Гончаров. И. А. Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров Обломов Часть первая
 Скачать 3.16 Mb.
|
VIЧерез два часа пришел Штольц. – Что с тобой? Как ты переменился, обрюзг, бледен! Ты здоров? – спросил Штольц. – Плохо здоровье, Андрей, – говорил Обломов, обнимая его, – левая нога что‑то все немеет. – Как у тебя здесь гадко! – сказал, оглядываясь, Штольц, – что это ты не бросишь этого халата? Смотри, весь в заплатах! – Привычка, Андрей; жаль расстаться. – А одеяло, а занавески… – начал Штольц, – тоже привычка? Жаль переменить эти тряпки? Помилуй, неужели ты можешь спать на этой постели? Да что с тобой? Штольц пристально посмотрел на Обломова, потом опять на занавески, на постель. – Ничего, – говорил смущенный Обломов, – ты знаешь, я всегда был не очень рачителен о своей комнате… Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол. Ну, что ты, надолго ли? Откуда? – Узнай, что я и откуда? – спросил Штольц, – до тебя ведь здесь не доходят вести из живого мира? Обломов с любопытством смотрел на него и дожидался, что он скажет. – Что Ольга? – спросил он. – А, не забыл! Я думал, что ты забудешь, – сказал Штольц. – Нет, Андрей, разве ее можно забыть? Это значит забыть, что я когда‑то жил, был в раю… А теперь вот!.. – Он вздохнул. – Но где же она? – В своей деревне, хозяйничает. – С теткой? – спросил Обломов. – И с мужем. – Она замужем? – вдруг, вытаращив глаза, произнес Обломов. – Чего ж ты испугался? Не воспоминания ли?.. – тихо, почти нежно прибавил Штольц. – Ах, нет, Бог с тобой! – оправдывался Обломов, приходя в себя. – Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради Бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что‑то… Милый Андрей, как я благодарен тебе! Он радовался так от души, так подпрыгивал на своем диване, так шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут. – Какой ты добрый, Илья! – сказал он. – Сердце твое стоило ее! Я ей все перескажу. – Нет, нет, не говори! – перебил Обломов. – Она сочтет меня бесчувственным, что я с радостью услыхал о ее замужестве. – А радость разве не чувство, и притом еще без эгоизма? Ты радуешься только ее счастью. – Правда, правда! – перебил Обломов. – Бог знает, что я мелю… Кто ж, кто этот счастливец? Я и не спрошу. – Кто? – повторил Штольц. – Какой ты недогадливый, Илья! Обломов вдруг остановил на своем друге неподвижный взгляд: черты его окоченели на минуту, и румянец сбежал с лица. – Не… ты ли? – вдруг спросил он. – Опять испугался! Чего же? – засмеявшись, сказал Штольц. – Не шути, Андрей, скажи правду! – с волнением говорил Обломов. – Ей‑богу, не шучу. Другой год я женат на Ольге. Мало‑помалу испуг пропадал в лице Обломова, уступая место мирной задумчивости, он еще не поднимал глаз, но задумчивость его через минуту была уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул на Штольца, во взгляде его уж было умиление и слезы. – Милый Андрей! – произнес Обломов, обнимая его. – Милая Ольга… Сергеевна! – прибавил потом, сдержав восторг. – Вас благословил сам Бог! Боже мой! как я счастлив! Скажи же ей… – Скажу, что другого Обломова не знаю! – перебил его глубоко тронутый Штольц. – Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб вывести ее на путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути! Что, если б другой… – с ужасом прибавил он, – а теперь, – весело заключил он, – я не краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя! Он опять чуть не прыгал на диване от волнения: то прослезится, то засмеется. – Захар, шампанского к обеду! – закричал он, забыв, что у него не было ни гроша. – Все скажу Ольге, все! – говорил Штольц. – Недаром она забыть не может тебя. Нет, ты стоил ее: у тебя сердце как колодезь глубоко! Голова Захара выставилась из передней. – Пожалуйте сюда! – говорил он, мигая барину. – Что там? – с нетерпением спросил он. – Поди вон! – Денег пожалуйте! – шептал Захар. Обломов вдруг замолчал. – Ну, не нужно! – шепнул он в дверь. – Скажи, что забыл, не успел! Поди!.. Нет, поди сюда! – громко сказал он. – Знаешь ли новость, Захар? Поздравь: Андрей Иваныч женился! – Ах, батюшка! Привел Бог дожить до этакой радости! Поздравляем, батюшка, Андрей Иваныч; дай Бог вам несчетные годы жить, деток наживать. Ах, Господи, вот радости! Захар кланялся, улыбался, сипел, хрипел. Штольц вынул ассигнацию и подал ему. – На, вот тебе, да купи себе сюртук, – сказал он, – посмотри, ты точно нищий. – На ком, батюшка? – спросил Захар, ловя руки Штольца. – На Ольге Сергевне – помнишь? – сказал Обломов. – На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом бранили меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас сворачивал. Я тогда и людям Ильинским рассказал, а не Никита! Точно, что клевета вышла. Ах ты, Господи, ах Боже мой!.. – твердил он, уходя в переднюю. – Ольга зовет тебя в деревню к себе гостить; любовь твоя простыла, неопасно: ревновать не станешь. Поедем. Обломов вздохнул. – Нет, Андрей, – сказал он, – не любви и не ревности я боюсь, а все‑таки к вам не поеду. – Чего ж ты боишься? – Боюсь зависти: ваше счастье будет для меня зеркалом, где я все буду видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не могу. – Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя. Будешь считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался голос! Помнишь Casta diva? Обломов замахал рукой, чтоб он не напоминал. – Едем же! – настаивал Штольц. – Это ее воля; она не отстанет. Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь пошевеливаться… – Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради Бога! – серьезно перебил его Обломов. – Мне больно от этого, а не отрадно. Воспоминания – или величайшая поэзия, когда они – воспоминания о живом счастье, или – жгучая боль, когда они касаются засохших ран… Поговорим о другом. Да, я не поблагодарил тебя за твои хлопоты о моих делах, о деревне. Друг мой! Я не могу, не в силах; ищи благодарности в своем собственном сердце, в своем счастье – в Ольге… Сергевне, а я… я… не могу! Прости, что сам я до сих пор не избавил тебя от хлопот. Но вот скоро весна, я непременно отправлюсь в Обломовку… – А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! – сказал Штольц. – Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу – за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы… Обломов молчал. – Ты не читал их? – спросил Штольц, глядя на него. – Где они? – Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить… – Ах, Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать. – После обеда сыщем. Давай обедать! Штольц поморщился, садясь за стол. Он вспомнил Ильин день: устриц, ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла без пробок, заткнутые бумажками; на тарелках лежало по большому черному ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками. Обломову подали уху, а ему суп с крупой и вареного цыпленка, потом следовал жесткий язык, после баранина. Явилось красное вино. Штольц налил полстакана, попробовал, поставил стакан на стол и больше уж не пробовал. Илья Ильич выпил две рюмки смородинной водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину. – Вино никуда не годится! – сказал Штольц. – Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, – говорил Обломов. – Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! – Он налил еще рюмку и выпил. Штольц с изумлением поглядел на него, но промолчал. – Агафья Матвевна сама настаивает: славная женщина! – говорил Обломов, несколько опьянев. – Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне жить без нее: такой хозяйки не найдешь. Штольц слушал его, немного нахмурив брови. – Ты думаешь, это кто все готовит? Анисья? Нет! – продолжал Обломов. – Анисья за цыплятами ходит, да капусту полет в огороде, да полы моет; а это все Агафья Матвевна делает. Штольц не ел ни баранины, ни вареников, положил вилку и смотрел, с каким аппетитом ел это все Обломов. – Теперь ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку, – говорил дальше Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, – она все осмотрит, все увидит, ни одного нештопаного чулка нет – и все сама. А кофе как варит! Вот я угощу тебя после обеда. Штольц слушал молча, с озабоченным лицом. – Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало, так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок, и в Гостиный двор… Знаешь, я тебе скажу, – плохо владея языком, заключил Обломов, – дай мне тысячи две‑три, так я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвевна без повара чудес бы наделала – да! Он выпил еще рюмку водки. – Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! – говорил он нетвердо. – Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то, что не повар: тот Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна – сама опрятность! Штольц слушал внимательно, навострив уши. – А руки‑то у нее были белые, – продолжал значительно отуманенный вином Обломов, – поцеловать не грех! Теперь стали жестки, потому что все сама! Сама крахмалит мне рубашки! – с чувством, почти со слезами произнес Обломов. – Ей‑богу, так, я сам видел. За другим жена так не смотрит – ей‑богу! Славная баба Агафья Матвевна! Эх, Андрей! Переезжай‑ко сюда с Ольгой Сергевной, найми здесь дачу: то‑то бы зажили! В роще чай бы стали пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега с припасами да с самоваром ехала. Там, на траве, на ковре легли бы! Агафья Матвевна выучила бы и Ольгу Сергевну хозяйничать, право, выучила бы. Теперь вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три‑четыре тысячи, я бы тебе таких индеек наставил тут… – Ты получаешь пять от меня! – сказал вдруг Штольц. – Куда ж ты их деваешь? – А долг? – вдруг вырвалось у Обломова. Штольц вскочил с места. – Долг? – повторил он. – Какой долг? И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребенка. Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван. – Кому ты должен? – спросил он. Обломов немного отрезвился и опомнился. – Никому, я соврал, – сказал он. – Нет, ты вот теперь лжешь, да неискусно. Что у тебя? Что с тобой, Илья? А! Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда ж ты деваешь? – Я точно должен… немного, хозяйке за припасы… – говорил Обломов. – За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это за история: брат переехал, хозяйство пошло плохо… Тут что‑то неловко. Сколько ты должен? – Десять тысяч, по заемному письму… – прошептал Обломов. Штольц вскочил и опять сел. – Десять тысяч? Хозяйке? За припасы? – повторил он с ужасом. – Да, много забирали; я жил очень широко… Помнишь ананасы да персики… вот я задолжал… – бормотал Обломов. – Да что об этом? Штольц не отвечал ему. Он соображал: «Брат переехал, хозяйство пошло плохо – и точно оно так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он говорит о ней с жаром…» Вдруг Штольц изменился в лице, поймав истину. На него пахнуло холодом. – Илья! – спросил он. – Эта женщина… что она тебе?.. Но Обломов положил голову на стол и задремал. «Она его грабит, тащит с него все… это вседневная история, а я до сих пор не догадался!» – думал он. Штольц встал и быстро отворил дверь к хозяйке, так что та, увидя его, с испугу выронила ложечку из рук, которою мешала кофе. – Мне нужно с вами поговорить, – вежливо сказал он. – Пожалуйте в гостиную, – я сейчас приду, – отвечала она робко. И, накинув на шею косынку, вошла вслед за ним в гостиную и села на кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под косынку. – Илья Ильич дал вам заемное письмо? – спросил он. – Нет, – с тупым взглядом удивления отвечала она, – они мне никакого письма не давали. – Как никакого? – Я никакого письма не видала! – твердила она с тем же тупым удивлением. – Заемное письмо! – повторил Штольц. Она подумала немного. – Вы бы поговорили с братцем, – сказала она, – а я никакого письма не видала. «Что она, дура или плутовка?» – подумал Штольц. – Но он должен вам? – спросил он. Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак не могла понять, как узнали об этом, она ни слова не проронила не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке. – Сколько он вам должен? – с беспокойством спрашивал Штольц. – Ничего не должны! Ни копеечки! «Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! – думал он. – Но я доберусь». – А десять тысяч? – сказал он. – Какие десять тысяч? – в тревожном удивлении спросила она. – Илья Ильич вам должен десять тысяч по заемному письму – да или нет? – спросил он. – Они ничего не должны. Были должны постом мяснику двенадцать с полтиной, так еще на третьей неделе отдали; за сливки молочнице тоже заплатили – они ничего не должны. – Разве документа у вас на него нет? Она тупо поглядела на него. – Вы бы с братцем поговорили, – отвечала она, – они живут через улицу, в доме Замыкалова, вот здесь; еще погреб в доме есть. – Нет, позвольте переговорить с вами, – решительно сказал он. – Илья Ильич считает себя должным вам, а не братцу… – Они мне не должны, – отвечала она, – а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло. Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее слов. Он один, кажется, был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия. В закладе жемчуга, серебра он вполовину, смутно прочел тайну жертв и только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде каких‑нибудь будущих благ. Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая‑то мошенническая проделка ее братца, но зато открывалось многое другое… Что значат эти заклады серебра, жемчугу? – Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? – спросил он. – Вы потрудитесь с братцем поговорить, – отвечала она монотонно, – теперь они должны быть дома. – Вам не должен Илья Ильич, говорите вы? – Ни копеечки, ей‑богу, правда! – божилась она, глядя на образ и крестясь. – Вы это подтвердите при свидетелях? – При всех, хоть на исповеди! – А что земчуг и серебро я заложила, так это на свои расходы… – Очень хорошо! – перебил ее Штольц. – Завтра я побываю у вас с двумя моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое? – Вы бы лучше с братцем переговорили, – повторяла она, – а то я одета‑то не так… все на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят. – Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того как вы подпишете бумагу… – Писать‑то я отвыкла совсем. – Да тут немного нужно написать, всего две строки. – Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто пишет… – Нет, вы не отказывайтесь, – настаивал он, – если вы не подпишете бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч. – Нет, они не должны ничего, ни копеечки, – твердила она, – ей‑богу! – В таком случае вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра. – Завтра бы вы лучше к братцу зашли… – говорила она, провожая его, – вон тут, на углу, через улицу. – Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно… – Так я не скажу им ничего! – послушно сказала она. |