анализ художественного текста. ПЗ 3 АХТ. Анализ художественного времени и художественного пространства
 Скачать 48.6 Kb.
|
|
Дисциплина: «Анализ художественного текста. Жанры и стили» Практическое занятие № 3 Тема: Анализ художественного времени и художественного пространства . Содержание занятия: Временная организация изображенной реальности (художественного мира). Анализ художественного времени в рассказе И.Бунина «Поздний час». Пространственная организация изображенной реальности. Анализ художественного пространства в рассказе А.Грина «Словоохотливый домовой». Задания: 1. Прочитайте рассказ И.Бунина «Поздний час» (написан во Франции в 1938 году). Вопросы и задания для работы с текстом: - Какова цель мысленного путешествия рассказчика в прошлое? Что посещает он в своих воспоминаниях? Какие события прошлого остались навсегда в памяти и душе рассказчика? Какова основная тема рассказа? - Как организовано повествование? Как сочетаются в нем разные временные планы? Как смыкаются эти планы? В каком грамматическом времени выдержано повествование? - Проследите, как развивается мотив устойчивости, неизменности внешнего мира. Выделите части текста, где раскрывается мотив тленности человеческой жизни. Проследите роль сквозного слова «месяц» в соотношении временных пластов. - Проанализируйте фрагменты текста с точки зрения употребления местоимений «ты» и «она». - Прочитайте отрывок из статьи Н.А.Кожевниковой «Сквозные слова в повествовании от первого лица». Подготовьтесь в устной форме передать основные положения статьи. - Какова роль мотивов темноты и света в рассказе? - Проанализируйте смысловое наполнение заголовка рассказа «Поздний час». - Обобщите свои наблюдения над художественным своеобразием рассказа. 2.Прочитайте рассказ А.С.Грина «Словоохотливый домовой» и обратите внимание на роль художественного пространства в нем. Вопросы и задания для работы с текстом: - Опишите субъектную организацию рассказа. - Проанализируйте, как соединяются в рассказе А.Грина две линии: сказочно-фантастическая и реальная. Определите роль названия в развитии этих линий. - Как развивается в тексте противопоставление романтическое/обыденное? Какова роль ключевого слова «камень» в развитии этой оппозиции? - Дайте характеристику пространства персонажей в рассказе. - Какова функция перекрестка в данном тексте? - Какова роль художественного пространства в тексте? - Сделайте выводы об особенностях поэтики рассказа А.Грина «Словоохотливый домовой». ПИСЬМЕННО (!) ответить на вопросы: Как организовано художественное время в рассказе И. Бунина «Поздний час»? Какова роль художественного пространства в рассказе А. Грина «Словоохотливый домовой? Ответы в напечатанном виде прислать преподавателю – amalenna@rambler.ru Материалы для подготовки к занятию См.: Есин А.Б. Принципы и приемы анализа литературного произведения: Учебное пособие / А.Б.Есин – М.: Флинта, Наука, 2000.- С. - 97-105. «Художественное время – это время, которое воспроизводится и изображается в художественном произведении. Именно исследование этого художественного времени имеет наибольшее значение для понимания эстетической природы словесного искусства. Художественное время – явление самой художественной ткани произведения, подчиняющее своим художественным задачам и грамматическое время, и философское его понимание писателем. Художественное время, в отличие от времени объективно данного, использует многообразие субъективного восприятия времени. Ощущение времени у человека, как известно, крайне субъективно. Оно может «тянуться» и может «бежать». Мгновение может «остановиться», а длительный период «промелькнуть». Художественное произведение делает это субъективное восприятие времени одной из форм изображения действительности. Однако одновременно используется и объективное время. Время в художественной литературе воспринимается благодаря связи событий – причинно-следственной или психологической, ассоциативной. Время в художественном произведении – это не столько календарные отсчеты, сколько соотнесенность событий, свой принцип относительности. События в сюжете предшествуют друг другу и следуют друг за другом, выстраиваются в сложный ряд, и благодаря этому читатель способен замечать время в художественном произведении, даже если о времени в нем ничего специально не говорится. Где нет событий – нет и времени. Авторское отношение к изображаемому времени может быть различным. Автор может (1) «не поспевать» за быстро меняющимися событиями или (2) спокойно их созерцать. Автор может даже на какое-то время останавливать, «выключать» его из произведения (философские отступления в «Войне и мире»). Эти размышления уводят читателя в другой мир, откуда читатель глядит на события с высоты философских раздумий (у Толстого) или с высоты вечной природы (у Тургенева). События кажутся читателю в этих отступлениях мелкими, люди – пигмеями. Но вот действие продолжено, и люди и их дела снова приобретают нормальную величину, а время набирает свой нормальный бег. Все произведение может иметь несколько форм времени, развивающихся в различных темпах, перебрасываться из одного течения времени в другое, вперед и назад. Грамматическое время и время словесного произведения могут существенно расходиться. Функцию времени имеют все детали повествования. В тесном соприкосновении с проблемой изображаемого времени находится и проблема изображения вневременного и «вечного» (Д.С.Лихачев). И.Бунин Поздний час Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати лет. Жил когда-то в России, чувствовал ее своей, имел полную свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд проехать каких-нибудь триста верст. А все не ехал, все откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня. И я пошел по мосту через реку, далеко видя все вокруг в месячном свете июльской ночи. Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера: грубо-древний, горбатый и как будто даже не каменный, а какой-то окаменевший от времени до вечной несокрушимости, - гимназистом я думал, что он был еще при Батые. Однако о древности города говорят только кое-какие следы городских стен на обрыве под собором да этот мост. Все прочее старо, провинциально, не более. Одно было странно, одно указывало, что все-таки кое-что изменилось на свете с тех пор, когда я был мальчиком, юношей: прежде река была не судоходная, а теперь ее, верно, углубили, расчистили; месяц был слева от меня, довольно далеко над рекой, и в его зыбком свете и в мерцающем, дрожащем блеске воды белел колесный пароход, который казался пустым, - так молчалив он был, - хотя все его иллюминаторы были освещены, похожи на неподвижные золотые глаза и все отражались в воде струистыми золотыми столбами: пароход точно на них и стоял. Это было и в Ярославле, и в Суэцком канале, и на Ниле. В Париже ночи сырые, темные, розовеет мглистое зарево на непроглядном небе, Сена течет под мостами черной смолой, но под ними тоже висят струистые столбы отражений от фонарей на мостах, только они трехцветные: белое, синее и красное - русские национальные флаги. Тут на мосту фонарей нет, и он сухой и пыльный. А впереди, на взгорье, темнеет садами город, над садами торчит пожарная каланча. Боже мой, какое это было несказанное счастье! Это во время ночного пожара я впервые поцеловал твою руку и ты сжала в ответ мою - я тебе никогда не забуду этого тайного согласия. Вся улица чернела от народа в зловещем, необычном озарении. Я был у вас в гостях, когда вдруг забил набат и все бросились к окнам, а потом за калитку. Горело далеко, за рекой, но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо валили черно-багровым руном клубы дыма, высоко вырывались из них кумачные полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа, медно отсвечивали в куполе Михаила Архангела. И в тесноте, в толпе, среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья, я слышал запах твоих девичьих волос, шеи, холстинкового платья - и вот вдруг решился, взял, весь замирая, твою руку... За мостом я поднялся на взгорье, пошел в город мощеной дорогой. В городе не было нигде ни единого огня, ни одной живой души. Все было немо и просторно, спокойно и печально - печалью русской степной ночи, спящего степного города. Одни сады чуть слышно, осторожно трепетали листвой от ровного тока слабого июльского ветра, который тянул откуда-то с полей, ласково дул на меня. Я шел - большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в черноте ветвей зеркальным кругом; широкие улицы лежали в тени - только в домах направо, до которых тень не достигала, освещены были белые стены и траурным глянцем переливались черные стекла; а я шел в тени, ступал по пятнистому тротуару, - он сквозисто устлан был черными шелковыми кружевами. У нее было такое вечернее платье, очень нарядное, длинное и стройное. Оно необыкновенно шло к ее тонкому стану и черным молодым глазам. Она в нем была таинственна и оскорбительно не обращала на меня внимания. Где это было? В гостях у кого? Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице. И я мог пройти туда другим, ближним путем. Но я оттого свернул в эти просторные улицы в садах, что хотел взглянуть на гимназию. И, дойдя до нее, опять подивился: и тут все осталось таким, как полвека назад; каменная ограда, каменный двор, большое каменное здание во дворе - все так же казенно, скучно, как было когда-то, при мне. Я помедлил у ворот, хотел вызвать в себе грусть, жалость воспоминаний - и не мог: да, входил в эти ворога сперва стриженный под гребенку первоклассник в новеньком синем картузе с серебряными пальмочками над козырьком и в новой шинельке с серебряными пуговицами, потом худой юноша в серой куртке и в щегольских панталонах со штрипками; но разве это я? Старая улица показалась мне только немного уже, чем казалась прежде. Все прочее было неизменно. Ухабистая мостовая, ни одного деревца, по обе стороны запыленные купеческие дома, тротуары тоже ухабистые, такие, что лучше идти срединой улицы, в полном месячном свете... И ночь была почти такая же, как та. Только та была в конце августа, когда весь город пахнет яблоками, которые горами лежат на базарах, и так тепла, что наслаждением было идти в одной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком... Можно ли помнить эту ночь где-то там, будто бы в небе? Я все-таки не решился дойти до вашего дома. И он, верно, не изменился, но тем страшнее увидать его. Какие-то чужие, новые люди живут в нем теперь. Твой отец, твоя мать, твой брат - все пережили тебя, молодую, но в свой срок тоже умерли. Да и у меня все умерли; и не только родные, но и многие, многие, с кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь; давно ли начинали и они, уверенные, что ей и конца не будет, а все началось, протекло и завершилось на моих глазах, - так быстро и на моих глазах! И я сел на тумбу возле какого-то купеческого дома, неприступного за своими замками и воротами, и стал думать, какой она была в те далекие, наши с ней времена: просто убранные темные волосы, ясный взгляд, легкий загар юного лица, легкое летнее платье, под которым непорочность, крепость и свобода молодого тела... Это было начало нашей любви, время еще ничем не омраченного счастья, близости, доверчивости, восторженной нежности, радости... Есть нечто совсем особое в теплых и светлых ночах русских уездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие! Бродит по ночному веселому городу старик с колотушкой, но только для собственного удовольствия: нечего стеречь, спите спокойно, добрые люди, вас стережет Божье благоволение, это высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик, бродя по нагретой за день мостовой и только изредка, для забавы, запуская колотушкой плясовую трель. И вот в такую ночь, в тот поздний час, когда в городе не спал только он один, ты ждала меня в вашем уже подсохшем к осени саду, и я тайком проскользнул в него: тихо отворил калитку, заранее отпертую тобой, тихо и быстро пробежал по двору и за сараем в глубине двора вошел в пестрый сумрак сада, где слабо белело вдали, на скамье под яблонями, твое платье, и, быстро подойдя, с радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз. И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой держал твою руку, чувствуя через нее всю тебя. И было уже так поздно, что даже и колотушки не было слышно, - лег где-нибудь на скамье и задремал с трубкой в зубах старик, греясь в месячном свете. Когда я глядел вправо, я видел, как высоко и безгрешно сияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крыша дома. Когда глядел влево, видел заросшую сухими травами дорожку, пропадавшую под другими яблонями, а за ними низко выглядывавшую из-за какого-то другого сада одинокую зеленую звезду, теплившуюся бесстрастно и вместе с тем выжидательно, что-то беззвучно говорившую. Но и двор и звезду я видел только мельком - одно было в мире: легкий сумрак и лучистое мерцание твоих глаз в сумраке. А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал: - Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле. Я вышел на середину светлой улицы и пошел на свое подворье. Обернувшись, видел, что все еще белеет в калитке. Теперь, поднявшись с тумбы, я пошел назад тем же путем, каким пришел. Нет, у меня была, кроме Старой улицы, и другая цель, в которой мне было страшно признаться себе, но исполнение которой, я знал, было неминуемо. И я пошел - взглянуть и уйти уже навсегда. Дорога была опять знакома. Все прямо, потом влево, по базару, а с базара - по Монастырской - к выезду из города. Базар как бы другой город в городе. Очень пахучие ряды. В Обжорном ряду, под навесами над длинными столами и скамьями, сумрачно. В Скобяном висит на цепи над срединой прохода икона большеглазого Спаса в ржавом окладе. В Мучном по утрам всегда бегали, клевали по мостовой целой стаей голуби. Идешь в гимназию - сколько их! И все толстые, с радужными зобами - клюют и бегут, женственно, щепотко виляясь, покачиваясь, однообразно подергивая головками, будто не замечая тебя: взлетают, свистя крыльями, только тогда, когда чуть не наступишь на какого-нибудь из них. А ночью тут быстро и озабоченно носились крупные темные крысы, гадкие и страшные. Монастырская улица - пролет в поля и дорога: одним из города домой, в деревню, другим - в город мертвых. В Париже двое суток выделяется дом номер такой-то на такой-то улице изо всех прочих домов чумной бутафорией подъезда, его траурного с серебром обрамления, двое суток лежит в подъезде на траурном покрове столика лист бумаги в траурной кайме - на нем расписываются в знак сочувствия вежливые посетители; потом, в некий последний срок, останавливается у подъезда огромная, с траурным балдахином, колесница, дерево которой черно-смолисто, как чумной гроб, закругленно вырезанные полы балдахина свидетельствуют о небесах крупными белыми звездами, а углы крыши увенчаны кудреватыми черными султанами - перьями страуса из преисподней; в колесницу впряжены рослые чудовища в угольных рогатых попонах с белыми кольцами глазниц; на бесконечно высоких козлах сидит и ждет выноса старый пропойца, тоже символически наряженный в бутафорский гробный мундир и такую же треугольную шляпу, внутренне, должно быть, всегда ухмыляющийся на эти торжественные слова! "Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis"1. - Тут все другое. Дует с полей по Монастырской ветерок, и несут навстречу ему на полотенцах открытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком на лбу, над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее. На выезде, слева от шоссе, монастырь времен Алексея Михайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостные стены, из-за которых блестят золоченые репы собора. Дальше, совсем в поле, очень пространный квадрат других стен, но невысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимися долгими проспектам, по сторонам которых, под старыми вязами, липами и березами, все усеяно разнообразными крестами и памятниками. Тут ворота были раскрыты настежь, и я увидел главный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял шляпу и вошел. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уже низко, но все вокруг, насколько хватал глаз, было еще ясно видно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятников ее узорно пестрело в прозрачной тени. Ветер стих к предрассветному часу - светлые и темные пятна, все пестрившие под деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви, вдруг что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, темным клубком понеслось на меня - я, вне себя, шарахнулся в сторону, вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло... Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в груди так и осталось стоять. И так, с остановившимся сердцем, неся его в себе, как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал, куда надо идти, я шел все прямо по проспекту - и в самом конце его, уже в нескольких шагах от задней стены, остановился: передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-за стены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда, лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная. 19 октября 1938. Отрывок из статьи Н.А.Кожевниковой «Сквозные слова в повествовании от первого лица» «Ты» в рассказе «Поздний час» очень специфично. Оно обращено к умершей женщине. Это придает рассказу характер внутреннего монолога. Черты внутреннего монолога привносят в рассказ и другие средства. Обращенность внутрь выражается в нарочитом несовпадении между знанием повествователя и знанием читателя. Уже первая фраза «Ах, как давно я не был там, сказал я себе…», содержащая неопределенное наречие там, нарушая обычный порядок следования известного и неизвестного, погружает во внутренний мир рассказчика, который не спешит сделать известное ему достоянием читателя, не стремится к немедленному пониманию. Рассказчик сосредоточен на своем внутреннем мире. Неопределенное обозначение, содержащееся в первой фразе, как бы задает тон всему рассказу, обусловливая одновременно особенности его сюжетного движения, которое строится на приеме задержания. Неопределенное там расшифровывается не сразу, а с большим перерывом, во фразе: «Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице». Хотя новое обозначение Старая улица более определенно, чем предшествующее там, оно все еще достаточно зыбко. И в этом случае известное рассказчику скрыто от читателя. Создается торможение в развитии действия, но вводится оно не для того, чтобы за ним последовал эффект узнавания. Оно поддерживает иллюзию рассказа для себя. Сообщение о том, что привлекает рассказчика на Старой улице, дано так же, как известное: «Я все-таки не решился дойти до вашего дома». Этому способствует и то, что этот фрагмент повествования строится как обращение к героине. Подобные же обратные, перевернутые отношения между известным и неизвестным, когда неизвестное появляется раньше и представляется как известное, проходят через весь рассказ. То, что повествователю ясно, перед читателем предстает как серия намеков, раскрывающихся в ходе повествования. Два многозначительных намека содержатся в абзаце: «И ночь была почти такая же, как та. Только та была в конце августа, когда весь город пахнет яблоками, которые горами лежат на базарах, и так тепла, что наслаждением было идти в одной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком… Можно ли помнить эту ночь где-то там, будто бы в небе?». Местоимение та предполагает нечто уже известное, хотя рассказ о той ночи, счастливой ночи в саду, о времени еще ничем не омраченного счастья, близости, доверчивости, восторженной нежности, радости только еще должен последовать. Содержание слов где-то там, будто бы в небе становится ясным из следующего абзаца (все пережили тебя) и приобретает полноту смысла только после описания той, счастливой ночи, когда рассказчик сказал героине: «Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле». Рассказ о посещении кладбища, на котором похоронена героиня, предваряется фразой эмоционально насыщенной, но только намекающей на суть дела: «Нет, у меня была, кроме Старой улицы, и другая цель, в которой мне было страшно признаться себе, но исполнение которой, я знал, было неминуемо. И я пошел – взглянуть и уйти уже навсегда». Все непосредственное лексическое окружение подчеркивает важность намека, задерживает внимание на нем, но между намеком и его расшифровкой лежат большие фрагменты текста, как бы уводящие от сути дела. Повествование постоянно отходит в сторону и возвращается на прежнее место, развиваясь не последовательно, а прерывисто. Логические связи между частями повествования разорваны и заменены связями ассоциативными. Так между первой фразой рассказа и ее непосредственным логическим продолжением («Ах, как давно я не был там» - «Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице») помещено описание ночного города, моста через реку, реки, парохода, по ассоциации с которым возникает воспоминание о Сене, в свою очередь возвращающее к городскому пейзажу, который вызывает воспоминание о первом рукопожатии. Все это изложено в одном развернутом абзаце, сочетающем в себе и повествование, и описание, и внутренний монолог. Повествование, таким образом, строится на намеках и задержках, на постепенном, двух-, трехступенчатом движении от неопределенного к определенному, которое создается не только композиционными приемами, но и основывается на языковых свойствах некоторых разрядов слов, а именно на неопределенной предметной отнесенности местоимений, некоторых наречий, собственных имен. Художественное пространство – один из важнейших компонентов произведения. Его роль в тексте не сводится к «простому воспроизведению тех или иных локальных характеристик», к определению места, где происходит событие, связываются сюжетные нити, перемещаются действующие лица. Художественное пространство, как и время, не совпадающее с реальным, объективно существующим, становится в произведении искусства «особым языком для выражения внепространственных категорий», например, для этико-эстетических оценок, для моральной характеристики литературных персонажей. Поведение персонажей, таким образом, оказывается связанным с пространством, в котором они находятся. Художественное пространство может быть природным и бытовым, соответственно – открытым, беспредельным и закрытым, замкнутым; оно может быть динамичным, полным разнохарактерного и разнонаправленного движения и – статичным, «неподвижным», заполненным вещами. А. Грин Словоохотливый домовой Домовой, страдающий зубной болью, - не кажется ли это клеветой на существо, к услугам которого столько ведьм и колдунов, что безопасно можно пожирать сахар целыми бочками? Но это так, это быль, - маленький, грустный домовой сидел у холодной плиты, давно забывшей огонь. Мерно покачивая нечесаной головой, держался он за обвязанную щеку, стонал - жалостно, как ребенок, и в его мутных, красных глазах билось страдание. Лил дождь. Я вошел в этот заброшенный дом переждать непогоду и увидел его, забывшего, что надо исчезнуть... - Теперь все равно, - сказал он голосом, напоминающим голос попугая, когда птица в ударе, - все равно, тебе никто не поверит, что ты видел меня. Сделав, на всякий случай, из пальцев рога улитки, то есть "джеттатуру", я ответил: - Не бойся. Не получишь ты от меня ни выстрела серебряной монетой, ни сложного заклинания. Но ведь дом пуст. - И-ох. Как, несмотря на то, трудно уйти отсюда, - возразил маленький домовой. - Вот послушай. Я расскажу, так и быть. Все равно у меня болят зубы. Когда говоришь - легче. Значительно легче... ох. Мой милый, это был один час, и из-за него я застрял здесь. Надо, видишь, понять, что это было и почему. Мои-то, мои, - он плаксиво вздохнул. - Мои-то, ну, - одним словом, - наши, - давно уже чистят лошадиные хвосты по ту сторону гор, как ушли отсюда, а я не могу, так как должен понять. Оглянись - дыры в потолке и стенах, но представь теперь, что все светится чистейшей медной посудой, занавеси белы и прозрачны, а цветов внутри дома столько же, сколько вокруг в лесу; пол ярко натерт; плита, на которой ты сидишь, как на холодном, могильном памятнике, красна от огня, и клокочущий в кастрюлях обед клубит аппетитным паром. Неподалеку были каменоломни - гранитные ломки. В этом доме жили муж и жена - пара на редкость. Мужа звали Филипп, а жену - Анни. Ей было двадцать, а ему двадцать пять лет. Вот, если тебе это нравится, то она была точно такая, - здесь домовой сорвал маленький дикий цветочек, выросший в щели подоконника из набившейся годами земли, и демонстративно преподнес мне. - Мужа я тоже любил, но она больше мне нравилась, так как не была только хозяйкой; для нас, домовых, есть прелесть в том, что сближает людей с нами. Она пыталась ловить руками рыбу в ручье, стукала по большому камню, что на перекрестке, слушая, как он, долго затихая, звенит, и смеялась, если видела на стене желтого зайчика. Не удивляйся, - в этом есть магия, великое знание прекрасной души, но только мы, козлоногие, умеем разбирать его знаки; люди непроницательны. "Анни! - весело кричал муж, когда приходил к обеду с каменоломни, где служил в конторе, - я не один, со мной мой Ральф". Но шутка эта повторялась так часто, что Анни, улыбаясь, без замешательства сервировала на два прибора. И они встречались так, как будто находили друг друга - она бежала к нему, а он приносил ее на руках. По вечерам он вынимал письма Ральфа - друга своего, с которым провел часть жизни, до того как женился, и перечитывал вслух, а Анни, склонив голову на руки, прислушивалась к давно знакомым словам о море и блеске чудных лучей по ту сторону огромной нашей земли, о вулканах и жемчуге, бурях и сражениях в тени огромных лесов. И каждое слово заключало для нее камень, подобный поющему камню на перекрестке, ударив который слышишь протяжный звон. - "Он скоро приедет, - говорил Филипп: - он будет у нас, когда его трехмачтовый "Синдбад" попадет в Грес. Оттуда лишь час по железной дороге и час от станции к нам". Случалось, что Анни интересовалась чем-нибудь в жизни Ральфа; тогда Филипп принимался с увлечением рассказывать о его отваге, причудах, великодушии и о судьбе, напоминающей сказку: нищета, золотая россыпь, покупка корабля и кружево громких легенд, вытканное из корабельных снастей, морской пены, игры и торговли, опасностей и находок. Вечная игра. Вечное волнение. Вечная музыка берега и моря. Я не слышал, чтобы они ссорились, - а я все слышу. Я не видел, чтобы хоть раз холодно взглянули они, - а я все вижу. "Я хочу спать", - говорила вечером Анни, и он нес ее на кровать, укладывая и завертывая, как ребенка. Засыпая, она говорила: "Филь, кто шепчет на вершинах деревьев? Кто ходит по крыше? Чье это лицо вижу я в ручье рядом с тобой?" Тревожно отвечал он, заглядывая в полусомкнутые глаза: "Ворона ходит по крыше, ветер шумит в деревьях; камни блестят в ручье, - спи и не ходи босиком". Затем он присаживался к столу кончать очередной отчет, потом умывался, приготовлял дрова и ложился спать, засыпая сразу, и всегда забывал все, что видел во сне. И он никогда не ударял по поющему камню, что на перекрестке, где вьют из пыли и лунных лучей феи замечательные ковры. II - Ну, слушай... Немного осталось досказать мне о трех людях, поставивших домового в тупик. Был солнечный день полного расцвета земли, когда Филипп, с записной книжкой в руке, отмечал груды гранита, а Анни, возвращаясь от станции, где покупала, остановилась у своего камня и, как всегда, заставила его петь ударом ключа. Это был обломок скалы, вышиною в половину тебя. Если его ударишь, он долго звенит, все тише и тише, но, думая, что он смолк, стоит лишь приложиться ухом - и различишь тогда внутри глыбы его едва слышный голос. Наши лесные дороги - это сады. Красота их сжимает сердце, цветы и ветви над головой рассматривают сквозь пальцы солнце, меняющее свой свет, так как глаза устают от него и бродят бесцельно; желтый и лиловатый и темно-зеленый свет отражены на белом песке. Холодная вода в такой день лучше всего. Анни остановилась, слушая, как в самой ее груди поет лес, и стала стучать по камню, улыбаясь, когда новая волна звона осиливала полустихший звук. Так забавлялась она, думая, что ее не видят, но человек вышел из-за поворота дороги и подошел к ней. Шаги его становились все тише, наконец, он остановился; продолжая улыбаться, взглянула она на него, не вздрогнув, не отступив, как будто он всегда был и стоял тут. Он был смугл - очень смугл, и море оставило на его лице остроту бегущей волны. Но оно было прекрасно, так как отражало бешеную и нежную душу. Его темные глаза смотрели на Анни, темнея еще больше и ярче, а светлые глаза женщины кротко блестели. Ты правильно заключишь, что я ходил за ней по пятам, так как в лесу есть змеи. Камень давно стих, а они все еще смотрели, улыбаясь без слов, без звука; тогда он протянул руку, и она - медленно - протянула свою, и руки соединили их. Он взял ее голову - осторожно, так осторожно, что я боялся дохнуть, и поцеловал в губы. Ее глаза закрылись. Потом они разошлись - и камень по-прежнему разделял их. Увидев Филиппа, подходившего к ним, Анни поспешила к нему. - Вот Ральф; он пришел. - Пришел, да. - От радости Филипп не мог даже закричать сразу, но наконец бросил вверх шляпу и закричал, обнимая пришельца: - Анни ты уже видел, Ральф. Это она. Его доброе твердое лицо горело возбуждением встречи. - Ты поживешь у нас, Ральф; мы все покажем тебе. И поговорим всласть. Вот, друг мой, моя жена, она тоже ждала тебя. Анни положила руку на плечо мужа и взглянула на него самый большим, самым теплым и чистым взглядом своим, затем перевела взгляд на гостя, не изменив выражения, как будто оба равно были близки ей. - Я вернусь, - сказал Ральф. - Филь, я перепутал твой адрес и думал, что иду не по той дороге. Потому я не захватил багажа. И я немедленно отправлюсь за ним. Они условились и расстались. Вот все, охотник, убийца моих друзей, что я знаю об этом. И я этого не понимаю. Может быть, ты объяснишь мне. - Ральф вернулся? - Его ждали, но он написал со станции, что встретил знакомого, предлагающего немедленно выгодное дело. - А те? - Они умерли, умерли давно, лет тридцать тому назад. Холодная вода в жаркий день. Сначала простудилась она. Он шел за ее гробом, полуседой, потом он исчез; передавали, что он заперся в комнате с жаровней. Но что до этого?.. Зубы болят, и я не могу понять... - Так и будет, - вежливо сказал я, встряхивая на прощание мохнатую, немытую лапу. - Только мы, пятипалые, можем разбирать знаки сердца; домовые - непроницательны. |