Пиньоль Альберт Санчес. В пьянящей тишине. Альберт Санчес Пиньоль в пьянящей тишине

• Название: Альберт Санчес Пиньоль в пьянящей тишине
• Дата: 27.09.2022
• Размер: 412.22 Kb.
• Имя файла: Пиньоль Альберт Санчес. В пьянящей тишине.rtf
• Тип: Книга; #701351
• страница: 13 из 17

13

Это был самый заурядный день, просто еще один день на маяке. Утро наполнило наши сердца пред­чувствиями. Темно– серые пузатые облака ползли по небу. Каждое из них словно не желало дотрагиваться до своих собратьев, и они образовывали на небе странную мозаику – небосклон от этого казался еще необъятнее. За облаками виднелся розоватый тюль рассветного неба, подсвеченный матовым солнцем. Невидимые руки унес­ли двуствольное ружье с пляжа. Я провел большую часть утра в размышлениях о том, что бы это могло означать. Но ни к какому выводу так и не пришел. Что это было: акт доброй воли или выражение враждебных намерений?

Мне показалось, что на протяжении следующих но­чей активность омохитхов снизилась. Мы их не видели, хотя ощущали их присутствие и слышали, как они шеп­тались между собой. Но когда мы зажигали прожекто­ры, они уходили от борьбы. Самым ярким доказательст­вом изменения в их поведении было то, что Батис за это время не выстрелил ни разу.

Существовала ли какая-нибудь связь между спадом их агрессивности и исчезнувшим ружьем? Был ли этот факт реальностью или лишь отражением желания, под­талкиваемого надеждой? Настроение мое упало: прове­ди я в этих размышлениях хоть тысячу лет, мне никогда не удастся прийти к окончательному выводу. У меня не было уверенности ни в чем.

Погруженный в свои мысли, я пошел прогуляться к источнику, покуривая сигарету. Там я встретил Батиса, который был занят своими бесполезными и смехотвор­ными делами. Он работал, чтобы не думать, как обычно, и это мешало ему понять, что подобные жалкие действия были нелепы. Выглядел Кафф ужасно. Казалось, он провел ночь, не раздеваясь. Я угостил его сигаретой, чтобы установить некое подобие нормальных человече­ских отношений. Однако настроение у меня было пар­шивое. Батис открыл рот, и мне захотелось заорать на него, обвиняя в полной абсурдности действий.

– Мне пришла в голову неплохая мысль, – сказал он тихо, осознавая, что его предложение невыполни­мо. – На корабле осталось еще много динамита. Если мы убьем еще тысячу чудовищ, с проблемой будет покон­чено.

Кафф занимал оборонительную позицию; по-своему, он шел мне на уступки. Но мне было не до вежливости. Я всегда проявлял по отношению к нему терпение, при­спосабливаясь к его ограниченности, и с пониманием относился к недостаткам; несмотря на отдельные выпады с моей стороны, я всегда пытался прийти к догово­ренности, которая бы устраивала обоих. Предложение Батиса было абсолютно прозрачно и столь же сме­хотворно. Какое идиотское упрямство! Мы были двумя утопающими, а он в качестве решения проблемы пред­лагал выпить всю воду из моря. Это бесило меня как ни­когда; он принадлежал к тем людям, которые способны улучшить добрые начинания, но ухудшают дурные. Продолжая, убивать омохитхов, он уничтожил бы по­следнюю надежду на диалог, если таковая еще сущест­вовала, и увековечил бы насилие. Несмотря на мизер­ные шансы найти общий язык с противником, она казалась куда более привлекательной, чем преступная и бесполезная борьба. Почему я должен был участвовать в войне, которую изобрел для себя Кафф? Я не собирался больше убивать омохитхов и поступал так ис­ключительно в порядке законной самозащиты.

– Откуда в вас столько ослиного упрямства? Раскрой­те глаза, Кафф! Мы воображали, что это осажденные Сиракузы, а себя, с нашими винтовками и динамитом, считали Архимедами двадцатого века. Но все указывает на то, что они сражаются за свою землю и другой у них


нет. Кто может осудить их за это?

– Вы что, белены объелись? – ответил он мне, сжимая кулаки. – Вы еще не поняли, что это Богом забытое мес­то? Вам хочется видеть огни соборов там, где земля по­крыта пеплом. Это самообман, Камерад! Вы еще живы только благодаря тому, что я открыл вам двери маяка!

Если мы их не уничтожим, они уничтожат нас. Это так. Нам нужно спуститься на затонувший корабль! Я помог вам тогда. А вы теперь отказываете мне в помощи?

Наш разговор превратился в спор фанатичных визан­тийцев. В нем отражались мое отчаяние, его упрямство и страшное одиночество, в котором мы жили на маяке. Нас может спасти только разум, считал я; на пути насилия мы уже зашли в тупик. Вместе мы сильны, не стоит разде­ляться – к этому сводились его аргументы. Однако на этот раз мне не хотелось идти у него на поводу, я просто не мог сдаться. Батис надеялся на свою силу аргонавта, я же противопоставлял ему ловкость фехтовальщика. Когда он в очередной раз повторил свои доводы, я закричал:

– Это я пытаюсь вам помочь! И смогу это сделать, ес­ли только вы перестанете упираться, как осел!

Тут Кафф начал хохотать, как сумасшедший. Он за­был о ведрах, которые пришел наполнить, посмотрел мне в глаза и засмеялся еще громче.

– Я осел, конечно, осел, – говорил он кому-то невиди­мому. Батис хохотал и повторял: Лягушаны – почтен­ные господа, а я осел!

Кафф смеялся, глядя в небо, и при этом ходил по кру­гу, как игрушечный паровозик. Он был возмущен до крайности или совсем рехнулся; а может быть, и то и другое вместе. Я услышал, что он бормочет себе под нос историю об итальянце, которого ошибочно сочли содомитом, и зажал уши обеими руками:

– Замолчите же вы наконец, Кафф! Заткнитесь! За­будьте о своих итальянцах и содомитах! Кого волнуют ваши занудные истории? Рано или поздно нам придется понять, что единственный разумный шаг – договорить­ся с ними, заключить мир, черт возьми!

Неожиданно Батис притворился, что не слышит ме­ня, как будто я исчез, а он остался у источника один. Это ребяческое поведение возмутило меня.

– Очень возможно, что в их головах мозгов поболь­ше, чем в вашей! – сказал я, тыча пальцем себе в лоб. – И, вероятно, единственные звери на этом острове – это мы с вами! Мы, с нашими ружьями и винтовками, пат­ронами и взрывчаткой! Убивать куда проще, чем договориться с противником!

– Я не убийца! – прервал он меня. – Я не убийца.

И, каким бы противоречивым это ни показалось, бросил на меня такой уничтожающий взгляд, какого я еще не разу не видел.

Потом взял в каждую руку по ведру и ушел. В эту ми­нуту я понял, что Батис когда-то убил человека и терзал­ся из-за этого. Я предполагаю, что не выслушать его признания было огромной ошибкой. Правда, он прятал свою душу под такой слоновой кожей, что понять его было нелегко.

Я продолжил свою прогулку. Пошел дождь. Его кап­ли пачкали белизну снега и растапливали ледяную кор­ку на стволах деревьев. Сосульки, свисавшие с веток, надламывались с сухим щелчком и падали на землю. На дорожке появились лужи, и мне приходилось через них перепрыгивать. Сначала дождь мне не мешал. Кап­ли просачивались через шерстяной капюшон, и я его снял. Но вскоре дождь усилился настолько, что потушил огонек моей сигареты. В этот момент я был гораздо ближе к дому метеоролога, чем к маяку, и решил укрыться там. Жалкая лачуга показалась мне дворцом для нищих. Тучи застилали все небо. Я нашел огарок свечи и зажег его. Пламя дрожало, заставляя тени пля­сать на потолке.

Я курил, ни о чем не думая, когда появилась Анерис. По всему было видно, что Батис избил ее. Я усадил ее на кровать рядом с собой и спросил, не рассчитывая на ответ:


– За что он тебя так?

В эту минуту я готов был убить его. Мне начинала от­крываться одна истина: величие любви, которую мы чувствуем к одному существу, может явиться нам через величие ненависти, которую мы испытываем к другому. Анерис промокла до нитки, но это лишь подчеркивало ее красоту, несмотря на следы побоев. Она сняла с себя одежду.

Грань между животной и человеческой сутью никак не влияла на то наслаждение, которое она мне доставля­ла. Мы так долго и страстно отдавались друг другу, что в глазах у меня поплыли желтые круги. Наступил мо­мент, когда я перестал ощущать, где заканчивается мое тело и начинается ее; где граница дома или всего остро­ва. Потом я лежал, вытянувшись на кровати, и чувство­вал ее холодное дыхание на своей шее. Я выплюнул си­гарету, так что она отлетела далеко в сторону, и стал одеваться, думая о самых обыденных вещах. Застегнув пряжку на ремне, я вышел из дома и вздрогнул от холод­ного воздуха.

Драма разыгралась, когда мне оставалось каких-нибудь сто метров до маяка. Чтобы хоть как-то разнообра­зить свои действия, я решил пройти северным берегом, вместо того чтобы двигаться по дорожке в лесу. Путь по берегу был нелегким. Справа от меня простирался океан, слева стеной стоял лес. Корни деревьев выглядывали из-под земли, кое-где скрываясь среди мусора, выброшенного на берег волнами. Иногда мне приходилось прыгать с камня на камень, чтобы не упасть в море. Я распевал студенческий гимн и, когда дошел до третье­го куплета, вдруг увидел дым на горизонте. Тонкая чер­ная нить пригибалась под напором ветра совсем низко над морем. Корабль! Наверное, по какой-то причине он отклонился от своего маршрута и сейчас оказался сов­сем близко от острова. Да, да, это был корабль! Споты­каясь и падая, я добежал до маяка.

– Батис! Корабль! – и, не переводя дыхания: – Помо­гите мне включить прожектор!

Кафф рубил дрова. Он равнодушно взглянул в сторо­ну моря.

– Они нас не увидят, – таково было его заключение, – слишком далеко.

– Помогите мне передать SOS!

Я взбежал наверх по внутренней лестнице. Кафф не спеша последовал за мной. «Слишком далеко, слишком далеко, они вас не увидят». Батис был прав. Прожектор маяка был подобен огоньку светлячка, который вообра­зил, что может переговариваться с Луной. Но мое страстное желание вызвало у меня оптические галлюцина­ции, и на протяжении нескольких минут мне казалось, что корабль стал двигаться в направлении острова и что крошечная металлическая точка становилась виднее с каждым мигом. Естественно, я ошибался. Корпус суд­на провалился за горизонт. Еще некоторое время можно было различить дым из трубы, ниточка которого становилась все тоньше и тоньше. Потом и он исчез. Не оста­лось ничего.

До последней минуты я лихорадочно передавал мор­зянкой SOS, Save Our Souls, SOS, Спасите Наши Души. Ни­когда еще молитвы и просьбы о помощи не сливались вме­сте с такой силой. И никогда не был явлен столь очевидный довод для атеизма. Они не приедут. На этом корабле были люди, множество людей. Их где-то ждали семьи, друзья, возлюбленные, судьбы, которые сейчас, имен­но сейчас, должно быть, казались им бесконечно далеки­ми. Но что они могли знать о расстояниях? Обо мне, о ма­яке? О Батисе Каффе и об Анерис? Для них мир, зажавший меня своими щупальцами, был не чем иным, как силуэтом вдали, ничего не значившим и бесплодным пятном Земли.

– Они вас не видят, – сказал Батис совершенно безраз­личным тоном, в котором не было на сожаления, ни зло­радства. Он до сих пор держал в руках топор и провожал корабль бесстрастным завороженным взглядом, мигая изредка, как большая сова.

Я поступил несправедливо по отношению к нему. Но поскольку никого другого поблизости не было, я со­рвал на нем свое раздражение:

– Посмотрите на себя! У вас ни один мускул на лице не дрогнул! Во что вы превратились здесь, Кафф? Не желае­те помочь мне ни с омохитхами, ни с людьми. Своими действиями или бездействием вы саботируете любую мою попытку поступать разумно или попытаться позвать на помощь. Если бы у потерпевших кораблекрушение бы­ли профсоюзы, вы бы стали отличным штрейкбрехером!

Батис направился вниз по лестнице, избегая стычки со мной. Но я побежал за ним по ступенькам, осыпая уп­реками его спину. Он делал вид, что не слышит меня, и только бормотал проклятия на каком-то немецком ди­алекте. Я потянул его за рукав. Он поднял руки вверх, жестикулируя так, словно я был ненавистной ему тещей. Иногда ему удавалось отойти от меня, но я снова хватал его за локоть или за приклад винтовки, которая висела у него за плечами. Он остановился лишь на площадке перед маяком. Мы осыпали друг друга взаимными обвинениями. Силуэт корабля сломал тонкие шлюзы, кото­рые до сих пор удерживали нас на грани, за которой на­чинается открытая враждебность. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы понять, что Батис уже давно молчит.

Он стоял с раскрытым ртом и не произносил ни еди­ного слова, лишь поворачивал голову то направо, то на­лево. Оба берега, южный и северный, кишели крошеч­ными омохитхами. Они стояли до пояса в воде или прятались между скал у моря, как крабы. Перепонки на их руках и ногах были почти прозрачными. Батис раз­дул ноздри и выпустил из них пар, как жеребец. Он по­смотрел на небо, на яркие лучи солнца, а потом на ма­ленькие фигурки, которые прятались на границе моря и суши. Он казался человеком, заблудившимся в пусты­не, который пытается понять, что перед ним, мираж или реальность. Он сделал шаг в северном направлении. Детеныши скрылись за камнями. Рост большинства из них не превышал и метра. Вид этих существ вызывал чув­ство нежности. Даже волны, казалось, старались выка­тываться на берег с большей осторожностью, словно умеряя свою силу, чтобы случайно не поранить их. Ма­лышня раскачивалась на них, словно на надувном мат­расе, и с интересом наблюдала за нами.

Неожиданно Кафф снял с плеча винтовку и резким движением взвел курок.

– Вы не сделаете этого, правда? – сказал я.

Он сглотнул слюну. Его взгляд не мог констатировать никакой опасности. Перед нами были дети, всего лишь дети, которые не ждали наступления темноты, чтобы убить нас. Они появились именно сейчас, когда дни ста­ли длиннее. В конце-концов Батис развернулся и потрусил к маяку, исполненный недоверия ко всему и совер­шенно забыв обо мне.

Кафф мог спугнуть их одним выстрелом в воз­дух, но стрелять не стал. Почему он этого не сделал? Ес­ли перед нами были безмозглые твари, которые явля­лись источником наших бед и страданий, почему он их не убил? Мне кажется, что он сам не понял всей значи­мости своего отказа от насилия. А может быть, как раз понял.
С робостью воробышков и осторожностью мышат маленькие омохитхи приближались к сердцу острова, а значит, к маяку. В первые дни они не отваживались да­же отойти от берега. Их присутствие заставляло нас чув­ствовать себя животными, выставленными напоказ в зоопарке. Сотни глаз цвета зеленого яблока следили за нами часами, не пропуская ни одного, даже самого не­значительного нашего движения. Мы не знали точно, как нам следовало себя вести. Особенно трудно прихо­дилось Каффу. Теперь, когда противник был таким безобидным, он не знал, какую позицию ему следует за­нять. Его недоумение в точности отражало обуревавшие его противоречия. Угрызения совести заставляли его не давать воли упрямству.

Он превратился в какого-то человекоподобного паука и покидал маяк только рано утром. Через пару часов по­являлись первые ребятишки, всегда исполненные любо­пытства. Кафф делал вид, что не замечает их, и почти сразу прятался в своей комнате. Иногда он уводил с со­бой Анерис и привязывал ее за щиколотку к ножке кро­вати. Однако порой действовал так, словно она была пу­стым местом. Его поведение становилось еще более непредсказуемым.

Кафф был из тех людей, которые распространяют во­круг себя крепкий запах своего тела, – я отнюдь не хочу сказать, что от него воняло, просто это являлось его осо­бенностью, – и сейчас вся комната пропиталась харак­терным для него духом. Ни одному европейскому носу не дано было установить происхождение сего аромата. Чтобы избежать воображаемой опасности, он закрывал бронированные ставни на балконе, и его комната погру­жалась в темноту. Однажды я решил зайти туда и обна­ружил его скорее благодаря обонянию, чем зрению. Тень возникла около одной из бойниц: он наблюдал за плавучим детским садом, в который превратился наш остров. Солнечный свет проникал через узкую горизон­тальную щель, рисуя на его лице, на уровне глаз, подо­бие карнавальной маски. Комната из спальни преврати­лась в логово зверя.

– Это дети, Кафф, только дети. Дети не убивают, они просто играют, – начал я разговор, протискиваясь через люк. Но он даже не взглянул на меня. Вместо ответа при­ложил палец к губам, предлагая мне замолчать.

Я тоже постоянно был начеку. Но моя тревога была скорее благотворной. Наши противники были выходца­ми из другого мира, я их не понимал. Они вели с нами войну, а потом вдруг посылали своих детей на поле сра­жения. Возможно, они считали нас чем-то вроде сифилиса, который поражает только взрослые особи. Как бы то ни было, не надо иметь большого ума, чтобы обнару­жить некую связь между воткнутым в песок ружьем и появлением их детенышей. Что скрывалось за этим: решение гениальных стратегов или полная безответственность? С другой стороны, если они хотели сооб­щить нам о своем решении, какими способами они рас­полагали? Пока мы использовали огнестрельное оружие, они всегда противопоставляли ему свои силь­ные обнаженные тела. Я попросил их о перемирии, оставив на пляже разряженное ружье, и они ответили, по­слав к нам безобидные создания. Было ли это выражением извращенной логики или, напротив, гени­альной мыслью?

Детеныши очень быстро поняли, что я не причиню им никакого вреда. В последующие дни они смело выби­рались на сушу, но до поры до времени держались на почтительном расстоянии. Несмотря на то что я старал­ся казаться серьезным, мне иногда не удавалось удержаться от улыбки: они разглядывали меня очень при­стально, все смотрели и смотрели. Глаза их были невероятно широко открыты, рты разинуты, словно их заворожил фокусник на ярмарке.

Однажды утром я углубился в лес, чтобы отдохнуть. Меховая шуба служила мне матрасом, толстые штаны не пропускали холода, руки я скрестил на груди, чтобы не замерзнуть. Но спокойно отдохнуть мне не удалось. Хор голосов где-то поблизости заставил меня открыть глаза.

Их было пятнадцать, а может быть, двадцать. Они висели на ветках на разной высоте от земли, разгляды­вая меня своими совиными глазами. Я пребывал в том состоянии полусна, который только усиливал ощуще­ние нереальности происходящего. Деревья не были для них привычной средой, поэтому они карабкались по веткам крайне неловко. От этого их крошечные тела ка­зались необыкновенно хрупкими. Стоит мне резко под­няться, как они, испугавшись, бросятся врассыпную и могут ушибиться. Я протер глаза.

– Ну-ка, давайте отсюда, – сказал я, стараясь не повы­шать голоса. – Идите обратно в воду.

Они не двинулись с места. Я поднялся в полный рост в окружении толпы маленьких соглядатаев. Большин­ство из них не говорили ни слова и не шевелились. Не­которые тихонько что-то бормотали или хватали стояв­шего рядом товарища за плечи, то ли начиная шуточную борьбу, то ли выражая братские чувства; но и эти ни на минуту не сводили с меня глаз. Я не смог удержаться от искушения и потрогал ступни малыша, который был ближе всех ко мне. Он сидел на толстой го­ризонтальной ветке и болтал ногами. Стоило мне дотронуться до маленькой пятки, как дружный смех разнесся по лесу.

Очень скоро они совсем перестали меня бояться. На­столько, что даже стали надоедливыми. Куда бы я ни шел, эти маленькие лысоголовые существа следовали за мной. Они напоминали стаи голубей, обитающих на площадях больших городов. Оборачиваясь, я видел пря­мо за собой, на уровне пупка, целый ковер круглых голов. Иногда какое-нибудь резкое движение пугало их, но малыши отступали лишь на несколько метров. Им страшно нравилось трогать меня. Самые дерзкие про­казники щипали меня за локти и за колени, потом отбе­гали и снова нападали, смеясь своим резким, похожим на утиное кряканье, смехом. Стоило мне где-нибудь присесть, и сотни крошечных пальчиков принимались перебирать мои волосы на затылке. Пару раз я даже дал оплеуху какому-то озорнику. Однако потом мне самому становилось стыдно.

По правде говоря, я очень быстро к ним привык. Ма­лышня играла вокруг маяка с раннего утра и до вечера. Единственная предосторожность, которую следовало неуклонно соблюдать, состояла в том, чтобы плотно за­крывать входную дверь, иначе они таскали все, что по­пало. Проказники заходили внутрь и уносили со склада самые разнообразные предметы: свечи, стаканы, бума­гу, трубки, расчески, топоры и бутылки. Однажды во­ришка ухитрился даже утащить аккордеон, который был гораздо больше его самого; мне удалось перехва­тить его, когда он убегал со своим грузом, как муравьишка с огромным зерном. В другой раз в их руках оказа­лась динамитная шашка. Кто знает, откуда они ее только взяли. К моему ужасу, я застал их за игрой, кото­рая напоминала регби: только вместо мяча у них была взрывчатка. Однако не имело смысла обвинять их в во­ровстве, потому что они даже не подозревали о значе­нии слова «кража». Если какой-нибудь предмет попадал­ся им на глаза, это было достаточным поводом для того, чтобы его себе присвоить. Когда я громко их ругал, они даже не реагировали, словно говорили: эти вещи здесь, значит, мы можем их просто взять, они же ничьи. Лю­бые попытки воспитать их, используя притворные угро­зы или ласки, ни к чему не приводили. И если дверь на склад еще можно было закрыть, то наши наружные обо­ронные сооружения спасти не представлялось возможным. Стекляшки, обкатанные волнами, которые мы с Батисом воткнули в щели, привлекали их своим жел­тым, красноватым или зеленым блеском. Малыши их отколупывали, чтобы сделать себе ожерелья. В один зло­счастный день они обнаружили, что веревки и жестянки возле стен представляют собой великолепную игрушку. Озорники таскали их за собой, бегая толпой взад и впе­ред: всем известно, что дети подвержены стадному чув­ству даже больше взрослых. Я тратил половину дня на ремонт наших укреплений. Если мне удавалось застать их за какими-нибудь проказами, то я ревел, как страш­ный дракон из своей пещеры, но они уже убедились в моей безобидности и в качестве ответа только тянули сами себя за уши двумя пальчиками. Вероятно, у омохитхов этот жест означал то же самое, что у нас показы­вать нос.

Я начал воспринимать малышей, как некий барометр насилия. Пока они здесь, считал я, омохитхи не нападут на нас. Мне было страшно не столько за себя, сколько за эту ребятню. Я не мог себе представить реакцию Каффа, если какие-нибудь проказники попробовали бы открыть люк, ведущий на его этаж. Самым большим озор­ником был очень некрасивый заморыш, туловище кото­рого напоминало треугольник. Именно треугольник, потому что у него были очень широкие плечи и удиви­тельно узкие бедра, гораздо менее развитые, чем у его собратьев, словно природа еще не решила, каким полом наделить это существо. Его некрасивость подчеркива­лась еще и тем, что он постоянно кривлялся; его рожица летучей мыши ни на минуту не приобретала спокойно­го выражения. Другие малыши никогда не приближа­лись ко мне поодиночке, они предпочитали выступать сообща. Этот же часто шел один прямо передо мной. Малыш чеканил шаг, высоко поднимая локти и колени с высокомерием молодого офицера. Я не обращал на не­го внимания. Задетый моим пренебрежительным отношением, он устраивался прямо возле моего уха и начи­нал произносить длинные речи. В таких случаях я брал его за плечи и разворачивал на сто восемьдесят граду­сов. Он удалялся, откуда пришел, двигаясь, словно за­водная игрушка. Но однажды он переборщил.

Как-то вечером я сидел на скале, пытаясь зашить сви­тер, на котором и так не было живого места. Малышня уже отправилась в свой подводный мир. Остался только Треугольник. Каждое утро он появлялся первым, а каж­дый вечер уходил самым последним. Малыш стал тере­бить мое ухо. Я и так был не весьма искусным портным, а тут еще его пальчики раздражали меня. Неожиданно я почувствовал, что он прижался ко мне всем телом. Его руки обвили мою грудь, а ноги обхватили бедра. Более того: он принялся сосать мочку моего уха. И, конечно, сразу получил затрещину.

Господи, как же он плакал! Треугольник бегал с вопля­ми, страшно подвывая. Я было засмеялся, но тут же в этом раскаялся. Нетрудно было догадаться, что он отли­чался от своих сверстников. Продолжая плакать, Тре­угольник побежал к северному берегу, но прямо у линии волн замер, словно решив, что здесь не найдет себе уте­шения. Не теряя ни минуты и не прекращая рыдать, он направился к южному берегу, но на этот раз даже не опу­стился на песок. Плач перемешался с безутешными сто­нами, и малыш начал кружиться на одном месте, как юла.

Иногда сочувствие открывается нам, как вид цвету­щей долины за последним холмом. Я спросил себя, на­сколько этот подводный мир отличался от нашего: вне всякого сомнения, там были отцы и матери, а поведение Треугольника доказывало, что были и сироты. Я не мог больше выдерживать рыданий Треугольника и взвалил его себе на спину, как мешок с мукой. Я отнес его на ска­лу и устроился шить снова. Он опять припал ко мне всем телом, принялся сосать мочку моего уха и так и за­снул. Я пытался оставаться равнодушным.