. Наряду с противоречиями между вчерашними победителями и побежденными усилилось соперничество между самими победителями. Используя свою экономическую мощь, американские монополии теснили английских конкурентов, особенно там, где их позиции были наиболее уязвимы. «Америка сменила Германию в качестве главной соперницы Англии в финансовых и коммерческих вопросах, а также в области морского могущества, заметно оттеснив последнюю от валютного и финансового контроля над мировым рынком»{54}. Уязвимыми районами Великобритании были ее доминионы: Канада, Австралия, Новая Зеландия; ряд зависимых стран Латинской Америки: Аргентина, Бразилия, Уругвай; наконец, некоторые страны Юго-Восточной Азии, а также Китай. Соединенные Штаты Америки с успехом применяли такое важное оружие экономического закабаления, как предоставление займов, использование силы финансового капитала. Уже в 1925 г. XIV съезд ВКП(б) отметил «небывало возросшую роль Северо-Американских Соединенных Штатов, граничащую с их мировой финансовой гегемонией...»{55}. Все более усиливавшиеся экспансионистские устремления американского империализма в отношении Юго-Восточной Азии и Тихоокеанского бассейна наталкивались на встречный поток экспансии, шедшей из Японии. Первая мировая война была широко использована японским империализмом для овладения важными стратегическими и экономическими позициями. Япония, укрепившись в Китае, превращала его в свою колонию, ее товары проникли на рынки не только многих близлежащих стран, но даже Мексики и других государств Западного полушария. Однако многие приобретения Японии были отняты у нее на Вашингтонской конференции, где Англия по ряду вопросов выступала единым фронтом с США против Японии. В последующие годы английская дипломатия заигрывала с Японией, стремясь использовать в своих интересах японо-американские империалистические противоречия. Это еще более обостряло антагонизм США и Великобритании. Президент Соединенных Штатов К. Кулидж в 1927 г. с раздражением сообщал конгрессу: «Япония во многом идет на сотрудничество с нами, но мы не в состоянии прийти к соглашению с Великобританией»{56}. Спустя два года при обсуждении в конгрессе программы военно-морского строительства сенатор Уолш из Монтаны с предельной откровенностью заявил: «Совершенно очевидно, что строительство крейсеров, предлагаемое законопроектом, рассчитано на войну в первую очередь с Англией, во вторую — с Японией»{57}. [23] Если Соединенным Штатам Америки не всегда удавалось заручиться поддержкой Англии в делах стран Юго-Восточной Азии и Тихоокеанского бассейна, то в европейских делах между ними существовало далеко идущее согласие в стремлении превратить враждебную им Германию в своего союзника против Советского государства. С течением времени и в отношении Японии все более утверждалось подобное направление совместной англо-американской политики. В сложном положении оказалась после первой мировой войны Франция. Ранее при недостаточном военно-экономическом потенциале ее позиции в Европе во многом определялись союзом с Россией, который поднимал политический вес Франции. Взяв непримиримо враждебный курс в отношении Советской страны и поставив в годы вооруженной интервенции своей задачей воссоздание России царского типа, французские политические деятели в конечном счете принесли в жертву классовым интересам престиж своего государства. Утрату союза с Россией против Германии правящие круги Франции пытались компенсировать военными блоками с Польшей и Малой Антантой{58}. Эти блоки носили антисоветский характер, не отвечали подлинным национальным интересам Франции и поэтому не могли укрепить ее позиции в Европе, в том числе и в отношении Германии. Попытки же удержать немецкую экономику на уровне первых послевоенных лет, даже с применением мер насильственной политики (оккупация Рура), потерпели полное крушение, знаменовавшее с принятием англо-американского «плана Дауэса» конец периода относительного преобладания Франции в послевоенной капиталистической Европе и переход руководящей роли к Англии и США. Окончательно прекратила существование и англо-французская Антанта. Последующие шаги британской дипломатии, уравнивавшей в правах победительницу Францию и побежденную Германию (как это было сделано на конференции в Локарно), способствовали еще большему обострению империалистических противоречий в Европе. Новое положение Франции среди европейских капиталистических держав ободрило итальянских империалистов, давно уже зарившихся не только на французские и английские колонии в Африке, но и на близлежащую часть территории Франции. Бурная схватка разыгралась между Италией и Францией на Лондонской морской конференции 1930 г. из-за программы военно-морского строительства. В ее повестке дня стоял вопрос о распространении на крейсеры, эсминцы и подводные лодки той пропорции, которая была принята на Вашингтонской конференции в 1922 г. в отношении самых крупных военных кораблей. Суть этой пропорции состояла в том, что совокупные тоннажи линкоров США, Англии, Японии, Франции и Италии должны были относиться соответственно, как 5 : 5 : 3 : 1,75 : 1,75, а авианосцев как 5 : 5 : 3 : 2,22 : 2,22. Однако новое соглашение было принято на Лондонской морской конференции лишь между США, Англией и Японией. Франция и Италия не присоединились к соглашению потому, что не смогли, несмотря на все усилия британской дипломатии, договориться между собой. Франция требовала для себя более высокой относительной доли, с чем не соглашалась Италия. Разрешить этот конфликт оказалось невозможным, и итало-французское соглашение об ограничении суммарного тоннажа крейсеров и подводных лодок достигнуто не было. [24] Аппетиты итальянского фашизма увеличивались, так как Англия в значительной мере поддерживала Италию в борьбе против Франции. Британская дипломатия, сближаясь с фашистской Италией, стремилась обрести союзника против Франции и отвести в ее сторону захватнические притязания итальянского империализма, использовать его для укрепления своих позиций в мире, а также для агрессии против СССР. Англо-итальянское сближение оказывало отрицательное влияние на положение в Европе, подрывало даже те слабые устои европейской безопасности, которые пыталась создать в своих интересах буржуазная Франция. В орбиту англо-итальянской политики оказались втянутыми Венгрия (итало-венгерский договор 1927 г. о дружбе) и Болгария. Чтобы разложить Малую Антанту изнутри, Италия пыталась сговориться с Югославией и ослабить союзнические отношения Франции с Румынией. В 1926 г. с этой целью был заключен на антисоветской основе итало-румынский договор. При поддержке британской дипломатии Италия утвердила свое господство над Албанией (итало-албанский договор 1926 г., сделавший Италию ее «гарантом»). Продолжалась давняя тяжба между Италией и Германией в связи с итальянскими претензиями на часть территории Австрии. Временами она приобретала острую форму, а Италия даже позволяла себе недвусмысленно угрожать своей сопернице, которая до поры до времени старалась избегать конфликтов. Мировая война зрела внутри капиталистического мира. В этом мире существовал ряд направлений, по которым могла развернуться новая всемирная военная схватка. «Чего хотят короли промышленности, снова организуя всемирную бойню? — писал в эти годы М. Горький. — Они воображают, что война поможет им выскочить из тисков экономического кризиса, созданного анархией производства, идиотизмом страсти к наживе»{59}. Наряду с враждебной напряженностью в отношениях между империалистическими державами обострялось и противоречие между двумя противоположными социальными системами. Все более опасными становились коварные стремления правящих кругов стран капитала вынести назревавшую войну за пределы порождавшей ее системы капитализма и попытаться разрешить внутренние противоречия этой системы, а также классовый антагонизм двух систем путем войны против Советского Союза. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) отмечал в 1927 г., что «подготовка войны против СССР означает не что иное, как воспроизведение на расширенной основе классовой борьбы между империалистской буржуазией и победоносным пролетариатом. Именно таков будет классовый смысл этой войны». В решении пленума подчеркивалось, что «если внутренние противоречия между различными империалистскими государствами чреваты крупнейшими конфликтами между ними (англо-американский, итало-французский, балканский и средне-европейский, польско-германский, японо-американский и т. д.), то, с другой стороны, не исключен и временный блок этих государств против СССР, т. е. прямая военная или финансовая поддержка сил, непосредственно ведущих операции против государства рабочего класса»{60}. Противоречия империализма, его классовый антагонизм к Советскому Союзу обусловливали рост милитаризма во внутренней жизни, идеологии и политике главных капиталистических держав. Милитаризм был призван служить классовым целям внутренней и внешней политики монополистического капитала. О социальных функциях милитаризма [25] В. И.Ленин еще в 1908 г. писал: «Современный милитаризм есть результат капитализма. В обеих своих формах он — «жизненное проявление» капитализма: как военная сила, употребляемая капиталистическими государствами при их внешних столкновениях («Militarismus nach aussen», как выражаются немцы) и как оружие, служащее в руках господствующих классов для подавления всякого рода (экономических и политических) движений пролетариата («Militarismus nach innen»)»{61}. После первой мировой войны милитаризм особенно наглядно проявлялся в росте вооружений в мире капитала, в агрессивном внешнеполитическом курсе капиталистических государств и в идеологической подготовке империализмом новых войн. 3. Рост вооружений в капиталистических странах Дальнейшее обострение противоречий капитализма являлось объективной основой порождения империализмом постоянной военной опасности. Но было бы ошибкой рассматривать на этом основании милитаристов как невольные жертвы исторического процесса, исключать роль субъективного фактора. Подобно всем предшествовавшим эксплуататорским классам, капиталисты всегда рассматривали войны как совершенно естественное дело, подготовку и руководство их ведением считали своей неотъемлемой прерогативой. Таким образом, получалось определенное единство, теснейшее переплетение объективных и субъективных предпосылок новой войны. История неопровержимо свидетельствует, что с первых дней мирного периода милитаристское крыло монополистической буржуазии совершенно сознательно, планомерно и целеустремленно вело всестороннюю подготовку новых войн. Алчность империалистической буржуазии, абсолютная несовместимость ее коренных интересов с прогрессивным развитием человечества особенно проявились в постоянной всеохватывающей гонке вооружений. Окончилась первая мировая война, армии военного времени были демобилизованы, а рост вооружений продолжался. Прошло уже пять месяцев мирного времени, но по-прежнему, по словам В. И. Ленина, «...весь капиталистический мир вооружен с ног до головы и выжидает момента, выбирая лучшие стратегические условия, обследуя способы нападения»{62}. Политические деятели буржуазии понимали, что трудящиеся до крайности измучены войной и что открыто выступить с программой вооружений невозможно. Чтобы успокоить жаждущие мира массы и отвлечь их внимание от милитаристской деятельности правительств, были организованы долгие и бесплодные словесные турниры на многочисленных заседаниях Лиги наций, посвященных проблеме разоружения{63}. Прикрываясь маской сторонников мира, капиталистические державы добивались лишь ослабления империалистических соседей (особенно вероятных противников) и стремились всемерно усилить свою военную мощь. И не случайно, что все проекты и предложения о «разоружении» составляли в капиталистических странах, как правило, те, кто непосредственно планирует войну: генеральные штабы. Дело дошло до того, что в 1926 г. Гинденбург собирался назначить представителем Германии на переговорах по разоружению [26] в системе Лиги наций одного из наиболее отъявленных милитаристов той поры — генерал-полковника фон Секта{64}. Но немецкие милитаристы все же не рискнули бросить столь наглый вызов мировому общественному мнению. Надо ли удивляться тому, что Лига наций не сумела даже в самой малой мере и хотя бы на самый короткий срок приостановить гонку вооружений. Реальное разоружение вовсе не входило в расчеты создателей этой международной организации. Росту вооружений в мире капитала способствовало и то, что в ходе войны многие решающие позиции в политической жизни воюющих стран захватила военщина. Характеризуя это обстоятельство, В. И. Ленин писал в январе 1920 г.: «...преступнейшая и реакционнейшая империалистская война 1914 — 1918 годов воспитала во всех странах и выдвинула на авансцену политики во всех, даже самых демократических республиках именно десятки и десятки тысяч реакционных офицеров, готовящих террор и осуществляющих террор в пользу буржуазии, в пользу капитала против пролетариата»{65}. Говоря о возрастании роли реакционного офицерства в политической жизни капиталистических стран, В. И. Ленин подчеркивал также, что оно обеспечено сочувствием буржуазии и помещиков{66}. Как справедливо заметил американский историк антифашист Г. Фрид, Веймарская республика лучше заботилась об офицерах старого режима, чем сама вильгельмовская монархия{67}. Рост вооружений обеспечивался прежде всего увеличением военных бюджетов, в значительной мере связанным с повышением технического уровня буржуазных армий. Под убаюкивающие речи о минувшей «последней войне» и «вечном мире» империалистические правительства, где явно, где тайно, неуклонно увеличивали ассигнования на военные нужды. В Германии сверх официальных ассигнований на военные нужды ежегодно бесконтрольно и тайно «выкраивалось» из средств других министерств от 35 млн. до 74 млн. марок{68}. Японской военщиной по чрезвычайным военным бюджетам только с декабря 1925 г. по март 1927 г. было получено более 900,5 млн. иен{69}. Военные расходы Италии на душу населения возросли в 1927 г. против довоенного времени (1909 г.) на 64 процента{70}. Так обстояло дело в странах будущей фашистской коалиции. Подобная картина наблюдалась и в других капиталистических странах. Даже по официальным данным, ежегодные расходы военного министерства США за первые три послевоенных года в среднем превосходили довоенный уровень более чем в 19 раз{71}. Справедливо писала тогда газета «Нью-Йорк уорлд»: «Соединенные Штаты тратят больше на подготовку к будущим войнам, чем любое другое государство в мире. Бессмысленно говорить об экономии в расходах федерального правительства, если будет продолжаться это бессмысленное расточительство»{72}. Военные бюджеты всех главнейших капиталистических стран в совокупности (без Германии) возросли с 1912 г. по 1924/25 г. на 1 442 млн. рублей{73}. Военные [27] расходы на душу населения в середине 20-х годов составляли (в долларах): в США — 5,7, Франции — 8,7 (для сравнения отметим, что в СССР — 1,5). Бурный рост прямых военных расходов продолжался и во второй половине 20-х годов. По данным Лиги наций, расходы Франции на содержание сухопутной армии, воздушных и военно-морских сил возросли с 5 543,6 млн. франков в 1925 г. до 11 599,7 млн. франков в 1930/31 г.{74}. Огромные суммы на подготовку войны привлекались и дополнительно. Так, в 1927/28 г. в связи с принятием законов «Об общей организации армии в мирное время», «О составе кадров и численности армии», «О комплектовании армии» и проведением других военных мероприятий было выделено дополнительно свыше 5 млрд. франков{75}. Увеличение расходов на вооружение не остановил даже мировой экономический кризис 1929 — 1933 гг. По исчислениям берлинского конъюнктурного института, произведенным на основе военных бюджетов 53 стран, индекс мировой продукции (за 100 процентов взят уровень 1928 г.) составлял в 1913 г. — 54, в 1932 г. не превышал 56; в то же время индекс мировых расходов на производство вооружения вырос с 64 в 1913 г. до 107 в 1932 г.{76}. В росте вооружений в 20-е годы имелась определенная особенность: упор делался прежде всего на совершенствование оружия, военной техники и профессиональной подготовки личного состава, что обусловливалось появлением новых средств вооруженной борьбы. Отмечая это стремление буржуазии, В. И. Ленин писал в 1920 г.: «...после великой империалистской бойни все правительства в мире стали бояться всенародной армии, открытой для крестьян и рабочих, стали переходить тайком ко всевозможным приемам подбора специально подобранных из буржуазии и специально снабженных особенно усовершенствованной техникой воинских частей»{77}. На обоснование именно такого курса были направлены и многие военные теории тех времен: теория «самостоятельной воздушной войны», «малых профессиональных армий», «механизированной», или «танковой», войны. Заветную мечту эксплуататорских классов ярко выразил английский военный теоретик Фуллер: «...идеальная армия, к которой надо стремиться, это — не вооруженный народ, а один человек, притом не какой-нибудь сверхученый, но просто человек, способный нажать кнопку или вынуть пробку и тем привести в действие машины, изобретенные лучшими умами науки в мирное время»{78}. Наиболее дальновидные военные теоретики понимали всю неосуществимость подобных стремлений. Они вынуждены были считаться с реальным положением вещей и учитывать возрастающую роль человека в современных войнах. Бывший начальник генерального штаба французской армии генерал М.Дебенэ писал: «Нельзя забывать, что техника, приобретшая господство и ставшая богом войны, — эта техника сама по себе инертна. Каков бы ни был ее характер: пушки ли это, пулеметы, самолеты, танки, газы или другие смертоносные орудия, они приобретают ценность [28] только в руках человека; поэтому первейшим требованием техники является требование... в людской силе»{79}. Французскому генералу вторил австрийский — Эймансбергер: «И в будущем решающим фактором будет не машина, а человек, который ее применяет»{80}. Большинство военных деятелей капиталистических государств не только признавали решающую роль человека на войне, но и отвергали идею малой профессиональной армии, считая ее неспособной обеспечить защиту коренных интересов господствующих классов. Итальянский подполковник Р. Маретта в книге «Какой будет завтрашняя война?» писал: «Это безумие позволить ослепить себя призраком малой ударной армии»{81}. И правительства крупнейших империалистических держав, как правило, следовали курсу на сохранение и расширение массовых армий. В странах-победительницах и нейтральных странах в 1925 г. численность вооруженных сил почти на 1,2 млн. человек была больше, чем в 1913 г.{82}. Мировая война закончена, Германия повергнута, а победители упорно увеличивают численность своих армий. Специфической особенностью послевоенного периода являлся бурный рост «неофициальных армий». Во всех капиталистических странах велась подготовка военнообученных резервов различными внеармейскими организациями (спортивными клубами, стрелковыми союзами, боевыми фашистскими отрядами и т. д.). В США такие кадры создавались прежде всего в национальной гвардии. Новый закон о национальной обороне, принятый конгрессом США в июне 1920 г. (действовал до 1950 г.), определил верхний порог ее численности в 436 тыс. человек, то есть на 70 процентов больше последующей (1922 — 1935 гг.) среднегодовой численности регулярных вооруженных сил США{83}. В Японии подготовкой неофициальной армии занимались различные милитаристско-фашистские организации: «Союз резервистов империи», «Общество вишни» («Сакурайкай»), состоявшее из офицеров военного министерства и генерального штаба армии, «Общество государственных основ» («Кокухонся»), в которое входило около 200 крупных представителей военщины («гумбацу») и монополий («дзайбацу»){84}. По данным 1928 г., из 5 млн. учащихся средних и высших школ Японии военное обучение проходило свыше 1 400 тыс. человек{85}. В Германии сразу после первой мировой войны рассадниками милитаризма стали «Германский офицерский союз», объединявший до 100 тыс. человек, и солдатские союзы, насчитывавшие в конце 1927 г. до 2 млн. человек. С 1918 г. активно действовала одна из наиболее крупных вооруженных организаций монополистической буржуазии и юнкерства «Стальной шлем» («Stahlhelm»){86}. Процессу ремилитаризации немало способствовали и такие реакционные военизированные организации, как «Союз имперского флага» («Reichsbanner»), «Орден молодых немцев» («Jungdeutsche Orden»), «Танненбергбунд», «Вервольф» и другие. Формировались и укреплялись вооруженные отряды национал-социалистской партии. Многочисленные [29] случаи финансирования рейхсвером{87}военных учений, организуемых штурмовыми отрядами, а также передачи им крупных партий оружия были зарегистрированы еще в 1929 г. Вопреки статье 177 Версальского мирного договора, категорически запрещавшей гражданским союзам и учреждениям заниматься какими-либо военными вопросами, особенно проводить обучение или упражнения «в военном искусстве или употреблении военного оружия»{88}, все эти организации готовили кадры для армии. Особенно широко военизация населения проводилась в тех странах, где фашизм уже успел захватить государственную власть. Так, в Венгрии вся молодежь в возрасте от 12 до 21 года должна была в обязательном порядке заниматься в военно-спортивном обществе «Левенте». По донесению главного руководителя этого общества, уже к октябрю 1927 г. военной подготовкой было охвачено 700 тыс. человек{89}. Фашистская Италия, по существу, была превращена в настоящий военный лагерь — дети 6 — 8 лет входили в отряды так называемых «волчат», 8 — 14 лет — в отряды «балилла», организованные по военному образцу; молодежь в возрасте 14 — 18 лет включалась в отряды «авангардистов», а с 18 лет наиболее «испытанные» и «благонадежные» переводились в «юношеские фашистские боевые группы»; университетская молодежь входила в особые военизированные фашистские организации; в университетах и средних учебных заведениях вводились курсы «военной культуры»; для получения аттестата средней школы учащийся должен был сдать экзамен на офицерский чин. Эта фашистская система получила юридическое оформление в законе от 31 декабря 1934 г. «О военизации итальянской нации», устанавливавшем, что «военное обучение должно начинаться, как только ребенок в состоянии учиться, и продолжаться до тех пор, пока гражданин в состоянии владеть оружием»{90}. Общая численность неофициальной армии во многих капиталистических странах была огромной. По имеющимся данным, она к 1927 г. равнялась в Великобритании более 656 тыс., в Италии — 800 тыс. человек (не считая бойскаутов), в Соединенных Штатах Америки — 1855 тыс., в Германии — почти 4 млн. человек{91}. Глубокая научная оценка роли и места этих вооруженных отрядов буржуазии дана в тезисах «Задачи Коминтерна в борьбе против войны и военной опасности», утвержденных VIII пленумом Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ)в мае 1927 г.: «До мировой войны 1914 г. капитализм не знал распространения в широком размере этого вида чисто классовой контрреволюционной армии. Он пользовался для борьбы с массовыми движениями «государственными» органами, постоянной армией, полицией, жандармерией. Обострение классовой борьбы после войны совлекло последние остатки «демократизма» с буржуазии. Повсюду капитал организует свои боевые организации, численность которых в целом ряде стран превосходит размеры регулярной армии. Задача этих отрядов помимо поддержания внутренней реакции в «мирное» время заключается в военное время в том: а) чтобы быть постоянным надежным резервом для подавления революционных движений, возникающих во время войны или к концу ее; б) чтобы гнать массы штыками на войну в случае мобилизации; в) чтобы [30] быть готовыми кадрами для современных армий на случай империалистической войны»{92}. Используя все средства для увеличения и подготовки неофициальной армии, империалистическая буржуазия исключительное внимание уделяла и повышению боеспособности регулярных вооруженных сил. Об этом заботились правительства всех стран капитала, но особую изворотливость проявили германские монополисты, вынужденные хотя бы внешне считаться с ограничениями, содержащимися в Версальском договоре. Достаточно указать, что, по некоторым данным, Веймарская республика в 1930 г. расходовала на содержание стотысячного рейхсвера столько же, сколько Франция тратила на содержание армии численностью 750 тыс. человек{93}. Германский империализм сумел даже в условиях «демократической» Веймарской республики возродить главное орудие осуществления своих агрессивных планов — армию. Уже в те годы армия снова стала «государством в государстве», «замкнутая в самой себе серошинельная масса с унифицированным духом, вновь образец исполнительности, дисциплины, порядка, прусского долга в условиях мирного времени; благодаря неустанному, упорному, часто изнурительному труду прекрасно обученная военному делу, внешне монолитная и снова авторитетная, армия, представляющая собой силу для враждебной коалиции, несмотря на свою малочисленность. Все негативные явления 9 ноября полностью преодолены, машина снова функционирует до самого мельчайшего колесика...»{94}. Особое внимание уделялось подбору и подготовке офицерского состава. Все шире развертывалось обучение офицеров запаса из числа студентов высших и средних специальных учебных заведений. Например, в США в 1928 г. оно было организовано в 325 учебных заведениях; офицерские звания присваивались ежегодно более чем 6 тыс. студентов, которые включались в корпус офицеров резерва{95}. Быстро росли командные кадры и в веймарской Германии. Статья 160 Версальского мирного договора, по которой общая численность офицеров, включая персонал штабов, не должна была превышать 4 тыс. человек, грубо нарушалась. Уже в 1929 г. в рейхсвере на каждую тысячу солдат приходилось 100 офицеров, 30 старших унтер-офицеров и 300 — 400 унтер-офицеров, в генеральном штабе рейхсвера числилось 992 офицера — на 303 офицера больше, чем в генеральном штабе кайзеровской армии мирного времени. Численность аппарата военного министерства также намного превышала штат кайзеровского министерства. Широко применялась система досрочного перевода большой части офицеров в запас и зачисления их на государственную пенсию. При подборе и комплектовании офицерского корпуса неуклонно проводился принцип буржуазной классовости. В подавляющем большинстве офицерский корпус, и особенно генералитет, во всех империалистических странах состоял из представителей верхушки господствующих классов. Об этом неопровержимо свидетельствуют статистические данные по ряду стран, в том числе и по веймарской Германии (см. таблицу 4). Рейхсвер республиканской Германии был прямым наследником кайзеровской армии и ее милитаристских традиций. Это находило свое проявление, в частности, и в том, что особым влиянием в рейхсвере пользовались офицеры дворянского происхождения. Дворяне составляли только немногим более 0,1 процента общей численности населения Веймарской [31] |