Биографический метод
 Скачать 0.76 Mb.
|
|
Безотказный этот Алешка, о чем его ни попроси. Каб все на свете такие были, и Шухов бы был такой. Если человек просит - отчего не пособить? Это верно у них. По всей зоне и до ТЭЦ ясно донеслось: об рельс звонят. СъЈм! Прихватил с раствором. Эх, расстарались!... - Давай раствор! Давай раствор! - кричит бригадир. А там ящик новый только заделан! Теперь - класть, выхода нет: если ящика не выбрать, завтра весь тот ящик к свиньям разбивай, раствор окаменеет, его киркой не выколупнешь. - Ну, не удай, братцы! - Шухов кличет. Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали все потихоньку, и богатые все были. А жмет и он, куда денешься! Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись, и мастерок в руке. И тоже класть. В пять мастерков. Теперь только стыки успевай заделывать! Заране глазом умерит Шухов, какой ему кирпич на стык, и Алешке молоток подталкивает: - На, теши мне, теши! Быстро - хорошо не бывает. Сейчас, как все за быстротой погнались, Шухов уж не гонит, а стену доглядает. Сеньку налево перетолкнул, сам - направо, к главному углу. Сейчас, если стену напустить или угол завалить - это про'пасть, завтра на полдня работы. - Стой! - Павло от кирпича отбил, сам его поправляет. А оттуда, с угла, глядь - у Сеньки вроде прогибик получается. К Сеньке кинулся, двумя кирпичами направил. Кавторанг припер носилки, как мерин добрый. - Еще, - кричит, - носилок двое! С ног уж валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли. Солнце и закрайком верхним за землю ушло. Теперь уж и без Гопчика видать: не только все бригады инструмент отнесли, а валом повалил народ к вахте. (Сразу после звонка никто не выходит, дурных нет мерзнуть там. Сидят все в обогревалках. Но настает такой момент, что сговариваются бригадиры, и все бригады вместе сыпят. Если не договориться, так это ж такой злоупорный народ, арестанты, - друг друга пересиживая, будут до полуночи в обогревалках сидеть.) Опамятовался и бригадир, сам видит, что перепозднился. Уж инструментальщик, наверно, его в десять матов обкладывает. - Эх, - кричит, - дерьма не жалко! Подносчики! Катите вниз, большой ящик выскребайте, и что наберете - отнесите в яму вон ту и сверху снегом присыпьте, чтоб не видно! А ты, Павло, бери двоих, инструмент собирай, тащи сдавать. Я тебе с Гопчиком три мастерка дошлю, вот эту пару носилок последнюю выложим. Накинулись. Молоток у Шухова забрали, шнур отвязали. Подносчики, подбросчики - все убегли вниз в растворную, делать им больше тут нечего. Остались сверху каменщиков трое - Кильдигс, Клевшин да Шухов. Бригадир ходит, обсматривает, сколько выложили. Доволен. - Хорошо положили, а? За полдня. Без подъемника, без фуЈмника. Шухов видит - у Кильдигса в корытце мало осталось. Тужит Шухов - в инструменталке бригадира бы не ругали за мастерки. - Слышь, ребята, - Шухов доник, - мастерки-то несите Гопчику, мой - несчитанный, сдавать не надо, я им доложу. Смеется бригадир: - Ну как тебя на свободу отпускать? Без тебя ж тюрьма плакать будет! Смеется и Шухов. Кладет. Унес Кильдигс мастерки. Сенька Шухову шлакоблоки подса'вывает, раствор Кильдигсов сюда в корытце перевалили. Побежал Гопчик через все поле к инструменталке, Павла догонять. И 104-я сама пошла через поле, без бригадира. Бригадир - сила, но конвой - сила посильней. Перепишут опоздавших - и в кондей. Грозно сгустело у вахты. Все собрались. Кажись, что и конвой вышел - пересчитывают. (Считают два раза при выходе: один раз при закрытых воротах, чтоб знать, что можно ворота открыть; второй раз - сквозь открытые ворота пропуская. А если померещится еще не так - и за воротами считают.) - Драть его в лоб с раствором! - машет бригадир. - Выкидывай его через стенку! - Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! - (Зовет Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: "Вот я сравнялся", а просто чует, что так.) И шутит вслед бригадиру, широким шагом сходящему по трапу: - Что, гадство, день рабочий такой короткий? Только до работы припадешь - уж и съЈм! Остались вдвоем с глухим. С этим много не поговоришь, да с ним и говорить незачем: он всех умней, без слов понимает. Шлеп раствор! Шлеп шлакоблок! Притиснули. Проверили. Раствор. Шлакоблок. Раствор. Шлакоблок... Кажется, и бригадир велел - раствору не жалеть, за стенку его - и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули. Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок! - Кончили, мать твою за ногу! - Сенька кричит. - Айда! Носилки схватил - и по трапу. А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал - и через стенку, слева, справа. Эх, глаз - ватерпас! Ровно! Еще рука не старится. Побежал по трапу. Сенька - из растворной и по пригорку бегом. - Ну! Ну! - оборачивается. - Беги, я сейчас! - Шухов машет. А сам - в растворную. Мастерка так просто бросить нельзя. Может, завтра Шухов не выйдет, может, бригаду на Соцгородок затурнут, может, сюда еще полгода не попадешь - а мастерок пропадай? Зана'чить так заначить! В растворной все печи погашены. Темно. Страшно. Не то страшно, что темно, а что ушли все, недосчитаются его одного на вахте, и бить будет конвой. А все ж зырь-зырь, довидел камень здоровый в углу, отвалил его, под него мастерок подсунул и накрыл. Порядок! Теперь скорей Сеньку догонять. А он отбежал шагов на сто, дальше не идет. Никогда Клевшин в беде не бросит. Отвечать - так вместе. Побежали вровень - маленький и большой. Сенька на полторы головы выше Шухова, да и голова-то сама у него экая здоровая уродилась. Есть же бездельники - на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот так бы их погонять, чертей, после целого дня рабочего, со спиной, еще не разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных - да по холоду. Запалились, как собаки бешеные, только слышно: хы-хы! хы-хы! Ну, да бригадир на вахте, объяснит же. Вот прямо на толпу бегут, страшно. Сотни глоток сразу как заулюлюкали: и в мать их, и в отца, и в рот, и в нос, и в ребро. Как пятьсот человек на тебя разъярятся - еще б не страшно! Но главное - конвой как? Нет, конвой ничего. И бригадир тут же в последнем ряду. Объяснил, значит, на себя вину взял. А ребята орут, а ребята матюгаются! Так орут - даже Сенька многое услышал, дух перевел да как завернет со своей высоты! Всю жизнь молчит - ну, и как гахнет! Кулаки поднял, сейчас драться кинется. Замолчали. Смеются кой-кто. - Эй, сто четвертая! Так он у вас не глухой? - кричат. - Мы проверяли. Смеются все. И конвой тоже. - Разобраться по пять! А ворот не открывают. Сами себе не верят. Подали толпу от ворот назад. (К воротам все прилипли, как глупые, будто от того быстрей будет.) - Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!... И как пятерку назовут, та вперед проходит метров на несколько. Отпыхался Шухов пока, оглянулся - а месяц-то, батюшка, нахмурился багрово, уж на небо весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об эту пору выше много он стоял. Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьет и закидывает: - Слышь, кавторанг, а как по науке вашей - старый месяц куда потом девается? - Как куда? Невежество! Просто не виден! Шухов головой крутит, смеется: - Так если не виден - откуда ж ты знаешь, что он есть? - Так что ж, по-твоему, - дивится капитан, - каждый месяц луна новая? - А что чу'дного? Люди вон что ни день рождаются, так месяцу раз в четыре недели можно? - Тьфу! - плюнул капитан. - Еще ни одного такого дурного матроса не встречал. Так куда ж старый девается? - Вот я ж и спрашиваю тебя - куда? - Шухов зубы раскрыл. - Ну? Куда? Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть: - У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит. - Вот дикари! - Капитан смеется. - Никогда не слыхал! Так ты что ж, в Бога веришь, Шухов? - А то? - удивился Шухов. - Как громыхнет - пойди, не поверь! - И зачем же Бог это делает? - Чего? - Месяц на звезды крошит - зачем? - Ну, чего не понять! - Шухов пожал плечами. - Звезды-те от времени падают, пополнять нужно. - Повернись, мать... - конвой орет. - Разберись! Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и их двое сзади - Буйновский да Шухов. Конвой сумутится, толкует по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них не хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки! Насчитали четыреста шестьдесят два, а должно быть, толкуют, четыреста шестьдесят три. Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) - и ну: - Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Эти пересчеты ихие тем досадливы, что время уходит уже не казенное, а свое. Это пока еще степью до лагеря допрешься да перед лагерем очередь на шмон выстоишь! Все объекты бегма бегут, друг перед другом расстарываются, чтоб раньше на шмон и, значит, в лагерь раньше юркнуть. Какой объект в лагерь первый придет, тот сегодня и княжествует: столовая его ждет, на посылки он первый, и в камеру хранения первый, и в индивидуальную кухню, в КВЧ3 за письмами или в цензуру свое письмо сдать, в санчасть, в парикмахерскую, в баню - везде он первый. Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать - да к себе в лагерь. Солдату тоже не разгуляешься: дел много, времени мало. А вот не сходится счет их. Как последние пятерки стали перепускать, померещилось Шухову, что в самом конце трое их будет. А нет, опять двое. Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит: - Бригадир сто четвертой! Тюрин выступил на полшага: - Я. - У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай. - Нет. - Подумай, голову оторву! - Нет, точно говорю. А сам на Павла косится - не заснул ли кто там, в растворной? - Ра-а-азберись по бригадам! - кричит начкар. А стояли по пятеркам, как попало, кто с кем. Теперь затолкались, загудели. Там кричат: "Семьдесят шестая - ко мне!" Там: "Тринадцатая! Сюда!" Там: "Тридцать вторая!" А 104-я как сзади всех была, так и собралась сзади. И видит Шухов: бригада вся с руками порожними, до того заработались дурни, что и щепок не подсобрали. Только у двоих вязаночки малые. Игра эта идет каждый день: перед съемом собирают работяги щепочек, палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой тряпичной или веревочкой худой, и несут. Первая облава - у вахты прораб или из десятников кто. Если стоит, сейчас велит все кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками наверстать думают). Но у работяги свой расчет: если каждый из бригады хоть по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет. А то дают дневальным на каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от нее тепла не дождешься. Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят покороче, да суют их себе под бушлат. Так прораба и минуют. Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело - мундир не велит, другое - руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет, тут и скомандует: "От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда". Но берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих зэков, а то вовсе носить не будут. Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда донесешь, когда отымут. Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а бригадир уже счел и доложил начкару: - Сто четвертая - вся! И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из трубки на себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает: - Ну как, капитан, дела? Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос - дела как? - Да как? - поводит капитан плечами. - Наработался вот, еле спину распрямил. Ты, мол, закурить догадайся дать. Дает Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть. - В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! - шумят все. Улупил помощник бригадира 32-й и еще с ним парень один - туда, к авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что? - спрашивают. И дошло до Шухова: нету молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван? Не тот ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом? Шпионов - в каждой бригаде по пять человек, но это шпионы деланные, снарошки. По делам проходят как шпионы, а сами пленники просто. И Шухов такой же шпион. А тот молдаван - настоящий. Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если шпион сбежал - это что начкару будет? А толпу всю и Шухова зло берет. Ведь это что за стерва, гад, падаль, паскуда, загребанец? Уж небо темно, свет, считай, от месяца идет, звезды вон, мороз силу ночную забирает - а его, пащенка, нет! Что, не наработался, падло? Казенного дня мало, одиннадцать часов, от света до света? Прокурор добавит, подожди! И Шухову чудно', чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая. Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал, - и досадовал, что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб со всеми, и лютел со всеми, и еще бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы его конвой толпе - разодрали б, как волки теленка! Вот когда стал мороз забирать! Никто не стоит - или на месте переступает, или ходит два шага вперед, два назад. Толкуют люди - мог ли убежать молдаван? Ну, если днем еще убег - другое дело, а если схоронился и ждет, чтобы с вышек охрану сняли, не дождется. Если следа под проволокой не осталось, где уполз, - трое суток в зоне не разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю - тоже. Это уж их устав, старые арестанты знают. Вообще, если кто бежал - конвою жизнь кончается, гоняют их безо сна и еды. Так та'к иногда разъярятся - не берут беглеца живым. Пристреливают. Уговаривает Цезарь кавторанга: - Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните? - М-да... - Кавторанг табачок покуривает. - Или коляска по лестнице - катится, катится. - Да... Но морская жизнь там кукольная. - Видите ли, мы избалованы современной техникой съемки... - Офицеры все до одного мерзавцы... - Исторически так и было! - А кто ж их к бой водил?... Потом и черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели уж такие Были? - Но более мелких средствами кино не покажешь! - Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говЈнной, да не мо'я, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы... - А-а-а! - завопили зэки. - У-у-у! Увидели: из авторемонтных три фигурки выскочило, значит с молдаваном. - У-у-у! - люлюкает толпа от ворот. А как те ближе подбежали, так: - Чу-ма-а! Шко-одник! Шушера! Сука позорная! Мерзотина! Стервоза!! И Шухов тоже кричит: - Чу-ма! Да ведь шутка сказать, больше полчаса времени у пятисот человек отнял! Вобрал голову, бежит, как мышонок. - Стой! - конвой кричит. И записывает: - Ка - четыреста шестьдесят. Где был? А сам подходит и прикладом карабин поворачивает. Из толпы всЈ кричат: - Сволочь! Блевотина! Паскуда! А другие, как только сержант стал карабин прикладом оборачивать, затихли. Молчит молдаван, голову нагнул, от конвоя пятится. Помбригадир 32-й выступил вперед: - Он, падло, на леса штукатурные залез, от меня прятался, а там угрелся и заснул. И по захрястку его кулаком! И по холке! А тем самым отогнал от конвоира. Отшатнулся молдаван, а тут мадьяр выскочил иа той же 32-й да ногой его под зад, да ногой под зад! (Мадьяры вообще румын не любят.) Это тебе не то, что шпионить. Шпионить и дурак может. У шпиона жизнь чистая, веселая. А попробуй в каторжном лагере оттянуть десяточку на общих! Опустил конвоир карабин. А начкар орет: - А-тайди от ворот! Ра'-зобраться по пять! Вот собаки, опять считать! Чего ж теперь считать, как и без того ясно? Загудели зэки. Все зло с молдавана на конвой переметнулось. Загудели и не отходят от ворот. - Что-о? - начкар заорал. - На снег посадить? Сейчас посажу. До утра держать буду! Ничего мудрого, и посадит. Сколь раз сажали. И клали даже: "Ложись! Оружие к бою!" Бывало это все, знают зэки. И стали легонько от ворот оттрагивать. - Ат-ходи! Ат-ходи! - понуждает конвой. - Да и чего, правда, к воротам-то жметесь, стервы? - задние на передних злятся. И отходят под натиском. - Ра-зобраться по пять! Первая! Вторая! Третья! А уж месяц в силу полную светит. Просветлился, багровость с него сошла. Поднялся уж на четверть добрую. Пропал вечер!... Молдаван проклятый. Конвой проклятый. Жизнь проклятая... Передние, кого просчитали, оборачиваются, на цыпочки лезут смотреть - в пятерке последней двое останется или трое. От этого сейчас вся жизнь зависит. Показалось было Шухову, что в последней пятерке их четверо останется. Обомлел со страху: лишний! Опять пересчитывать! А оказалось, Фетюков, шакал, у кавторакга окурок достреливал, зазевался, в свою пятерку не переступил вовремя, и тут вышел вроде лишний. Помначкар со зла его по шее, Фетюкова. Правильно! |