история. Этническая природа варягов и происхождение княжеской династии
 Скачать 55.16 Kb.
|
ПРАКТИЧЕСКОЕ ЗАДАНИЕ (ИПЗ) по дисциплине «История государства и права России» «Этническая природа варягов и происхождение княжеской династии» (тема практического задания)
Москва 2022 Эссе на тему «Этническая природа варягов и происхождение княжеской династии».Род Рюриковичей правил на Руси по меньшей мере шесть столетий. Для европейской династии подобное долгожительство — явление необыкновенное. Во всяком случае, в Европе мы не найдем больше ни одной столь же длинной цепочки передачи власти по праву крови, когда государь, царствующий в XVI веке, является прямым потомком князей, владевших этими землями в десятом столетии. Московские великие князья, так же как их предки, жившие лет на 400 раньше, полагали, что наследование по прямой мужской линии настолько надежный и наглядный залог легитимности власти, что ни в каких других подтверждениях своих прав (например, в помазании на царство) они попросту не нуждаются. Давайте попробуем посмотреть, как из незначительных, на первый взгляд, деталей вырастало чувство династического единства, позволившее одной огромной семье так долго оставаться у власти. С чего же все начиналось? Русские летописи недвусмысленно сообщают, что Рюрик и его братья Синеус и Трувор были варягами, которых славяне призвали на княжение. Слова «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет» известны даже тем нашим современникам, чьи познания в средневековой истории весьма ограниченны. Много столетий утверждение о скандинавском происхождении правящего рода нисколько не смущало ни русских книжников, ни их аудиторию, включавшую, без сомнения, и самих князей. Во всяком случае, это сообщение веками совершенно безболезненно переходило из одного древнерусского источника в другой. Так называемый норманнский вопрос — специальное беспокойство о том, что у истоков государства, у истоков правящего рода стоят иноземцы — возник гораздо позже, лишь в XVIII веке; изучать его стоит, таким образом, именно как феномен культурного сознания Нового времени. Людей же Средневековья подобные проблемы совершенно не тревожили. Более того, правители самых разных стран, от англосаксонских королей до Ивана Грозного, были склонны изобретать для себя предков — представителей иностранных династий, например, провозглашать таковыми кого-нибудь из римских императоров — чтобы продлить собственную генеалогию и добавить легитимности своему праву на власть. Имена трех братьев, явившихся на Русь, недвусмысленно свидетельствуют об их скандинавском происхождении: Рюрик — это Hrœrekr; Трувор — это, скорее всего, Þórvarðr. Несколько сложнее дело обстоит с именем Синеус, но и здесь мы можем предположить, вслед за другими исследователями, что за этим странным образованием скрывается скандинавское имя Signjótr. Однако никаких более конкретных сведений о том, из какой именно области Скандинавии пришли эти братья, с кем на родине они состояли в родстве, из древнерусских источников извлечь невозможно, что, вообще говоря, для варягов чрезвычайно странно. История о любом человеке, играющем хоть сколько-нибудь заметную роль в обществе, непременно должна была содержать упоминание имен его ближайших предков. Более того, рассказ о нраве этих предков вполне мог заменять рассуждения о его собственных достоинствах и недостатках, ведь и те и другие, согласно законам скандинавского прозаического повествования, были неизбежным проявлением характера кого-то из старших родичей, который как бы оживал, просыпался в потомке. Почему же в древнерусском историческом повествовании не нашлось места генеалогическому преданию о человеке, которому суждено было стать основателем шестисотлетней династии? Ответ на этот вопрос, по-видимому, должен быть двоякого рода. С одной стороны, Рюрик и его братья, пришедшие на Русь, по выражению летописца, «с родом своим», были, по всей очевидности, не единственной скандинавской семьей переселенцев, получившей здесь властные права. На страницах летописи упоминания о таких знатных семьях Х века попадаются довольно редко, однако мы знаем все же, что в Киеве сидели скандинавы Аскольд и Дир, которые то ли состояли в дальнем родстве с Рюриком, то ли вовсе не были его родственниками. Откуда-то — возможно, из Пскова — была в свое время приведена обладательница скандинавского имени Ольга, ставшая женой Рюрикова сына Игоря, а это с большой вероятностью означает, что где-то в тех краях обреталось скандинавское семейство, чье могущество и богатство были вполне сопоставимы с теми, что были у ближайших потомков Рюрика. Мы знаем также, что какое-то время спустя в Полоцке княжит варяг Рогволод, за дочь которого будут соперничать правнуки Рюрика Ярополк и Владимир. Город Туров же, по словам летописца, был назван по имени правившего там скандинава Тура (Þórir). Наконец, в договорах Руси с Византией, замечательных дипломатических документах, сохранившихся в составе русских летописей, мы находим упоминание множества скандинавских имен, например Улеб, Карл, Фарлаф, Стегги. Обладатели этих антропонимов могли не только быть послами в Константинополе, но и сидя дома, на Руси, сами отправлять туда своих представителей, располагая, таким образом, властными правами, лишь немногим уступавшими тем, что были у Рюриковичей. Иными словами, те, кто потом оказался родоначальниками династии, поначалу были лишь одной из многих варяжских семей, правивших на Руси, и сохранять какую-либо особую память именно об их генеалогической истории поначалу не имело смысла. С другой стороны (и это не менее важно с точки зрения истории правящего рода), буквально через одно-два поколения, приобретая все большую власть, Рюриковичи начинают ощущать эту землю как свою новую родину. Они принимают новую точку отсчета в своей семейной истории; от истории же скандинавской все больше дистанцируются. Что дает нам основание для столь определенных утверждений? Прежде всего это изменения, произошедшие в их именах. В тот день, когда сыну князя Игоря и княгини Ольги, обладателей сугубо скандинавских имен, было дано славянское имя Святослав, произошла своеобразная антропонимическая революция: стало ясно, что этот род окончательно переориентировался и в Скандинавию возвращаться не собирается. Хронологически событие это совпало с очень важным этапом превращения семьи в династию. При Святославе и его сыновьях наследники Рюрика еще не единственные, кто правит на Руси, но первое место во властной системе отныне принадлежит именно им. Принципы выбора династических имен стали важнейшей составляющей публичной и обиходной жизни правящего дома Рюриковичей на все последующие столетия. Очень рано имена для русских князей становятся чем-то вроде неотчуждаемого имущества, право на владение которым тесно связано с правом на власть. В домонгольское время чаще всего у них были двусоставные славянские имена, такие как Ярослав, Мстислав, Ярополк, Владимир, Изяслав; встречались и имена скандинавские: прежде всего Игорь, Олег, Ольга. Этническая природа имени, в сущности, не имела значения; главное — его должен был носить кто-то из предков, уже правивших в этой стране. Всяческие инновации в области имянаречения были крайне редки. Именно пресловутый консерватизм именослова правящей династии позволяет оценить всю значимость того момента, когда в Х веке ее представители решились дать своим детям новое для нее имя Святослав, а в следующем поколении появились еще и Ярополк и Владимир. Примерно в ту же пору — условно говоря, во второй половине X и в начале XI века — происходит становление системы правил имянаречения, присущих именно русскому правящему дому и отличающих его от всех европейских династий. Прежде всего надолго воцаряется запрет называть новорожденных именами живых прямых предков, отца и деда. Запрет этот как таковой был, по-видимому, вывезен Рюриковичами со своей скандинавской родины, но в этом отношении они оказались, что называется, святее папы римского: в ту пору, когда в скандинавском обиходе (сначала в Дании, а потом в Швеции и Норвегии) правители начинают все чаще давать сыновьям свои собственные имена ради демонстрации наследственного характера их власти, русские князья по-прежнему избегают этого, казалось бы, столь выигрышного приема, позволяющего сразу же обозначить будущего наследника. На Руси сохраняется такой порядок, когда живой глава рода, дед или отец, дает ребенку имя умершего предка — таким образом новорожденный как бы становится звеном в цепи семейной преемственности, включающей правителей настоящего, прошлого и будущего. Должна ли власть передаваться по вертикали (от отца к сыну) или по горизонтали (от брата к брату)? Горизонтальный путь наследования, более архаичный и весьма долго практиковавшийся Рюриковичами, вызывал немало сложностей. Как обустроить, например, переход власти от одного поколения к другому? Как распределить власть между многочисленными сыновьями нескольких князей-братьев? Пока правящая семья невелика, механизм наследования относительно прозрачен, но как только она начинает разрастаться — а именно это и происходит с родом Рюриковичей, — отчетливость «справедливого» порядка распределения власти, каким бы он ни был, неизбежно утрачивается. В XII веке на исторической арене действуют одновременно множество молодых дядьев и подросших племянников, троюродных и четвероюродных братьев, детей, родившихся от одного отца, но разных матерей, кровных родичей по мужской и женской линии, свойственников, у которых вот-вот должны появиться общие внуки; и все они — полноценные представители правящего рода. Соперничество между ними неизбежно, причем едва ли не каждая семья, каждый князь получает возможность трактовать идею старшинства в свою пользу. Историю династии Рюриковичей со второй половины XI века можно представить как череду непрекращающихся конфликтов, но на самом деле ее скорее следует трактовать как эпоху приобретения навыков, позволяющих эти конфликты урегулировать. Попробуем хотя бы бегло посмотреть, что же это были за навыки и с какими трудностями они позволяли справляться. Одним из первых казусов, связанных с легитимностью власти, был казус незаконнорожденного. Известно, что в самых разных правящих домах средневековой Европы мог внезапно возникнуть вопрос о правах бастардов — сыновей правителя, рожденных вне брака. Династия Рюриковичей столкнулась с этой проблемой еще до принятия христианства, а первым бастардом, претендующим на власть, оказался не кто иной, как будущий креститель Руси Владимир Святой. В Северной Европе (как в Скандинавии, так, по-видимому, и на Руси того времени) «настоящим» браком мог считаться лишь союз между свободными мужчиной и женщиной, заключенный с разрешения родичей последней. Владимир же был сыном служанки-пленницы, ключницы Малуши, и с точки зрения правовых норм, распространяющихся на обычных людей, полноценным наследником своего отца он быть не мог. Именно такую точку зрения выразила Рогнеда (Ragnheiđr), дочь полоцкого князя Рогволода (Ragnvaldr), когда Владимир к ней посватался. Она произнесла, согласно летописи, роковую фразу «Не хочу розути робичича (то есть сына рабыни), но Ярополка хочу», отдавая предпочтение Владимирову старшему брату Ярополку, о матери которого мы решительно ничего (ни дурного, ни хорошего) не знаем. Владимиру предстояло доказать, что законы наследования, не отменяемые для обычных людей, на князя не распространяются, и он продемонстрировал это весьма успешно, захватив Рогнеду, а заодно и княжество ее отца, силой, а затем одолев своего брата и заполучив власть над Киевом. Совершенное при этом убийство владетеля Полоцка Рогволода привело впоследствии к затяжному династическому конфликту; впрочем, летописец-повествователь вовсе не считает Владимира его виновником. В повествовании происходит своеобразная инверсия: коль скоро Владимиру удалось добиться единоличной власти над страной, стало быть, он настоящий князь, подлинный сын своего отца, и вопрос о законности его происхождения теряет смысл. Чрезвычайно острой для русской династической жизни домонгольской поры оказалась еще одна проблема — конкуренция горизонтального и вертикального принципов наследования власти, проблема, непосредственно касающаяся дядьев и племянников. Условно можно назвать ее казусом изгоя, и восходит она опять-таки к эпохе Владимира Святого. Владимир при жизни наделил своего сына Изяслава полоцкой землей — той самой, которой владел дед княжича по материнской линии, убитый князь Рогволод. В летописи с этим отделением полоцкого наследства связывается целый романтический сюжет, древнерусскому летописанию совсем не свойственный. Рогнеда упрекает мужа в том, что он, некогда погубивший ее родителей ради брака с ней, теперь пренебрегает ею, и пытается убить Владимира. Владимир обрекает ее на тайную казнь, но ради Изяслава, по наущению матери появившегося с обнаженным мечом в руках, щадит жену и отправляет обоих в Полоцк, что якобы и кладет начало вражде полоцких князей со всеми остальными родичами. Этот рассказ, составленный в конце 1120-х годов, — довольно редкий для русского летописания образчик целенаправленной мифологизации собственной истории. Он говорит, например, об изначальном и фатальном противостоянии «Рогволожьих внуков» и «Ярославлих внуков», тогда как на деле — и это ни для кого не было тайной — Ярослав Владимирович был рожден Рогнедой и, соответственно, был таким же внуком Рогволода, как и Изяслав Полоцкий. Прямыми потомками Рогволода были все без исключения Рюриковичи, жившие в XII столетии. В чем же, однако, состояла подлинная подоплека коллизии с полоцкими князьями? Изяслав умер при жизни своего отца Владимира, и его сын Брячислав, хоть и принадлежал по рождению к старшей ветви, ничего дополнительного после смерти деда не получил. Междоусобная борьба между сыновьями Владимира, которую выиграл Ярослав Мудрый, как будто не оставляла Брячиславовым потомкам никакой надежды на киевский стол, однако в дальнейшем Всеслав Брячиславич оказывается самым грозным соперником сыновей Ярослава Мудрого, а память о нем живет в течение столетий. Для автора «Слова о полку Игореве», например, он — величественная, грозная и таинственная фигура, одно из главных олицетворений славного прошлого всего рода. В летописи же рассказывается, как за совершенное Всеславом в XI столетии разграбление Новгорода некий князь внезапно решает мстить его потомку век спустя после этого события. За столь редкой и неожиданной живучестью исторической памяти со всей очевидностью стоит память о родовом старшинстве — то ли утраченном, то ли попросту не воплотившемся. В следующих поколениях подобное поражение в династических правах вновь и вновь подстерегало каждого рано осиротевшего князя, принадлежавшего к любой ветви рода. Старший сын Ярослава Мудрого Владимир умирает при жизни отца. И его потомки, как и сын Изяслава Полоцкого, не получают после смерти деда того, что могло бы достаться в наследство их отцу. Такая обделенность обрекла их на бесконечные войны со своими дядьями и двоюродными братьями. Вообще говоря, нежелание дядьев считаться с правами рано осиротевших племянников в конце XI века оказывается причиной возникновения львиной доли внутридинастических конфликтов. В начале же XII века было изобретено средство, позволяющее подобные ситуации предотвратить. Взрослые родные братья начинают заключать между собой что-то вроде стандартных договоров: если кто-то из них умрет прежде, чем его сыновья вырастут, оставшийся в живых должен стать малолетним племянникам «в отца место», а когда те подрастут, обеспечить их властные интересы. Такой договор был, по-видимому, заключен, например, между братьями Юрием Долгоруким и Андреем Добрым. И после смерти Андрея Юрий честно старался добыть для своего племянника Владимира Андреевича город, а не преуспев в этом, предложил тому другие земли — так сказать, взамен. Договоры между братьями, улаживающие судьбу их сыновей, являлись как бы следствием и продолжением завещания их отца — развивалась некоторая структура, детально распределяющая наследство и власть и охватывающая три поколения одной княжеской семьи. Своеобразной же печатью на таком договоре братьев становилось не что иное, как имянаречение. Очередной родившийся после заключения договора мальчик, один из младших сыновей в семье, получал имя своего дяди, того, кто должен был покровительствовать новорожденному и его братьям, если они лишатся отца. Замечательным образом договоренности такого рода решали еще одну проблему в династической жизни: они защищали интересы не только младших, но и старших членов рода. Дело в том, что в практике наследования власти у Рюриковичей с определенного времени, а именно первых десятилетий XII века, наметилась еще одна тенденция: для князя, совершающего восхождение по своеобразной иерархической лестнице, на верхних ее ступенях серьезным препятствием оказывалось отсутствие сыновей-наследников. Такой князь, конечно, не лишался власти, но шансов удержать старший стол, киевский или черниговский, например, у него было весьма немного. Полностью спасти положение могли подросшие племянники, если только символически признавали бездетного дядю своим отцом. Династия, таким образом, создавала свои, ей одной присущие микротрадиции урегулирования отношений между кровными родственниками. Существенно, что никакой цели централизации, сосредоточения власти в одних руках династическая стратегия не предполагала: речь шла о сохранении родового единства и многоступенчатой иерархии. Между тем род разрастался с каждым поколением, и коллизии, связанные со столкновениями ближайших кровных родичей, сменялись борьбой между целыми группировками далеко разошедшихся родовых ветвей. Средством разрешения конфликтов такого рода становился внутридинастический брак. В родовом обществе, где статус, возможности, характер и судьба человека в столь большой степени предопределяются его кровными связями, брак, вообще говоря, является одним из главных средств освоения мира, превращения чужого в свое. К тому же для средневековых правителей матримониальный союз с ближайшими соседями — самое надежное средство создания военной коалиции, объединения земель, расширения политических горизонтов в целом. Однако очень скоро все близкие соседи оказываются в родстве между собой, ограничения же на такого рода браки существуют в любой традиции, и дозволенное вступает в некоторое перманентное противоречие с выгодным и желательным. Русские князья домонгольского времени находились здесь в особенно нелегком положении. С одной стороны, все они изначально происходили от общего предка, состояли в кровном родстве. С другой — на эту эпоху и в Западной, и в Восточной церкви пришлось ужесточение церковных норм, касающихся брака. В Византии постепенно под запретом оказались союзы между родственниками до седьмого колена включительно. Это означало, что, скажем, на своей четвероюродной сестре жениться было можно, а уже брак с троюродной сестрой или даже с троюродной племянницей, не говоря о более близких родственницах вроде двоюродной сестры, считался недопустимым. В результате русские князья придерживались несколько более архаичной и более мягкой системы, когда запрещены были браки только до шестой степени родства включительно, зато эти запреты соблюдались ими весьма последовательно. Нельзя было жениться не только на близких родственницах, но и на свойственницах, на сестре жены своего двоюродного брата, например. Подобные ограничения в сочетании с теми очевидными практическими выгодами, которые давали браки с представителями собственной династии, создавали сложную систему матримониальных союзов, в которой не должно было оставаться незаполненных клеточек. Трудно поспорить с тем, что династический брак почти всегда имел политическую подоплеку, знаменовал заключение мира между враждующими ветвями рода или создавал надежную почву для будущей военной коалиции. С другой стороны, сами по себе политические замыслы подобного рода могли строиться в зависимости от того, за кого из Рюриковичей князь мог отдать свою дочку, не нарушая предписаний Церкви. В конце XI столетия род разросся достаточно, чтобы внутридинастические браки стали возможными в принципе. Но одного только подозрения, что Изяслав Ярославич, сын Ярослава Мудрого, собирается прибегнуть к этому средству и обручить одного из своих отпрысков с кем-то из детей Всеслава Полоцкого, хватило для того, чтобы родные братья изгнали самого Изяслава с киевского стола — столь могущественным политическим оружием показалась тогда самая возможность подобного брака. В следующем поколении женитьба сына Всеслава Полоцкого на внучке Изяслава Ярославича, возможно, привела к политическому убийству: она стоила жизни отцу невесты, Ярополку Изяславичу. Чуть позднее, когда внутридинастический брак превращается в нечто более рутинное и обиходное, становится очевидно, что это не панацея, что его миротворческие возможности не безграничны и недавние матримониальные узы, как и кровное родство, не дают гарантии от военных и политических столкновений. Известна, например, история, когда в самом конце XII века Роман Мстиславич Галицкий, расставаясь со своей женой, постриг в монахини не только ее, но и тещу, а заодно и тестя, киевского князя Рюрика Ростиславича. Тем не менее в большинстве случаев наличие брачных уз даже в ситуации военного конфликта делало очевидной необходимость примирения. В летописи мы находим очень трогательное описание того, как Всеволод Большое Гнездо выдает замуж свою восьмилетнюю дочь, как родители плачут о ней, провожают часть пути, как будущий тесть дарит ей еще до свадьбы город Брягин, хотя маленькая княжна едва ли могла оценить такой подарок. Жениху, сыну князя Рюрика Ростиславича, было около 14 лет — так что отцы новобрачных дожидались, чтобы хотя бы один из предназначенных для брака детей достиг разрешенного Церковью возраста. Тогда-то, закрывая глаза на малолетство невесты, они и скрепили свадьбой свое стремление к политическому объединению. Еще моложе была, судя по всему, Феодора Романовна, когда отец, Роман Мстиславич, отдал ее замуж за незаконного сына Владимира Галицкого. Однако князья-отцы очень скоро поссорились, и Роман попросту отобрал дочку у семьи ее мужа. Вторичное же замужество для нее в такой ситуации оказывалось, по-видимому, совершенно невозможным — во всяком случае, в пределах Руси. Здесь мы сталкиваемся с еще одной интересной особенностью династии Рюриковичей, связанной с браками. Русский князь не мог жениться на женщине, побывавшей замужем за другим русским князем, — не только на разведенной (развод был редкостью), но и на вдове. Княжны, отданные замуж за иностранного правителя, овдовев, как правило, вновь выходили замуж; мужчины Рюриковичи, потеряв жену, почти непременно вступали во второй, а нередко и в третий брак; для русской княгини же такая возможность была закрыта. Возможно, это ограничение, наложенное на себя самими Рюриковичами, связано, с одной стороны, с каноническим запретом жениться на вдове своего брата, а с другой — с особым типом осмысления собственной родовой общности, когда все князья одного поколения, в сколь бы отдаленном родстве они ни состояли, числили себя братьями. Определенную роль тут мог сыграть и, так сказать, негативный прецедент, когда Владимир Святой взял в жены вдову убитого им брата и от этого союза родился Святополк Окаянный, считавшийся злым гением рода, сыном двух отцов и убийцей своих братьев Бориса и Глеба. Запрет жениться на вдове еще больше усложнял узор и без того непростой системы русских внутридинастических браков, но система эта очень долго поддерживала своеобразный баланс в жизни династии. Такая ее успешность была связана, помимо всего прочего, с тем, что династический уклад Рюриковичей, на первый взгляд весьма консервативный, весь построенный на воспроизведении образцов, заданных поколениями предков, в то же время обладал способностью переваривать, адаптировать всяческие внезапные сбои, чрезвычайные происшествия, вольные и невольные нарушения правил, превращая их в новые образцы. Эта способность проявляется в самых разных областях. Затронем здесь лишь две, нам уже несколько знакомые, — брак и имянаречение. Почему Роман Галицкий мог безнаказанно постричь в монашество свою жену, тестя и тещу, а прочие князья хотя и много сожалели об этом, но никаких действий не предприняли, разве что заставили Романа отпустить шурина (брата своей жены), который и стал преспокойно княжить вместо отца на киевском столе? Прямого объяснения этому экстраординарному шагу в летописи мы не найдем, однако нельзя не обратить внимания на то, что жена Романа была его троюродной сестрой. Троюродным братом и сестрой приходились друг другу и его тесть с тещей. Такие браки считались неканоническими и подлежали расторжению, а вступившие в них подвергались церковным санкциям. Именно это могло служить предлогом для прежде неслыханных действий Романа: он попросту нашел возможность возложить вину в несоблюдении церковных норм на тех, с кем вошел в конфликт. Свидетельство же о том, что родители жены Романа выдали еще одну свою дочку замуж за троюродного брата, да вдобавок у Романовой тещи был родной племянник, тоже женатый на своей троюродной сестре, заставляет заподозрить, что эта семья, единственная во всем роду Рюриковичей, попыталась сделать неприемлемое приемлемым, возвести в ранг образца то, что единожды произошло в исключительных обстоятельствах. Известно, что пресловутый тещин племянник, молодой князь Святослав Вщижский, посватался к своей троюродной сестре, сидя в городе, осажденном целой коалицией князей, и поддержка могущественного тестя Андрея Боголюбского давала ему единственную надежду на спасение. Прочие же родственники Святослава стали пользоваться этой брачной схемой в обстоятельствах далеко не столь драматических и едва не придали ей статус устойчивого семейного обычая. В именослов всяческие инновации и отступления от принятых правил проникают еще труднее, но, однажды попав туда, остаются там надолго. Одной из таких долгоживущих инноваций оказалась княжеская двуименность. Поначалу она родилась как ответ на требование Церкви давать крещеному человеку христианское имя, наложившееся на родовую необходимость получать при рождении имена предков, которые христианами не были. Князь, крещенный Дмитрием, правил как Изяслав; Владимир был в крещении Василием, Всеволод — Андреем, а Мстислав — Федором. Подобные сочетания двух антропонимов, христианского и нехристианского, сохранялись вплоть до начала XV столетия, но уже к концу домонгольского времени, на рубеже XII и XIII веков, мы видим все больше князей, которые известны только под одним именем, христианским. Календарным, христианским именам удалось заместить старые родовые именования благодаря тому, что со временем они превратились в имена прославленных предков. Имя Андрей могло стать единственным именем Андрея Доброго, потому что такое имя носил в крещении его дед Всеволод (Андрей) Ярославич; имя Юрий досталось в качестве единственного Юрию Долгорукому, потому что Юрием (Георгием) был в крещении его прадед Ярослав Мудрый; брат Юрия стал Романом, потому что в крещении так звался его двоюродный прадед, причисленный к лику святых Борис (Роман). Именно таким образом календарные антропонимы шаг за шагом потеснили старые, языческие по происхождению имена, причем процесс этот растянулся на несколько столетий. Парадоксальным образом двуименность как таковая при этом никуда не делась. Если мы обратимся к еще более позднему периоду, то увидим, что у московского великого князя Ивана III было имя Тимофей, а Василий III обладал именами Василий и Гавриил. Андрей, брат Василия III, именовался еще и Евсигнием, а его сын Владимир Старицкий, несчастный кузен Ивана Грозного, — Иакинфом. Сам Грозный был не только Иваном, но и Титом, а его погибший в Угличе младший сын Дмитрий носил второе имя Уар. Таким образом, нетрудно убедиться, что на излете классической двуименности, сочетавшей христианское и нехристианское имена, из нее как бы проросла двуименность нового типа, теперь уже исключительно христианская. Откуда же брались эти вторые христианские имена и зачем они Рюриковичам могли понадобиться? Дело в том, что со временем христианский календарь начинает играть все большую роль в повседневном обиходе Руси, и в первую очередь в обиходе династическом. Каждое событие, а в особенности рождение ребенка, все более прочно ассоциируется с именем святого, на день поминовения которого оно приходится. Если человек родился на память апостола Тита или на Собор архангела Гавриила, его жизнь божественным предопределением связана с соответствующими святыми. С другой стороны, у династии был сложившийся набор христианских имен, передающихся от предков к потомкам, символизирующих, как и в домонгольское время, преемственность и легитимность власти; имена же, выпадавшие по календарю, естественным образом в этот набор часто не входили. Поскольку определенная практика примирения разнонаправленных традиций в выборе имен была уже давно выработана, новорожденный княжич стал попросту получать два христианских имени, династическое и нединастическое. Итак, мы можем убедиться, что шестисотлетняя история династии и в самом деле являет собой некое единство, основным стержнем которого служит преемственность по праву крови, но стержень этот оказывается столь гибким и устойчивым именно благодаря множеству довольно сложных минисистем и микротрадиций — будь то имянаречение, брачные запреты или договоры о покровительстве, — которые и создают уникальный облик правящего дома Рюриковичей. |
