Б.Акунин. Левиафан. Б. Акунин. Левиафан (фрагменты) Гинтаро Аоно
 Скачать 68.5 Kb.
|
Б.Акунин. Левиафан (фрагменты)Гинтаро Аоно4‑го месяца 5‑го дня В виду Эритрейского берега Понизу зеленая полоса моря, Посередине желтая полоса песка, Поверху синяя полоса неба. Вот каких цветов Африки знамя. Это тривиальное пятистишье – плод моих полуторачасовых усилий по обретению душевной гармонии. Проклятая гармония никак не желала восстанавливаться. Я сидел на корме один, смотрел на унылое побережье Африки и острее, чем когда бы то ни было, ощущал свое бескрайнее одиночество. Хорошо хоть, что мне с детства привили благородную привычку вести дневник. Семь лет назад, отправляясь на учебу в далекую страну Фурансу, я втайне мечтал, что когда‑нибудь дневник моего путешествия выйдет книгой и принесет славу мне и всему роду Аоно. Но, увы, ум мой слишком несовершенен, а чувства чересчур обыкновенны, чтобы эти жалкие листки могли соперничать с великой дневниковой литературой прежних времен. И все же без этих ежедневных записей я, верно, давно бы уже сошел с ума. Даже здесь, на корабле, плывущем в Восточную Азию, только двое представителей желтой расы – я и китаец‑евнух, придворный чиновник 11 ранга, ездивший в Париж за парфюмерными и косметическими новинками для императрицы Цы Си. Из экономии он путешествует вторым классом, очень этого стесняется, и разговор наш прервался в тот самый миг, когда выяснилось, что я еду в первом. Какой позор для Китая! Я на месте чиновника, наверное, умер бы от унижения. Ведь каждый из нас представляет на этом европейском корабле великую азиатскую державу. Я понимаю душевное состояние чиновника Чжана, но все же очень жаль, что он стыдится выглянуть из своей тесной каюты – нам нашлось бы о чем поговорить. То есть, конечно, не поговорить, а пообщаться при помощи бумаги и кисточки. Хоть мы и говорим на разных языках, но иероглифы‑то одни и те же. Ничего, говорю я себе, крепись. Остались сущие пустяки. Через какой‑нибудь месяц ты увидишь огни Нагасаки, а оттуда рукой подать и до родной Кагосимы. И пусть возвращение сулит мне унижение и позор, пусть я стану посмешищем всех моих друзей! Лишь бы снова оказаться дома! В конце концов, никто не посмеет презирать меня в открытую – ведь все знают, что я выполнял волю отца, а приказы, как известно, не обсуждают. Я сделал то, что должен был сделать, к чему обязал меня долг. Жизнь моя загублена, но если это нужно для блага Японии… И все, хватит об этом! Однако кто бы мог подумать, что возвращение на родину, последний этап семилетних испытаний, окажется таким трудным? Во Франции, по крайней мере, я мог принимать пищу в одиночестве, мог наслаждаться прогулками, общением с природой. Здесь же, на пароходе, я чувствую себя рисовым зернышком, по ошибке попавшим в миску с лапшой. Семь лет жизни среди рыжеволосых варваров так и не приучили меня к некоторым их отвратительным привычкам. Когда я вижу, как утонченная Клебер‑сан режет ножом кровавый бифштекс и потом облизывает розовым язычком покрасневшие губы, меня начинает тошнить. А эти английские умывальники, в которых нужно затыкать слив пробкой и мыть лицо в загрязненной воде! А кошмарная, выдуманная извращенным умом одежда! В ней ощущаешь себя карпом, которого завернули в промасленную бумагу и поджаривают на угольях. Больше всего я ненавижу крахмальные воротнички, от которых на подбородке появляется красная сыпь, и кожаные туфли, настоящее орудие пытки. На правах дикого азиата я позволяю себе разгуливать по палубе в легкой юкате, а мои злосчастные соседи по столу парятся в своих одеяниях с утра до вечера. Мои чуткие ноздри очень страдают от запаха европейского пота – острого, масляно‑мясного. Ужасна также привычка круглоглазых сморкаться в носовые платки, класть их вместе с соплями обратно в карман, снова доставать и снова сморкаться! Дома этому просто не поверят, решат, что я все выдумал. Хотя семь лет – большой срок. Возможно, у нас тоже дамы уже носят эти смехотворные турнюры на заду и ковыляют, спотыкаясь на высоких каблуках. Любопытно было бы взглянуть на Кеко‑сан в этаком наряде. Она ведь совсем большая – тринадцать лет. Еще годик‑другой, и нас поженят. А может быть, это произойдет и раньше. Скорей бы уж домой. Сегодня обретение душевной гармонии давалось мне особенно трудно, потому что: 1) Я обнаружил, что из моего саквояжа исчез лучший инструмент, способный легко рассечь самую толстую мышцу. Что означает эта странная кража? 2) За обедом я вновь попал в унизительное положение – гораздо хуже, чем с Карлом Смелым (см. запись от вчерашнего дня). Фандорин‑сан, который по‑прежнему очень интересуется Японией, принялся расспрашивать меня о Бусидр и самурайских традициях. Разговор зашел о моей семье, о моих предках. Поскольку я представился офицером, русский стал задавать вопросы о вооружении, мундирах, боевом уставе императорской армии. Это было ужасно! Когда выяснилось, что я никогда не слышал о винтовке Бердана, Фандорин‑сан посмотрел на меня очень странно. Он наверняка подумал, что в японской армии служат полные невежды. От стыда я совершенно забыл о вежливости и выбежал из салона, чем, разумеется, еще больше усугубил конфуз. Долго не мог успокоиться. Сначала поднялся на шлюпочную палубу, где самый солнцепек и поэтому никого нет. Разделся до набедренной повязки и полчаса совершенствовал технику удара маваси‑гири. Когда достиг должной кондиции и солнце стало казаться розовым, сел в позу дзад‑зэн и сорок минут пытался медитировать. Лишь после этого оделся и отправился на корму сочинять танка. Все эти упражнения помогли. Теперь я знаю, как спасти лицо. За ужином скажу Фандорину‑сан, что нам запрещено говорить с иностранцами об императорской армии, а из салона я выбежал столь поспешно, потому что у меня ужасный понос. Думаю, это прозвучит убедительно, и я не буду выглядеть в глазах соседей невоспитанным дикарем. Тот же день, вечер Какая там гармония! Случилось нечто катастрофическое. У меня постыдно дрожат руки, но нужно немедленно записать все подробности. Это поможет сосредоточиться и принять верное решение. Пока только факты, умозаключения потом. Итак. Ужин в салоне «Виндзор» начался как обычно, в 8 часов. Хотя днем я заказывал салат из свеклы (red beet), официант принес полусырую говядину с кровью. Оказывается, он расслышал red beef. Я тыкал вилкой в сочащуюся кровью плоть убитого животного и с тайной завистью смотрел на первого помощника капитана, который ел аппетитнейшее овощное рагу с постной курятиной. Что было еще? Да ничего особенного. Клебер‑сан, как всегда, жаловалась на мигрень, но ела с большим аппетитом. У нее замечательно цветущий вид, вот классический пример легко переносимой беременности. Уверен: когда придет срок, ребенок из нее выскочит, как пробка из шипучего французского вина. Говорили о жаре, о завтрашнем прибытии в Аден, о драгоценных камнях. Мы с Фандориным‑сан сравнивали достоинства японской и английской гимнастик. Я мог позволить себе быть снисходительным, так как превосходство Востока над Западом в этой сфере очевидно. Все дело в том, что у них физические упражнения – это sport, игра, а у нас – Путь к духовному самоусовершенствованию. Именно к духовному, потому что физическое совершенство не имеет значения и тащится следом само по себе, словно железнодорожный состав за паровозом. Надо сказать, что русский очень интересуется спортом и даже что‑то слышал о боевых школах Японии и Китая. Сегодня утром я медитировал на шлюпочной палубе раньше обычного и видел там Фандорина‑сан. Мы только обменялись поклонами, но в разговор не вступали, потому что каждый был занят своим делом: я омывал душу светом нового дня, он же, одетый в гимнастическое трико, приседал, отжимался поочередно на каждой руке и долго поднимал гири, по виду очень тяжелые. Общий интерес к гимнастике сделал нашу вечернюю беседу непринужденной, я чувствовал себя раскованней, чем обычно. Рассказывал русскому о дзюдзюцу. Он слушал с неослабным вниманием. Примерно в половине девятого (я не заметил точное время) Клебер‑сан, уже допившая чай и съевшая два пирожных, пожаловалась на головокружение. Я сказал, что это бывает с беременными при переедании. Мои слова она почему‑то восприняла с явной обидой, а я спохватился, что сболтнул лишнее. Сколько раз зарекался не раскрывать рта. Учили ведь меня мудрые воспитатели: когда оказался в чужой компании, сиди, слушай, приятно улыбайся и время от времени кивай головой – прослывешь воспитанным человеком и уж во всяком случае не скажешь ничего глупого. Хорош «офицер», сующийся с медицинскими советами! Ренье‑сан тут же вскочил и вызвался проводить даму до каюты. Этот человек вообще очень предупредителен, а к Клебер‑сан особенно. Он единственный, кому она еще не надоела своими беспрестанными капризами. Блюдет честь мундира, молодец. Когда они вышли, мужчины перебрались в кресла и закурили. Корабельный врач‑итальянец и его жена‑англичанка отправились к какому‑то пациенту, а я пытался втолковать официанту, что в мой омлет к завтраку не нужно класть ни бекон, ни ветчину. Могли бы уже привыкнуть, за столько‑то дней. Прошло, наверное, минуты две, и вдруг мы услышали пронзительный женский крик. Во‑первых, я не сразу понял, что это кричит Клебер‑сан. Во‑вторых, не сообразил, что истошное «Оскур! Оскур!» означает «Au secours! Au secours!»1. Но это не оправдывает моего поведения. Я проявил себя позорно, позорно. Я недостоен звания самурая! Но по порядку. Первым к двери бросился Фандорин‑сан, за ним полицейский комиссар, потом Милфорд‑Стоукс‑сан и Свитчайлд‑сан, а я все торчал на месте. Они, конечно, все решили, что в японской армии служат жалкие трусы! На самом же деле я просто не сразу понял, что происходит. Когда до меня дошло, было поздно – я прибежал к месту происшествия последним, даже отстал от Стамп‑сан. Каюта Клебер‑сан находится совсем недалеко от салона – пятая направо по коридору. Из‑за спин тех, кто прибежал раньше, я увидел невероятную картину. Дверь каюты была нараспашку. Клебер‑сан жалобно стонала, лежа на полу, а на ней громоздилось что‑то черное, лоснящееся, неподвижное. Я не сразу понял, что это огромного роста негр. Он был в белых холщовых штанах. Из затылка у негра торчала рукоятка морского кортика. По положению тела я сразу понял, что негр мертв. Такой удар, нанесенный в основание черепа, требует большой силы и точности, но зато убивает молниеносно, наверняка. Клебер‑сан тщетно барахталась, пытаясь выбраться из‑под придавившей ее тяжелой туши. Рядом метался лейтенант Ренье. Лицо у него было белее воротничка рубашки. Ножны висевшего на боку кортика пусты. Лейтенант совсем потерялся – то бросался стаскивать с беременной женщины неприятную ношу, то оборачивался к нам и сбивчиво начинал объяснять комиссару, что произошло. Фандорин‑сан единственный из всех не утратил хладнокровия. Он без видимого усилия приподнял и оттащил в сторону тяжелый труп (я сразу вспомнил гимнастику с гирями), помог Клебер‑сан сесть в кресло и дал ей воды. Тут очнулся и я – подошел к ней и наскоро проверил: ни ран, ни ушибов, кажется, нет. Есть ли внутренние повреждения, станет ясно позднее. Все были так возбуждены, что проведенный мной осмотр никого не удивил. Белые уверены, что все азиаты немножко шаманы и владеют искусством врачевания. Пульс у Клебер‑сан был 95, что вполне объяснимо. Она и Ренье‑сан, перебивая друг друга, рассказали следующее. Лейтенант: Он довел Клебер‑сан до каюты, пожелал приятного вечера и распрощался. Однако не успел отойти и на два шага, как услышал ее отчаянный крик. Клебер‑сан: Она вошла, зажгла электрическую лампу и увидела возле туалетного столика гигантского черного человека, державшего в руках ее коралловые бусы (эти бусы я, действительно, потом видел на полу). Негр молча бросился на нее, повалил на пол и схватил своими огромными ручищами за горло. Она закричала. Лейтенант: Он ворвался в каюту, увидел ужасную (он сказал «фантастическую») сцену и в первый миг растерялся. Схватил негра за плечи, но не смог сдвинуть этого великана ни на дюйм. Тогда ударил его сапогом по голове, и опять безо всякого эффекта. Лишь после этого, боясь за жизнь мадам Клебер и ее младенца, он выхватил из ножен кортик и нанес один‑единственный удар. Я подумал, что бурная юность лейтенанта наверняка прошла в тавернах и борделях, где от умения управляться с ножом зависит, кто назавтра протрезвится, а кого отнесут на кладбище. Прибежали капитан Клифф и доктор Труффо. В каюте стало тесно. Никто не мог взять в толк, откуда на «Левиафане» взялся этот африканец. Фандорин‑сан внимательно рассмотрел татуировку, покрывавшую грудь убитого, и сказал, что уже встречал такую раньше. Оказывается, во время недавнего Балканского конфликта он побывал в турецком плену и видел там чернокожих рабов с точно такими же зигзагообразными метками, концентрически расходящимися от сосков. Это ритуальный узор племени нданга, недавно обнаруженного арабскими работорговцами в самом сердце экваториальной Африки. Мужчины нданга пользуются огромным спросом на рынках всего востока. Мне показалось, что Фандорин‑сан говорил все это с несколько странным видом, словно был чем‑то озадачен. Однако я могу и ошибаться, поскольку мимика европейцев довольно причудлива и совсем не совпадает с нашей. Комиссар Гош выслушал дипломата невнимательно. Он сказал, что его как представителя закона интересуют два вопроса: как негр проник на корабль и почему напал на мадам Клебер. Тут выяснилось, что у некоторых из числа присутствующих в последнее время таинственным образом стали исчезать из кают вещи. Вспомнил и я о своей пропаже, но, разумеется, промолчал. Далее было установлено, что кое‑кто даже видел огромную черную тень (мисс Стамп) или заглянувшее в окно черное лицо (миссис Труффо). Теперь ясно, что это были не галлюцинации и не плод женской впечатлительности. Все набросились на капитана. Оказывается, над каждым из пассажиров все эти дни витала смертельная опасность, а корабельное начальство об этом и не догадывалось. Клифф‑сан был багровым от стыда. Приходится признать, что по его престижу нанесен ощутимый удар. Я тактично отвернулся, чтобы он меньше переживал из‑за потери лица. Затем капитан попросил всех очевидцев инцидента перейти в салон «Виндзор» и обратился к нам с речью, исполненной силы и достоинства. Прежде всего он извинился за случившееся. Попросил, чтобы мы никому не рассказывали об этом «прискорбном случае», так как на пароходе может начаться массовый психоз. Пообещал, что матросы немедленно прочешут все трюмы, междудонное пространство, погреба, склады и даже угольные ямы. Дал гарантию, что никаких чернокожих взломщиков на его корабле больше не будет. Хороший человек капитан. Настоящий морской волк. Говорит неуклюже, короткими фразами, но видно, что душа у него крепкая и за свое дело он болеет. Я слышал, как Труффо‑сэнсэй как‑то рассказывал комиссару, что капитан Клифф вдовец и души не чает в единственной дочери, которая воспитывается в каком‑то пансионе. По‑моему, это очень трогательно. Ну вот, кажется, я понемногу прихожу в себя. И строчки пошли ровнее, рука больше не дрожит. Могу перейти к самому неприятному. При поверхностном осмотре мадам Клебер я обратил внимание на отсутствие кровоподтеков. Были у меня и еще кое‑какие соображения, которыми стоило поделиться с капитаном и комиссаром. Но более всего я хотел успокоить беременную женщину, которая никак не могла придти в себя после потрясения, а наоборот, твердо вознамерилась довести себя до истерики. Я сказал ей самым ласковым тоном: – Может быть, этот чернокожий вовсе не хотел вас убить, мадам. Вы вошли так неожиданно, включили электричество, и он просто испугался. Ведь он… Она не дала мне договорить. – Он испугался? – прошипела Клебер‑сан с неожиданным ожесточением. – Или, может, это вы испугались, мсье азиат? Думаете, я не заметила, как вы просовывали из‑за чужих спин вашу желтую мордочку? Никто и никогда еще так меня не оскорблял. Хуже всего было то, что я не мог сделать вид, будто это вздорные слова истеричной дуры, и отгородиться презрительной улыбкой. Клебер‑сан уколола меня в самое уязвимое место! Ответить было нечего. Я жестоко страдал, а она смотрела на меня с уничижительной гримасой на злом заплаканном личике. Если бы можно было в этот момент провалиться в пресловутый христианский ад, я непременно нажал бы рычаг люка. Хуже всего было то, что глаза застлало красной пеленой исступления, а этого состояния я страшусь больше всего. Именно в состоянии исступления самурай совершает деяния, губительные для кармы. Потом всю жизнь приходится искупать вину за один‑единственный миг утраты контроля над собой. Можно натворить такое, что даже сэппуку будет недостаточно. Я вышел из салона, испугавшись, что не сдержусь и сделаю что‑нибудь ужасное с беременной женщиной. Не знаю, смог ли бы я совладать с собой, если бы подобное мне сказал мужчина. Запершись у себя в каюте, достал мешок с египетскими тыквами, купленными на порт‑саидском базаре. Они маленькие, размером с голову, и очень жесткие. Я закупил полсотни. Чтобы смыть с глаз алую пелену, принялся отрабатывать прямой удар ребром ладони. Из‑за крайнего волнения удар получался плохо: тыквы раскалывались не на две ровные половинки, а на семь или восемь кусков. Тяжело. Рената Клебер Она проснулась в прекрасном настроении. Приветливо улыбнулась солнечному зайчику, заползшему на ее смятую подушкой круглую щеку, прислушалась к животу. Плод вел себя тихо, но ужасно хотелось есть. До завтрака оставалось еще целых пятьдесят минут, но Ренате терпения было не занимать, а скучать она просто не умела. По утрам сон покидал ее также стремительно, как накатывал по вечерам – она просто клала голову на сложенные бутербродом ладони, и в следующую секунду уже видела какой‑нибудь приятный и веселый сон. Мурлыкая легкомысленную песенку про бедную Жоржет, влюбившуюся в трубочиста. Рената совершила утренний туалет, протерла свежее личико настойкой лаванды, а потом быстро и ловко причесалась: надо лбом взбила челочку, густые каштановые волосы затянула в гладкий узел, а по вискам пустила две завитушечки. Получилось как раз то что надо – скромненько и миленько. Выглянула в иллюминатор. Все то же: ровный окаем канала, желтый песок, белые глинобитные домики жалкой деревушки. Будет жарко. Значит, белое кружевное платье, соломенная шляпка с красной лентой и не забыть зонтик – после завтрака непременный моцион. Впрочем, с зонтиком таскаться было лень. Ничего, кто‑нибудь принесет. Рената с видимым удовольствием покрутилась перед зеркалом, встала боком, натянула платье на животе. По правде говоря, смотреть пока особенно было не на что. На правах беременной пришла к завтраку раньше положенного – официанты еще накрывали. Рената немедленно велела подать ей апельсинового сока, чаю, рогаликов с маслом и всего остального. Когда появился первый из соседей по столу – толстый мсье Гош, тоже ранняя пташка, – будущая мать уже справилась с тремя рогаликами и подбиралась к омлету с грибами. Завтрак на «Левиафане» подавали не какой‑нибудь континентальный, а самый настоящий английский: с ростбифом, яичными изысками, пудингом и кашей. Французскую часть консорциума представляли только круассаны. Зато за обедом и ужином в меню безраздельно властвовала французская кухня. Ну не почки же с бобами подавать в салоне «Виндзор»? … Самым последним пришел рыжий Псих (так Рената называла про себя английского баронета). Космы торчат, глаза красные, уголок рта подергивается – жуть и ужас. Но мадам Клебер его ничуточки не боялась, а при случае не упускала возможности слегка позабавиться. Вот и сейчас она с невинно‑ласковой улыбкой протянула Психу молочник. Милфорд‑Стоукс (ну и имечко), как и предполагалось, брезгливо, отодвинул свою чашку. Рената знала по опыту, что теперь он к молочнику не притронется, будет пить кофе черным. – Что это вы шарахаетесь, сударь? – дрогнув голосом, пролепетала она. – Не бойтесь, беременность не заразна. – И закончила уже безо всякой дрожи. – Во всяком случае для мужчин. Псих метнул в нее испепеляющий взгляд, разбившийся о встречный – лучистый и безмятежный. Лейтенант Ренье спрятал ладонью улыбку, рантье хмыкнул. Даже японец, и тот улыбнулся Ренатиной выходке. Правда, этот мсье Аоно все время улыбается, даже и безо всякого повода. Может, у них, у японцев, улыбка вообще означает не веселость, а что‑нибудь совсем другое. Например, скуку или отвращение. Отулыбавшись, мсье Аоно отмочил свою обычную штуку, от которой соседей по столу с души воротило: достал из кармана бумажную салфеточку, громко в нее высморкался, скомкал и аккуратненько уложил мокрый комок на краешек своей грязной тарелки. Любуйся теперь на эту икэбану. Про икэбану Рената прочла в романе Пьера Лота и запомнила звучное слово. Интересная идея – составлять букеты не просто так, а с философским смыслом. Надо бы как‑нибудь попробовать. Эраст Фандорин – Это невозможно. Видите ли, насколько я мог понять из п‑прочитанных книг, главное отличие европейцев от японцев состоит в нравственной основе социального поведения. – Что‑то больно мудрено, – заметил капитан. Дипломат обернулся к нему: – Вовсе нет. Христианская культура построена на чувстве вины. Грешить плохо, потому что потом б‑будешь терзаться раскаянием. Чтобы избежать ощущения вины, нормальный европеец старается вести себя нравственно. Точно так же и японец стремится не нарушать этических норм, но по другой причине. В их обществе роль морального сдерживателя играет стыд. Хуже всего для японца оказаться в стыдном п‑положении, подвергнуться осуждению или, того хуже, осмеянию общества. Поэтому японец очень боится совершить какое‑нибудь непотребство. Уверяю вас: в качестве общественного цивилизатора стыд эффективнее, чем совесть. С точки зрения мсье Аоно было совершенно невообразимо говорить о «стыдном» вслух, да еще с чужаками. Быть врачом, а не военным стыдно. Признаваться в том, что солгал, еще стыдней. Допустить, что он, японский самурай, может придавать хоть какое‑то значение обидным кличкам, – это и подавно исключается. 1 На помощь! (фр.) |