огэ. Иван Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров

• Название: Иван Александрович Гончаров
• Дата: 14.04.2023
• Размер: 2.51 Mb.
• Имя файла: Иван Гончаров - Обломов.pdf
• Тип: Книга; #1061946
• страница: 21 из 23

ним…
Нет, там видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами, неизбежных жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в праздности прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств снились ей болезни, расстройство дел, потеря мужа…
Она содрогалась, изнемогала, нос мужественным любопытством глядела на этот новый образ жизни,
озирала его с ужасом и измеряла свои силы Одна только любовь не изменяла ей ив этом сне, она стояла верным стражем и новой жизни но иона была не та!
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи через годы все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед в боскете,
среди цветов, на празднике природы и жизни Все
«поблекло и отошло».
Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила жизни, на лицах их – в годину дружной скорби светилась в медленно и молча обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки,
в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях…
В туманную грусть и вопросы, посещавшие Ольгу,
тихо вселились другие, хотя отдаленные, но ясные,
определенные и грозные сны…
Под успокоительными твердым словом мужа, в безграничном доверии к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.
После тумана наставало светлое утро, с заботами матери, хозяйки там манил к себе цветники полетам кабинет мужа. Только нес беззаботным самона- слаждением играла она жизнью, ас затаенной и бодрой мыслью жила она, готовилась, ждала…
Она росла все выше, выше Андрей видел, что прежний идеал его женщины и жены недосягаем, но он был счастлив и бледным отражением его в Ольге:
он не ожидал никогда и этого.
Между теми ему долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая забота поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах самолюбивой,
гордой Ольги не из пошлой ревности, а для того, чтоб не помрачилась эта хрустальная жизнь а это могло бы случиться, если б хоть немного поколебалась ее вера в него.
Многим женщинам ненужно ничего этого раз вы- шедши замуж, они покорно принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с приготовленным им положением и сферой или также покорно уступают первому случайному увлечению, сразу признавая невозможным или не находя нужным противиться ему Судьба, дескать, страсти, женщина создание слабое и т. д.
Даже если мужи превышает толпу умом – этой обаятельной силой в мужчине, такие женщины гордятся этим преимуществом мужа, как каким-нибудь дорогим ожерельем, и тов таком только случае, если ум этот остается слеп на их жалкие, женские проделки. А если он осмелится прозирать в мелочную комедию их

лукавого, ничтожного, иногда порочного существования, им делается тяжело и тесно от этого ума.
Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений. Признав разв избранном человеке достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а переставала верить – переставала и любить, как случилось с Обломовым.
Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка она только что вглядывалась и вдумывалась в жизнь, только приводила в сознание стихии своего ума и характера и собирала материалы дело создания еще не начиналось, пути жизни угаданы не были.
Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, ас со- знаньем, ив нем воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть героем не ума ее и сердца только,
но и воображения. А она веровала в него так, что не признавала между ними собой другого посредника,
другой инстанции, кроме Бога.
Оттого она не снесла бы понижения ни на волос признанных ею достоинств всякая фальшивая нота в его характере или уме произвела бы потрясающий диссонанс. Разрушенное здание счастья погребло бы ее под развалинами, или, если б еще уцелели ее силы, она бы искала…
Да нет, такие женщины не ошибаются два раза. После упадка такой веры, такой любви, возрождение невозможно.
Штольц был глубоко счастлив своей наполненной,
волнующейся жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, береги лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога – их два существования, слившиеся водно, могли разойтись;
что незнание путей жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
Он вздрагивал. Как Ольга в той жизни, которую Обломов ей готовил Она – среди переползанья изо дня вдень, деревенская барыня, нянька своих детей, хозяйка и только!
Все вопросы, сомнения, вся лихорадка жизни уходила бы на заботы по хозяйству, на ожидания праздников, гостей, семейных съездов, на родины, крестины, в апатию и сон мужа!
Брак был бы только формой, а не содержанием,
средством, а не целью служил бы широкой и неизменной рамкой для визитов, приема гостей, обедов и вечеров, пустой болтовни?..
Как же она вынесет эту жизнь Сначала бьется

отыскивая и угадывая тайну жизни, плачет, мучится,
потом привыкает, толстеет, ест, спит, тупеет…
Нет, не так бы с ней было она – плачет, мучится, чахнет и умирает в объятиях любящего, доброго и бессильного мужа Бедная Ольга!
А если огонь не угаснет, жизнь не умрет, если силы устоят и запросят свободы, если она взмахнет крыльями, как сильная и зоркая орлица, на миг полонен- ная слабыми руками, и ринется на ту высокую скалу,
где видит орла, который еще сильнее и зорче ее?..
Бедный Илья Бедный Илья – сказал однажды Андрей вслух,
вспомнив прошлое.
Ольга, при этом имени, вдруг опустила руки с вы- шиваньем на колени, откинула голову назад и глубоко задумалась. Восклицание вызвало воспоминание Что с ним – спросила она потом. – Ужели нельзя узнать?
Андрей пожал плечами Подумаешь, – сказал он, – что мы живем в то время, когда не было почт, когда люди, разъехавшись в разные стороны, считали друг друга погибшими ив самом деле пропадали без вести Ты бы написал опять к кому-нибудь из своих приятелей узнали бы, по крайней мере Ничего не узнали бы, кроме того, что мы уже знаем жив, здоров, на той же квартире – это я и без приятелей знаю. А что с ним, как он переносит свою жизнь,
умер ли он нравственно или еще тлеет искра жизни этого посторонний не узнает Ах, не говори так, Андрей мне страшно и больно слушать Мне и хотелось бы, и боюсь знать…
Она готова была заплакать Весной будем в Петербурге, – узнаем сами Этого мало, что узнаем, надо сделать все А я разве не делал Мало ли я его уговаривал,
хлопотал за него, устроил его дела – а он хоть бы откликнулся на это При свидании готов на все, а чуть сглаз долой – прощай опять заснул. Возишься, как с пьяницей Зачем сглаз долой – нетерпеливо возразила
Ольга. – С ним надо действовать решительно взять его с собой в карету и увезти. Теперь же мы переселяемся в имение он будет близко от нас мы возьмем его с собой Вот далась нам с тобой забота – рассуждал Андрей, ходя взад и вперед по комнате. – И конца ей нет Ты тяготишься ею – сказала Ольга. – Это новость Я в первый раз слышу твой ропот на эту заботу Яне ропщу, – отвечал Андрей, – а рассуждаю А откуда взялось это рассуждение Ты сознался себе самому, что это скучно, беспокойно – да

Она поглядела на него пытливо. Он покачал отрицательно головой Нет, не беспокойно, а бесполезно это я иногда думаю Не говори, не говори – остановила его она. – Я
опять, как на той неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему,
так из любви к человеку ты должен нести эту заботу.
Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду без него:
он тронется моими просьбами я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого Может быть, слезы Воскресят, ты думаешь – перебил Андрей Нет, не воскресят к деятельности, по крайней мере, заставят его оглянуться вокруг себя и переменить свою жизнь на что-нибудь лучшее. Он будет не в грязи, а близ равных себе, снами. Я только появилась тогда – ион в одну минуту очнулся и застыдился Уж не любишь литы его по-прежнему? – спросил
Андрей шутя Нет – не шутя, задумчиво, как бы глядя в прошедшее, говорила Ольга. – Я люблю его не по-прежнему,
но есть что-то, что я люблю в нем, чему я, кажется,
осталась верна и не изменюсь, как иные Кто же иные Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль:
я, что ли Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив.
Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
Она кивнула, в знак согласия, головой Зато, что в нем дороже всякого ума честное,
верное сердце Это его природное золото он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков,
охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, ноне потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот – никогда Обломов не поклонится идолу лжив душе его всегда будет чисто, светло, честно…
Это хрустальная, прозрачная душа таких людей мало они редки это перлы в толпе Его сердца не подкупишь ничем на него всюду и везде можно положиться. Вот чему ты осталась верна и почему забота о нем никогда не будет тяжела мне. Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал сердца чище, светлее и проще многих любил я, но никого так

прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя. Так это Угадал?
Ольга молчала, потупя глаза на работу. Андрей задумался Ужели не все тут Что же еще Ах. – очнувшись,
весело прибавил потом. – Совсем забыл голубиную нежность»…
Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его шею руками,
несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза, потом задумалась, положив голову на плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое,
задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая, стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил на ее упреки ей стало так больно, так жаль его Ты его не оставишь, не бросишь – говорила она,
не отнимая рук от шеи мужа Никогда Разве бездна какая-нибудь откроется неожиданно между нами, стена встанет…
Она поцеловала мужа В Петербурге ты возьмешь меня к нему?
Он нерешительно молчал Да да – настойчиво требовала она ответа Послушай, Ольга, – сказал он, стараясь освободить шею от кольца ее рук, – прежде надо

– Нет, скажи да, обещай, я не отстану Пожалуй, – отвечал он, – но только не в первый,
а во второй разя знаю, что с тобой будет, если он Не говори, не говори. – перебила она. – Даты возьмешь меня вдвоем мы сделаем все. Один тыне сумеешь, не захочешь Пусть так ноты расстроишься, и, может быть, надолго сказал он, не совсем довольный, что Ольга вынудила у него согласие Помни же, – заключила она, садясь на свое место что ты отступишься только тогда, когда откроется бездна или встанет стена между ними тобой. Яне забуду этих слов

Мири тишина покоятся над Выборгской стороной,
над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, дав полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит ив ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь на дворики будешь охвачен живой идиллией куры и петухи засуетятся и побегут прятаться в углы собака начнет скакать нацепи, заливаясь лаем Акулина перестанет доить корову, а дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством посмотрят на посетителя Кого вам – спросит они, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья, дети, иногда сама хозяйка или
Захар – Захар после всех.
Все в доме Пшеницыной дышало таким обилием и полнотой хозяйства, какой не бывало и прежде, когда
Агафья Матвеевна жила одним домом с братцем.
Кухня, чуланы, буфет – все было установлено по- ставцами с посудой, большими и небольшими, круглыми и овальными блюдами, соусниками, чашками,
грудами тарелок, горшками чугунными, медными и глиняными.
В шкафах разложено было и свое, давным-давно выкупленное и никогда не закладываемое теперь серебро, и серебро Обломова.
Целые ряды огромных, пузатых и миньятюрных чайников и несколько рядов фарфоровых чашек, простых, с живописью, с позолотой, с девизами, с пылающими сердцами, с китайцами. Большие стеклянные банки с кофе, корицей, ванилью, хрустальные чайницы, судки с маслом, с уксусом.
Потом целые полки загромождены были пачками,
склянками, коробочками с домашними лекарствами,
с травами, примочками, пластырями, спиртами, камфарой, с порошками, с куреньями; тут же было мыло, снадобья для чищенья кружев, выведения пятен и прочее, и прочее – все, что найдешь в любом доме всякой провинции, у всякой домовитой хозяйки.
Когда Агафья Матвеевна внезапно отворит дверь шкафа, исполненного всех этих принадлежностей, то самане устоит против букета всех наркотических запахов и на первых порах на минуту отворотит лицо в сторону.
В кладовой к потолку привешены были окорока,
чтоб не портили мыши, сыры, головы сахару, провесная рыба, мешки с сушеными грибами, купленными у чухонца орехами.
На полу стояли кадки масла, большие крытые кор- чаги с сметаной, корзины с яйцами – и чего-чего не было Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было во всех углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни.
Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи.
Все было в доме и все под рукой, на своем месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не оставался один угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи. Это угол или гнездо Захара

Комнатка его была без окна, и вечная темнота способствовала к устройству из человеческого жилья темной норы. Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений,
он твердо объявлял, что это неженское дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги,
что никому дела нет до того, зачем у него платье лежит в куче на полу, а постель в углу за печкой, в пыли,
что он носит платье испит на этой постели, а не она.
А что касается веника, досок, двух кирпичей, днища бочки и двух полен, которые он держит у себя в комнате, так ему без них в хозяйстве обойтись нельзя, а почему – он не объяснял далее, что пыль и пауки ему не мешают и, словом, что он не сует носа к ним в кухню, следовательно, не желает, чтоб и его трогали.
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнули не сказал ни слова Что, взяли – промолвил Захар Агафье Матвеевне и Анисье, которые пришли с Ильей Ильичом, надеясь, что его участие поведет к какой-нибудь перемене. Потом он усмехнулся по-своему, вовсе лицо, так что брови и бакенбарды подались в стороны.
В прочих комнатах везде было светло, чисто и свежо. Старые, полинялые занавески исчезли, а окна и двери гостиной и кабинета осенялись синими и зелеными драпри и кисейными занавесками с красными фестонами – всё работа рук Агафьи Матвеевны.
Подушки белели, как снег, и горой возвышались чуть не до потолка одеяла шелковые, стеганые.
Целые недели комната хозяйки была загромождена несколькими раскинутыми и приставленными один к другому ломберными столами, на которых расстилались эти одеяла и халат Ильи Ильича.
Агафья Матвеевна собственноручно кроила, подкладывала ватой и простегивала их, припадая к работе своею крепкой грудью, впиваясь в нее глазами, даже ртом, когда надо было откусить нитку, и трудилась с любовью, с неутомимым прилежанием, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяла будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью
Ильича.
Он целые дни, лежа у себя на диване, любовался,
как обнаженные локти ее двигались взад и вперед,
вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипе- нье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке.
– Полноте работать, устанете – унимал он ее Бог труды любит – отвечала она, не отводя глаз и рук от работы.
Кофе подавался ему также тщательно, чисто и вкусно, как вначале, когда он, несколько лет назад,
переехал на эту квартиру. Суп с потрохами, макароны с пармезаном, кулебяка, ботвинья, свои цыплята все это сменялось в строгой очереди одно другими приятно разнообразило монотонные дни маленького домика.
В окна сутра до вечера бил радостный луч солнца,
полдня на одну сторону, полдня на другую, не загораживаемый ничем благодаря огородам с обеих сторон.
Канарейки весело трещали ерань и порой приносимые детьми из графского сада гиацинты изливали в маленькой комнатке сильный запах, приятно мешавшийся с дымом чистой гаванской сигары да корицы или ванили, которую толкла, энергически двигая локтями, хозяйка.
Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни,
в которой, точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и ночи и времен года других перемен, особенно крупных случайностей, возмущающих со дна жизни весь осадок, часто горький и мутный, не бывало

С тех пор как Штольц выручил Обломовку от воровских долгов братца, как братец и Тарантьев удалились совсем, сними удалилось и все враждебное из жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие простые, добрые, любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему не замечать ее, не чувствовать.
Агафья Матвеевна была в зените своей жизни она жила и чувствовала, что жила полно, как прежде никогда нежила, но только высказать этого, как и прежде,
никогда не могла, или, лучше, ей в голову об этом не приходило. Она только молила Бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его от всякой скорби, гнева и нужды, а себя, детей своих и весь дом предавала на волю Божию. Зато лицо ее постоянно высказывало одно и тоже счастье, полное, удовлетворенное и без желаний, следовательно, редкое и при всякой другой натуре невозможное.
Она пополнела грудь и плечи сияли тем же довольством и полнотой, в глазах светились кротость и только хозяйственная заботливость. К ней воротились то достоинство и спокойствие, с которыми она прежде властвовала над домом, среди покорных Анисьи, Акулины и дворника. Она по-прежнему не ходит, а будто плавает, от шкафа к кухне, от кухни к кладовой, и мерно, неторопливо отдает приказания с полным сознанием того, что делает.
Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало больше все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки. Глаза у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, таки выставляется прежде всей ее особы, таки рдеет заботой, мыслями,
намерениями, таки говорит, хотя языки молчит.
Обе они одеты каждая сообразно достоинству своего сана и должностей. У хозяйки завелся большой шкаф с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов чепцы заказывались на той стороне, чуть лине на Литейной, башмаки нес Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка – представьте, из Морской И Анисья,
когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.
Только Акулина все ходит с заткнутым за пояс подолом, да дворник не может, даже в летние каникулы,
расстаться с полушубком.
Про Захара и говорить нечего этот из серого фрака сделал себе куртку, и нельзя решить, какого цвета у него панталоны, из чего сделан его галстук. Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо глядя на редких прохожих, или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все тоже итак же, что делал прежде,
сначала в Обломовке, потом в Гороховой.
А сам Обломов Сам Обломов был полными естественным отражением и выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он, наконец, решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни осуществился,
хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне, среди крестьян,
дворни.
Он смотрел на настоящий свой быт, как продолжение того же обломовского существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И
здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни, выторговать у ней и застраховать себе невозмутимый покой.
Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей,
где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни.
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь – он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что недовольно сделали для него при жизни.
Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее солнце,
наконец решит, что жизнь его не только сложилась,
но и создана, даже предназначена была так просто,
немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.
Другим, думал он, выпадало на долю выражать ее тревожные стороны, двигать создающими и разрушающими силами у всякого свое назначение!
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований долга и назначения И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя не вынести бы его робкой и ленивой

душе ни тревог счастья, ни ударов жизни – следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней что-нибудь или каяться – нечего.
С летами волнения и раскаяние являлись реже, ион тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу.
Он уж перестал мечтать обустройстве имения и о поездке туда всем домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма порядочный доход к Рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом процветал обилием и весельем.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца, а припер- вом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже, вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка ездила заразными покупками.
На Масленице и на Святой вся семья и сам Илья
Ильич ездили на гулянье кататься ив балаганы брали изредка ложу и посещали, также всем домом, театр Летом отправлялись за город, в ильинскую пятницу на Пороховые Заводы, и жизнь чередовалась обычными явлениями, не внося губительных перемен, можно было бы сказать, если б удары жизни вовсе не достигали маленьких мирных уголков. Но,
к несчастью, громовой удар, потрясая основания гори огромные воздушные пространства, раздается ив норке мыши, хотя слабее, глуше, но для норки ощу- тительно.
Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обло- мовке, ходили работал лениво и мало, тоже как в Об- ломовке. Он, несмотря на нарастающие лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после обеда.
Вдруг все это переменилось.
Однажды, после дневного отдыха и дремоты, он хотел встать с дивана и не мог, хотел выговорить слово и язык не повиновался ему. Он в испуге махал только рукой, призывая к себе на помощь.
Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра и, наконец, умереть, о чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил над ним,
как око провидения ей ненужно было ума, а только догадка сердца, что Илья Ильич что-то не в себе.
И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на извозчике за доктором, а хозяйка обложила

голову ему льдом и разом вытащила из заветного шкафчика все спирты, примочки – все, что навыки наслышка указывали ей употребить вдело. Даже Захар успел в это время надеть один сапоги так, об одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.
Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом объявили, что это был апоплексический удар и что ему надо повести другой образ жизни.
Водка, пиво и вино, кофе, с немногими и редкими исключениями, потом все жирное, мясное, пряное было ему запрещено, а вместо этого предписано ежедневное движение и умеренный сон только ночью.
Без ока Агафьи Матвеевны ничего бы этого не состоялось, но она умела ввести эту систему тем, что подчинила ей весь дом и то хитростью, то лаской отвлекала Обломова от соблазнительных покушений на вино, на послеобеденную дремоту, на жирные куле- бяки.
Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, таксам собою, или с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят дети хоть вон беги Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос она звала его испрашивала о чем-ни- будь.
Дорожка сада продолжена была в огороди Илья

Ильич совершал утром и вечером по ней двухчасовое хождение. С ним ходила она, а нельзя ей, так Маша,
или Ваня, или старый знакомый, безответный, всему покорный и на все согласный Алексеев.
Вот Илья Ильич идет медленно по дорожке, опираясь на плечо Вани. Ваня уж почти юноша, в гимназическом мундире, едва сдерживает свой бодрый, торопливый шаг, подлаживаясь под походку Ильи Ильича. Обломов не совсем свободно ступает одной ногой следы удара Ну, пойдем, Ванюша, в комнату – сказал он.
Они было направились к двери. Навстречу им появилась Агафья Матвеевна Куда это вы так рано – спросила она, не давая войти Что за рано Мы раз двадцать взад и вперед прошли, а ведь отсюда до забора пятьдесят сажен, значит, две версты Сколько раз прошли – спросила она Ванюшу.
Тот было замялся Не ври, смотри у меня – грозила она, глядя ему в глаза. – Я сейчас увижу. Помни воскресенье, не пущу в гости Нет, маменька, право, мы раз двенадцать прошли Ах ты, плут этакой – сказал Обломов. – Ты все

акацию щипала я считал всякий раз Нет, походите еще у меня и уха неготова решила хозяйка и захлопнула передними дверь.
И Обломов волей-неволей отсчитал еще восемь раз, потом уже пришел в комнату.
Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на свое место, один на диване, около него,
справа на стуле, Агафья Матвеевна, налево, на маленьком детском стуле с задвижкой, усаживался ка- кой-то ребенок лет трех. Подле него садилась Маша,
уже девочка лет тринадцати, потом Ваня и, наконец,
в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.
– Вот постойте, дайте еще я положу вам ершика:
жирный такой попался – говорила Агафья Матвеевна, подкладывая Обломову в тарелку ершика Хорошо бык этому пирог – сказал Обломов Забыла, право забыла А хотела еще с вечера,
да память у меня словно отшибло – схитрила Агафья
Матвеевна.
– Ивам тоже, Иван Алексеич, забыла капусты к котлетам приготовить, – прибавила она, обращаясь к
Алексееву. – Не взыщите.
И опять схитрила Ничего-с: я все могу есть, – сказал Алексеев Что это, в самом деле, не приготовят ему ветчины с горошком или бифштекс – спросил Обломов. – Он

любит Сама ходила, смотрела, Илья Ильич, не было хорошей говядины Зато вам кисель из вишневого сиропа велела сделать знаю, что вы охотник, – добавила она, обращаясь к Алексееву.
Кисель был безвреден для Ильи Ильича, и потому его должен был любить и есть на все согласный Алек- сеев.
После обеда никто и ничто не могло отклонить Об- ломова от лежанья. Он обыкновенно ложился тут жена диване на спину, но только полежать часок. Чтоб он не спал, хозяйка наливала тут жена диване, кофе, тут же играли на ковре дети, и Илья Ильич во- лей-неволей должен был принимать участие Полно дразнить Андрюшу он сейчас заплачет журил он Ванечку, когда тот дразнил ребенка Машенька, смотри, Андрюша ушибется об стул заботливо предостерегал он, когда ребенок залезал под стулья.
И Маша бросалась доставать братца, как она называла его.
Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе. Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала тихое, как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся кофейником, ее поразило

храпенье, как в ямской избе.
Она, с упреком, покачала головой Алексееву.
– Я будил, да они не слушают – сказал в свое оправдание Алексеев.
Она быстро поставила кофейник на стол, схватила с пола Андрюшу и тихонько посадила его на диван к
Илье Ильичу. Ребенок пополз по нем, добрался доли- ца и схватил занос А Что Кто это – беспокойно говорил очнувшийся Илья Ильич Вы задремали, а Андрюша влез да разбудил вас, – ласково сказала хозяйка Когда же я задремал – оправдывался Обломов,
принимая Андрюшу в объятия. – Разве я не слыхал,
как он ручонками карабкался ко мне Я все слышу!
Ах, шалун этакой занос поймал Вот я тебя Вот постой, постой – говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! – сказал он Все переговорили, Илья Ильич нечего рассказывать отвечал тот Ну, как нечего Выбываете в людях нет ли чего новенького Я, думаю, читаете Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю. Вот вчера у Алексея Спиридоныча

сын, студент, читал вслух Что ж он читал Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей Спиридоныч сказали, что война будет Кому же они привезли В Испанию или в Индию – не помню, только посланник был очень недоволен Какой же посланник – спросил Обломов Вот уж это забыл – сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и стараясь вспомнить С кем война-то?
– С турецким пашой, кажется Ну, что еще нового в политике – спросил, помолчав, Илья Ильич Да пишут, что земной шар все охлаждается ко- гда-нибудь замерзнет весь Вона Разве это политика – сказал Обломов.
Алексеев оторопел Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, оправдывался она потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла Что же оно литературе-то читал – спросил Обломов Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский А Пушкин Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего его нет Ведь он х ений, – сказал Алексеев, произнося