о произведении Обломов. И. А. Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров Обломов Аннотация
 Скачать 5.97 Mb.
|
VIIIВесь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему лицу. На цепочке висит золотой лорнет. Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо. Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по‑французски. Однако ж она тотчас заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь. В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви. У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого, когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий взгляд. Стихия ее была свет, и оттого такт, осторожность шли у ней впереди каждой мысли, каждого слова и движения. Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как‑то значительно и умно, как будто что‑то знают такое, чего другие не знают, но и только. Они, по‑видимому, любят быть вместе – вот единственное заключение, какое можно вывести, глядя на них; обходится она с ним так же, как и с другими: благосклонно, с добротой, но так же ровно и покойно. Злые языки воспользовались было этим и стали намекать на какую‑то старинную дружбу, на поездку за границу вместе; но в отношениях ее к нему не проглядывало ни тени какой‑нибудь затаившейся особенной симпатии, а это бы прорвалось наружу. Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как‑то попало в залог при одном подряде, да там и село. Барон вел процесс, то есть заставлял какого‑то чиновника писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как родственника. Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать. Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек. Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть, хорошо ли они вычищены. Знакомого он встречал с благосклонно‑вежливой улыбкой, незнакомого – сначала холодно; но когда его представляли ему, холодность заменялась также улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда. Рассуждал он обо всем: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о свете одинаково отчетливо; выражал свое мнение в ясных и законченных фразах, как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в какой‑нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет. Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны: в нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось между ними и тени неудовольствия. Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги, частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих – вести себя иначе. Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что‑нибудь такое, что б резко противоречило ее желаниям; Ольге не приснилось бы во сне не исполнить желания тетки, не последовать ее совету. И в чем проявлялись эти желания? В выборе платья, в прическе, в том, например, поехать ли во французский театр или в оперу. Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или высказывала совет, отнюдь не более, – а она всегда высказывала его с умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более. Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть ли в характере тетки какие‑нибудь притязания на послушание Ольги, на ее особенную нежность, или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и особенная к ней нежность. Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они – тетка и племянница, а не мать и дочь. – Я еду в магазин: не надо ли тебе чего‑нибудь? – спрашивала тетка. – Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, – говорила Ольга, и они ехали вместе; или: – Нет, ma tante, – скажет Ольга, – я недавно была. Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она поцелует руку у тетки, и та поедет, а эта останется. – Мы опять ту же дачу возьмем? – скажет тетка ни вопросительно, ни утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается. – Да, там очень хорошо, – говорила Ольга. И дачу брали. А если Ольга скажет: – Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок? Не лучше ли посмотреть в другой стороне? – Посмотрим, – говорила тетка. – Поедем, Оленька, в театр? – говорила тетка, – давно кричат об этой пьесе. – С удовольствием, – отвечала Ольга, но без торопливого желания угодить, без выражения покорности. Иногда они слегка и спорили. – Помилуй, ma chère,16 к лицу ли тебе зеленые ленты? – говорила тетка. – Возьми палевые. – Ах, ma tante! уж я шестой раз в палевых, наконец приглядится. – Ну, возьми pensee.17 – А эти вам нравятся? Тетка вглядывалась и медленно трясла головой. – Как хочешь, ma chère, я бы на твоем месте взяла pensee или палевые. – Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, – говорила Ольга мягко и брала, что ей хотелось. Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, а так, как бы спросила совета у всякой другой, более ее опытной женщины. – Ma tante, вы читали эту книгу, – что это такое? – спрашивала она. – Ах, какая гадость! – говорила тетка, отодвигая, но не пряча книгу и не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее. И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть. Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору. – Ma chère Ольга! – скажет иногда тетка. – Про этого молодого человека, который к тебе часто подходит у Завадских, вчера мне что‑то рассказывали, какую‑то глупую историю. И только. И Ольга как себе хочет потом: говори или не говори с ним. Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, – словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор. Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой женщины – это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов тепла, и комната повеселеет. Вот весь результат, которого он добивался, знакомя друга своего с Ольгой. Он не предвидел, что он вносит фейерверк, Ольга и Обломов – и подавно. Илья Ильич высидел с теткой часа два чинно, не положив ни разу ноги на ногу, разговаривая прилично обо всем; даже два раза ловко подвинул ей скамеечку под ноги. Приехал барон, вежливо улыбнулся и ласково пожал ему руку. Обломов еще чиннее вел себя, и все трое как нельзя более довольны были друг другом. Тетка на разговоры по углам, на прогулки Обломова с Ольгой смотрела… или, лучше сказать, никак не смотрела. Гулять с молодым человеком, с франтом – это другое дело: она бы и тогда не сказала ничего, но с свойственным ей тактом, как‑нибудь незаметно установила бы другой порядок: сама бы пошла с ними раз или два, послала бы кого‑нибудь третьего, и прогулки сами собою бы кончились. Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним в углу большой залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких‑нибудь книг… Да этого ничего никому и в голову не приходило. Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она не давала дремать Обломову, чтоб запрещала спать, мучила бы его, тиранила, давала ему разные поручения – словом, распоряжалась им. И ее просил не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он не поехал за границу. Ольга не показывалась, пока он сидел с теткой, и время тянулось медленно. Обломова опять стало кидать в жар и холод. Теперь уж он догадывался о причине этой перемены Ольги. Перемена эта была для него почему‑то тяжеле прежней. От прежнего промаха ему было только страшно и стыдно, а теперь тяжело, неловко, холодно, уныло на сердце, как в сырую, дождливую погоду. Он дал ей понять, что догадался о ее любви к нему, да еще, может быть, догадался невпопад. Это уже в самом деле была обида, едва ли исправимая. Да если и впопад, то как неуклюже! Он просто фат. Он мог спугнуть чувство, которое стучится в молодое, девственное сердце робко, садится осторожно и легко, как птичка на ветку: посторонний звук, шорох – и оно улетит. Он с замирающим трепетом ждал, когда Ольга сойдет к обеду, что и как она будет говорить, как будет смотреть на него… Она сошла – и он надивиться не мог, глядя на нее; он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой голос. Молодая, наивная, почти детская усмешка ни разу не показалась на губах, ни разу не взглянула она так широко, открыто, глазами, когда в них выражался или вопрос, или недоумение, или простодушное любопытство, как будто ей уж не о чем спрашивать, нечего знать, нечему удивляться! Взгляд ее не следил за ним, как прежде. Она смотрела на него, как будто давно знала, изучила его, наконец, как будто он ей ничего, все равно как барон, – словом, он точно не видал ее с год, и она на год созрела. Не было суровости, вчерашней досады, она шутила и даже смеялась, отвечала на вопросы обстоятельно, на которые бы прежде не отвечала ничего. Видно было, что она решилась принудить себя делать, что делают другие, чего прежде не делала. Свободы, непринужденности, позволяющей все высказать, что на уме, уже не было. Куда все вдруг делось? После обеда он подошел к ней спросить, не пойдет ли она гулять. Она, не отвечая ему, обратилась к тетке с вопросом: – Пойдем ли мы гулять? – Разве недалеко, – сказала тетка. – Вели дать мне зонтик. И пошли все. Ходили вяло, смотрели вдаль, на Петербург, дошли до леса и воротились на балкон. – Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, – спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости. – Жарко! – заметила тетка. – Ничего, я попробую, – сказала Ольга и спела романс. Он слушал и не верил ушам. Это не она: где же прежний, страстный звук? Она пела так чисто, так правильно и вместе так… так… как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе: без увлечения. Она вынула свою душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв. Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать: она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как все… Что это такое? Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся. – Приходите чаще, – сказала тетка, – в будни мы всегда одни, если вам не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое‑кто есть – не соскучитесь. Барон вежливо встал и поклонился ему. Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и, когда он пошел, она повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги Обломова. Эти два часа и следующие три‑четыре дня, много неделя, сделали на нее глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души. Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком. Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения воздуха. Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той неделе такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни! Cousin,18 который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще – мальчишка, а она – уже женщина! Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая‑нибудь, о которой весь город знает? Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante,19 ни няня, ни горничная – никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки, несколько контрдансов, да голова у ней что‑то разболелась: не поспала ночь… А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что‑то новое: иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз, не рассказывает, «как у них в пансионе»… Она тоже кончила курс. Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки, а так, как другие. «Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? – терзался он вопросами. – Ей‑богу, ничего не понимаю!» И где было понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с мужчиной в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и легко. – Нет, это тяжело, скучно! – заключил он. – Перееду на Выборгскую сторону, буду заниматься, читать, уеду в Обломовку… один! – прибавил потом с глубоким унынием. – Без нее! Прощай, мой рай, мой светлый, тихий идеал жизни! Он не пошел ни на четвертый, ни на пятый день; не читал, не писал, отправился было погулять, вышел на пыльную дорогу, дальше надо в гору идти. «Вот охота тащиться в жар!» – сказал он сам себе, зевнул и воротился, лег на диван и заснул тяжелым сном, как, бывало, сыпал в Гороховой улице, в запыленной комнате, с опущенными шторами. Сны снились такие смутные. Проснулся – перед ним накрытый стол, ботвинья, битое мясо. Захар стоит, глядя сонно в окно; в другой комнате Анисья гремит тарелками. Он пообедал, сел к окну. Скучно, нелепо, все один! Опять никуда и ничего не хочется! – Вот, посмотрите, барин, котеночка от соседей принесли; не надо ли? Вы спрашивали вчера, – сказала Анисья, думая развлечь его, и положила ему котенка на колени. Он начал гладить котенка: и с котенком скучно! – Захар! – сказал он. – Чего изволите? – вяло отозвался Захар. – Я, может быть, в город перееду, – сказал Обломов. – Куда в город? Квартиры нет. – А на Выборгскую сторону. – Что ж это будет, с одной дачи на другую станем переезжать? – отвечал он. – Чего там не видали? Михея Андреича, что ли? – Да здесь неудобно… – Это еще перевозиться? Господи! И тут умаялись совсем; да вот еще двух чашек не доищусь да половой щетки; коли не Михей Андреич увез туда, так, того и гляди, пропали. Обломов молчал. Захар ушел и тотчас воротился, таща за собою чемодан и дорожный мешок. – А это куда девать? Хоть бы продать, что ли? – сказал он, толкнув ногой чемодан. – Что ты, с ума сошел? Я на днях поеду за границу, – с сердцем перебил Обломов. – За границу! – вдруг, усмехнувшись, проговорил Захар. – Благо что поговорили, а то за границу! – Что ж тебе так странно? Поеду, да и конец… У меня и паспорт готов, – сказал Обломов. – А кто там сапоги‑то с вас станет снимать? – иронически заметил Захар. – Девки‑то, что ли? Да вы там пропадете без меня! Он опять усмехнулся, от чего бакенбарды и брови раздались в стороны. – Ты все глупости говоришь! Вынеси это и ступай! – с досадой отвечал Обломов. На другой день, только что Обломов проснулся в десятом часу утра, Захар, подавая ему чай, сказал, что когда он ходил в булочную, так встретил барышню. – Какую барышню? – спросил Обломов. – Какую? Ильинскую барышню, Ольгу Сергеевну. – Ну? – нетерпеливо спросил Обломов. – Ну, кланяться приказали, спрашивали, здоровы ли вы, что делаете. – Что ж ты сказал? – Сказал, что здоровы; что, мол, ему делается?.. – отвечал Захар. – Зачем же ты прибавляешь свои глупые рассуждения? – заметил Обломов. – «Что ему делается!» Ты почем знаешь, что мне делается? Ну, что еще? – Спрашивали, где вы обедали вчера. – Ну?.. – Я сказал, что дома, и ужинали, мол, дома. «А разве он ужинает?» – спрашивает барышня‑то. Двух цыплят, мол, только скушали… – Дур‑р‑р‑ак! – крепко произнес Обломов. – Что за дурак! разве это не правда? – сказал Захар. – Вон я и кости, пожалуй, покажу… – Право, дурак! – повторил Обломов. – Ну, что ж она? – Усмехнулись. «Что ж так мало?» – примолвили после. – Вот дурак‑то! – твердил Обломов. – Ты бы еще рассказал, что ты рубашку на меня надеваешь навыворот. – Не спрашивали, так и не сказал, – отвечал Захар. – Что еще спрашивала? – Спрашивали, что делали эти дни. – Ну, что ж ты? – Ничего, мол, не делают, лежат все. – Ах! – с сильной досадой произнес Обломов, подняв кулаки к вискам. – Поди вон! – прибавил он грозно. – Если ты когда‑нибудь осмелишься рассказывать про меня такие глупости, посмотри, что я с тобой сделаю! Какой яд – этот человек! – Что ж мне, лгать, что ли, на старости лет? – оправдывался Захар. – Поди вон! – повторил Илья Ильич. Захару брань ничего, только бы «жалких слов» не говорил барин. – Я сказал, что вы хотите переехать на Выборгскую сторону, – заключил Захар. – Ступай! – повелительно крикнул Обломов. Захар ушел и вздохнул на всю прихожую, а Обломов стал пить чай. Он отпил чай и из огромного запаса булок и кренделей съел только одну булку, опасаясь опять нескромности Захара. Потом закурил сигару и сел к столу, развернул какую‑то книгу, прочел лист, хотел перевернуть, книга оказалась неразрезанною. Обломов разорвал листы пальцем: от этого по краям листа образовались фестоны, а книга чужая, Штольца, у которого заведен такой строгий и скучный порядок, особенно насчет книг, что не приведи Бог! Бумаги, карандаши, все мелочи – как положит, так чтоб и лежали. Надо бы взять костяной ножик, да его нет; можно, конечно, спросить и столовый, но Обломов предпочел положить книгу на свое место и направиться к дивану; только что он оперся рукой в шитую подушку, чтоб половчей приладиться лечь, как Захар вошел в комнату. – А ведь барышня‑то просила вас прийти в этот… как его… ох!.. – доложил он. – Что ж ты не сказал давеча, два часа назад? – торопливо спросил Обломов. – Вон велели идти, не дали досказать… – возразил Захар. – Ты губишь меня, Захар! – произнес Обломов патетически. «Ну, никак, опять за свое! – думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену, – по‑намеднишнему… ввернет словцо?» – Куда прийти? – спросил Обломов. – А вон в этот, как его? Да в сад, что ли… – В парк? – спросил Обломов. – В парк, точно так, «погулять, дескать, если угодно; я там буду»… – Одеваться! Обломов избегал весь парк, заглядывал в куртины, в беседки – нет Ольги. Он пошел по той аллее, где было объяснение, и застал ее там, на скамье, недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку. – Я думала, что вы уж не придете, – сказала она ему ласково. – Я давно ищу вас по всему парку, – отвечал он. – Я знала, что вы будете искать, и нарочно села здесь, в этой аллее: думала, что вы непременно пройдете по ней. Он хотел было спросить: «Почему вы это думали?», но взглянул на нее и не спросил. У ней лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то, с которым он оставил ее в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая‑то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит. Многое, что не досказано, к чему можно бы подойти с лукавым вопросом, было между ними решено без слов, без объяснений, Бог знает как, но воротиться к тому уже нельзя. – Что вас не видать давно? – спросила она. Он молчал. Ему хотелось бы опять как‑нибудь стороной дать ей понять, что тайная прелесть отношений их исчезла, что его тяготит эта сосредоточенность, которою она окружила себя, как облаком, будто ушла в себя, и он не знает, как ему быть, как держать себя с ней. Но он чувствовал, что малейший намек на это вызовет у ней взгляд удивления, потом прибавит холодности в обращении, может быть, и совсем пропадет та искра участия, которую он так неосторожно погасил в самом начале. Надо ее раздуть опять, тихо и осторожно, но как – он решительно не знал. Он смутно понимал, что она выросла и чуть ли не выше его, что отныне нет возврата к детской доверчивости, что перед ними Рубикон и утраченное счастье уже на другом берегу: надо перешагнуть. А как? Ну, если он шагнет один? Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство – орудия Сонечки – были бы лишние, потому что не предстояло борьбы. Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно‑ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли. Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем. Она разнообразно торжествовала свое первенство в этом поединке. В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие лица являются почти всегда с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы. Ольга, как всякая женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по‑кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она оставит его. – Вы заняты были? – спросила она, вышивая какой‑то лоскуток канвы. «Сказал бы занят, да этот Захар!» – простонало у него в груди. – Да, я читал кое‑что, – небрежно отозвался он. – Что ж, роман? – спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть, с каким лицом он станет лгать. – Нет, я романов почти не читаю, – отвечал он очень покойно, – я читал «Историю открытий и изобретений». «Слава Богу, что я пробежал сегодня лист книги!» – подумал он. – По‑русски? – спросила она. – Нет, по‑английски. – А вы читаете по‑английски? – С трудом, но читаю. – А вы не были ли где‑нибудь в городе? – спросил он больше затем, чтоб замять разговор о книгах. – Нет, все дома. Я все здесь работаю, в этой аллее. – Все здесь? – Да, мне очень нравится эта аллея; я благодарна вам, что вы мне ее указали: здесь никто почти не ходит… – Я вам ее не указывал, – перебил он, – мы, помните? случайно оба встретились в ней. – Да, в самом деле. Они замолчали. – У вас ячмень совсем прошел? – спросила она, глядя ему прямо в правый глаз. Он покраснел. – Прошел теперь, слава Богу, – сказал он. – Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, – продолжала она, – ячмень и не сядет. Это няня научила меня. «Что это она все о ячменях?» – подумал Обломов. – Да не ужинайте, – прибавила она серьезно. «Захар!» – шевельнулось у него в горле яростное воззвание к Захару. – Стоит только поужинать хорошенько, – продолжала она, не поднимая глаз с работы, – да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень. «Ду…р…р…ак!» – грянуло внутри Обломова обращение к Захару. – Что это вы работаете? – спросил он, чтоб переменить разговор. – Сонетку, – сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, – барону. Хорошо? – Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени? – Кажется… да, – небрежно отвечала она. – Я выбрала наугад, какой попался… – и, покраснев немного, проворно свернула канву. «Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, – думал он, – другой, – Штольц, например, добыл бы, а я не умею». Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку. – Пойдемте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла. – Отчего вы не веселы? – спросила она. – Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как? – Занимайтесь, будьте чаще с людьми. – Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет ее. – Цель – жить. – Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как‑нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра. Она слушала молча, с строгим взглядом; в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение… – Зачем жил? – повторила она. – Разве может быть чье‑нибудь существование ненужным? – Может. Например, мое, – сказал он. – Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? – спросила она, остановясь. – Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни… – Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет. Он вздохнул, а она улыбнулась. – Ничего нет? – вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что‑то впереди. – Смейтесь, – продолжал он, – а это так! Она тихо шла вперед, наклонив голову. – Для чего, для кого я буду жить? – говорил он, идучи за ней. – Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы. Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему. – Что это? – спросил он, оторопев. – Вы видите – ветка. – Какая ветка? – говорил он, глядя на нее во все глаза. – Сиреневая. – Знаю… но что она значит? – Цвет жизни и… Он остановился, она тоже. – И?.. – повторил он вопросительно. – Мою досаду, – сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает. Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место. – Стало быть, я могу надеяться… – вдруг, радостно вспыхнув, сказал он. – Всего! Но… Она замолчала. Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках, задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни. – Жизнь, жизнь опять отворяется мне, – говорил он как в бреду, – вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь… Она покачала головой. – Нет, не все… половина. – Лучшая. – Пожалуй, – сказала она. – Где же другая? Что после этого еще? – Ищите. – Зачем? – Чтоб не потерять первой, – досказала она, подала ему руку, и они пошли домой. Он то с восторгом, украдкой кидал взгляд на ее головку, на стан, на кудри, то сжимал ветку. – Это все мое! Мое! – задумчиво твердил он и не верил сам себе. – Вы не переедете на Выборгскую сторону? – спросила она, когда он уходил домой. Он засмеялся и даже не назвал Захара дураком. |