Главная страница

Мир философии Часть 2. Книга для чтения. Ч. Человек. Общество. Культура. Мир философии Книга для чтения. Ч. Человек. Общество. Культура. М. Политиздат, 1991. 624 с


Скачать 3.43 Mb.
НазваниеКнига для чтения. Ч. Человек. Общество. Культура. Мир философии Книга для чтения. Ч. Человек. Общество. Культура. М. Политиздат, 1991. 624 с
АнкорМир философии Часть 2.doc
Дата25.12.2017
Размер3.43 Mb.
Формат файлаdoc
Имя файлаМир философии Часть 2.doc
ТипКнига
#12901
страница42 из 54
1   ...   38   39   40   41   42   43   44   45   ...   54
Наше время отличается глубочайшим разрывом между детьми и отцами. Дети, утратив связь c отцами, утратили и цель в жизни. Пятая заповедь подтвердилась: дети, утративши связь c отцами и естественную цель в жизни, при всяком ничтожном случае лишают себя ее; потому-то настоящее время нуждается уже в заповеди о любви к самому себе или, лучше сказать, о любви к жизни, к сохранению ее. Такая заповедь будет противодействием усиливающемуся самоубийству, которое можно рассматривать так же как любовь к самому себе, выразившуюся в желании избавиться от неприятностей жизни. Напрасно думают, что материальное улучшение жизни, наслаждения могут уменьшить число самоубийств; человек не дорожит даровым, а жизнь, конечно, есть дар, и напрасный и случайный, нужно прибавить — и бесцельный, если только он не будет выкуплен трудом, объединенным в общей цели, — для человека дорого лишь то, что он сам выработал, приобрел трудом. Любовь к детям увеличивается преимущественно продолжительным трудом воспитания. Дети для родителей не только плод их рождения, но и их труда, забот и проч. Любовь же детей к родителям не имеет таких сильных побуждений. Поддержание угасающей жизни родителей не может усилить любовь к ним, как дело отчаянное.
Вот почему нельзя ограничивать долг к родителям одним почтением. Христианство устраняет этот недостаток ветхозаветной заповеди, превращая дело отчаянное в дело упования, надежды, в дело воскрешения, и из долга воскрешения выводит самый долг к детям. Дети — надежда будущего и прошедшего, ибо будущее, т.е. воскрешение, есть обращение прошедшего в настоящее, в действительное. И любовь братская может получить твердую основу только в воскрешении же, ибо только оно объединяет каждое поколение в работе для общей цели, и чем ближе к ней будет подвигаться эта работа, тем более будет усиливаться братство, ибо воскрешение есть восстановление всех посредствующих степеней, кои и делают из нас, братии, единый род, уподобляя наш род тому неразрывному единству, в котором пребывает Отец, Сын и Св. Дух. Если наш род распался и мы обратились в не помнящие родства народы и сословия и если тот же процесс распадения продолжается внутри самих народов, сословий и отдельных обществ, то причину этого явления нужно искать в отсутствии, в недостатке прочной основы, т.е. общей цели и общей работы; а иной высокой цели, естественной, невыдуманной, неискусственной, кроме воскрешения отцов, или восстановления всеобщей любви, нет и быть не может. Итак, долг воскрешения, или любовь к отцам, и вытекающая отсюда любовь братии, соработников (разумея оба пола), и любовь к детям как продолжателям труда воскрешения — этими тремя заповедями и исчерпывается все законодательство. Нет в человеческом роде чуждых, оттого и весь закон заключается в одной богоподобной заповеди о родстве...
Вопрос об участи земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты. Мы должны спросить себя: знание об ожидающей землю судьбе, об ее неизбежном конце, обязывает ли нас к чему-либо или нет? Или, иначе сказать, такое знание естественно ли, т.е. необходимо ли и нужно ли оно на что-нибудь в природе, или же неестественно и составляет бесполезный придаток? В первом случае, т.е. если такое знание естественно, мы можем сказать, что сама земля пришла в нас к сознанию своей участи и это сознание, конечно, деятельное, есть средство спасения; явился и механик, когда механизм стал портиться. Дико сказать, что природа создала не только механизм, но и механика; нужно сознаться, что Бог воспитывает человека собственным его опытом; Он — Царь, который делает все не только лишь для человека, но и чрез человека; потому-то и нет в природе целесообразности, что ее должен внести сам человек, и в этом заключается высшая целесообразность. Творец чрез нас воссоздает мир, воскрешает все погибшее; вот почему природа и была оставлена своей слепоте, а человек — своим похотям. Через труд воскрешения человек, как самобытное, самосозданное, свободное существо, свободно привязывается к Богу любовью. Поэтому же человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно еще, какою силою приводимого в движение, корабля — есть ли он фото-, термо- или электроход. Да мы и знать не будем достоверно, какою силою движется наша земля, пока не будем управлять ее ходом. Во втором же случае, т.е. если знание о конечной судьбе земли неестественно, чуждо, бесполезно для нее, тогда остается сложить руки и застыть в страдательном (в полном смысле этого слова) созерцании постепенного разрушения нашего жилища и кладбища, т.е. погубить не себя только, не живущее лишь поколение, но лишить будущего и все прошедшее, совершить грех, преступление не против братьев только, но и против отцов. Естественно ли это?! Такое положение может быть нормальным только для кабинетного ученого, который и сам есть величайшая аномалия, неестественность...
Препятствия к построению нравственного общества заключаются в том, что нет дела настолько обширного, чтобы поглотить все силы людей, которые в настоящее время расходуются на вражду; во всей всемирной истории мы не знаем такого события, которое, грозя гибелью обществу, соединило бы все силы и прекратило бы все раздоры, всякую враждебность в нем. Во все периоды истории очевидно стремление, которое показывает, что человечество не может удовлетвориться тесными пределами земли, только земным. Так называемые экстатические хождения, восхищения на небеса суть выражения этого же стремления; не доказывает ли это, что, пока не открыто более широкой деятельности, не общественной, а естественной, до тех пор за эпохами трезвости, собственно, усталости от бесплодных стремлений, будут наступать вновь эпохи энтузиазма c экстатическими восхищениями на небеса, всякого рода видениями и т.п.? Вся история и заключается в таких бесплодных переходах из одного настроения в другое; наше же время может служить еще большим доказательством сказанного положения, так как теперь мы видим рядом c проявлением «царства мира сего» во всей его грязной действительности и царство Божие в виде самообольщений (ревивали, спиритические фокусы и т.п.). Если не будет естественного, реального перехода в иные миры, будут фантастические, экстатические хождения, будут упиваться наркотиками; да и самое обыкновенное пьянство в большинстве случаев можно, по-видимому, отнести к тому же недостатку более широкой, чистой, всепоглощающей деятельности.
Три частных вопроса: о регулировании атмосферных явлений, об управлении движением земли и об отыскании «новых землиц» — входят в один общий вопрос об обеспечении от голода, в продовольственный вопрос, или, точнее, в вопрос о восстановлении жизни предков.
Федоров И. Ф. Философия общего дела. Т. 1 // Сочинения. М., 1982 c 310 — 311, 330 — 331, 346 — 349, 360 — 362


В. C. СОЛОВЬЕВ
В средневековом христианстве, в средневековой церкви открытое истинным христианством Божественное начало, христианский Бог превратился в нечто внешнее, совершенно чуждое истинно человеческому началу, и в этом качестве оно должно было рано или поздно потерять всякую силу. Результатом процесса овнешнения было отречение человека от Бога, признание Его несуществующим. Однако от христианства осталось в человеческой душе бесконечное стремление осуществить на земле, в данном мире, в данной действительности что-то лучшее, какое-то царство правды, хотя действительный характер царства правды и утратился.
Итак, Бога человек потерял, Божественное начало, скрытое в душе человека и открытое в христианстве, потерялось из виду. Остались в распоряжении человека только начало человеческое, рациональное, и инстинкт, животная природа. И вот мы видим стремление на этих началах основать царство правды; являются попытки реализовать его во имя чистого разума; эту роль выполняет французская революция 89 г. провозглашением безусловности прав разума. Однако немедленно вслед за переворотом обнаруживается, что разум, сам по себе, есть начало <не> определенное, безразличное, формальное, что он может своим анализом разбить традиционные формы жизни, но бессилен дать жизни содержание сам из себя. Жизненное содержание разум получает или из бытия Божественного, или из бытия материального. Когда первое было закрыто, оставалось только второе. Поэтому мы видим, что вслед за провозглашением чисто человеческого начала, прав разума, дается полный разгул животным страстям. И если первая половина задачи французской революции, провозглашение безусловных прав человека, имела некоторый благотворительный результат, явившись довершением того, что было начато христианством, упразднив рабство в форме остатков феодализма, в форме крепостного состояния, то во второй своей половине революция, основываясь на насилии, привела лишь к худшему деспотизму.
Современное революционное движение началось c того, чем кончила французская революция, и такой ход движения логичен. Дело в том, что господствующее миросозерцание отказалось не только от теологических принципов, а и от метафизической идеи, права чистого разума, которая лежала на основе революции 89 г. Если же отнять и теологические принципы и метафизическую идею безусловной личности, остается только зверская природа, действие которой есть насилие.
Но если современная революция начинает c насилия, если она пользуется им как средством для осуществления какой-то новой правды, она тем самым обнаруживает, что в ней кроется явная ложь; ложь в принципе и на практике; в принципе — потому что, признавая только материальное начало в мире и человеке, нельзя говорить о чем-то должном, о чем-то таком, что не существует, не должно существовать, ибо c точки зрения материальной все есть материальный факт и никакого безусловного начала не может быть; это — ложь по факту, потому что, если бы действительно современная революция искала царства правды, она не могла бы смотреть на насилие как на средство его осуществить. Если она признает правду, должное, истинное, нормальное, если она верит в правду, она должна признавать, что правда сама собою сильнее неправды. Употреблять же насилие для осуществления правды значит признать правду бессильною. Современная революция на деле показывает, что она признает правду бессильною. Но поистине правда сильна, а насилия современной революции выдают ее бессилие. Для человека, c человеческой точки зрения, всякое насилие, всякое внешнее воздействие чуждой ему силы есть бессилие. Такая внешняя сила есть для зверя — сила, а для духовного существа — бессилие, и если человеку не суждено возвратиться в зверское состояние, то революция, основанная на насилии, лишена будущности.
Публичная лекция, читанная профессором Соловьевым в Кредитном обществе // Соловьев В. C. Сочинения; В 2 т. М., 1989 Т. I. C. 38 — 38

Г. В. ПЛЕХАНОВ
Если человеческая природа неизменна и если, зная ее основные свойства, можно выводить из них математически достоверные положения в области морали и общественной науки, то нетрудно придумать такой общественный строй, который, вполне соответствуя требованиям человеческой природы, именно поэтому будет идеальным общественным строем. Уже материалисты XVIII века охотно пускаются в исследования на тему о совершенном законодательстве (legislation parfaite). Эти исследования представляют собою утопический элемент в литературе просвещения *.
* У Гельвеция, в его книге «De 1'Homme» [*O человеке»], есть подробный проект такого «совершенного законодательства». Было бы в высшей степени интересно и поучительно сравнить эту утопию c утопиями первой половины XIX века. Но, к сожалению, и историки социализма и историки философии до сих пор были чужды всякой мысли о подобном сопоставлении. Что касается специально историков философии, то они, к слову сказать, третируют Гельвеция самым непозволительным образом. Даже спокойный и умеренный Ланге не находит для него другой характеристики, кроме «поверхностный Гельвеции». Абсолютный идеалист Гегель отнесся справедливее всех к абсолютному материалисту Гельвецию.

Социалисты-утописты первой половины XIX столетия всей душой отдаютея таким исследованиям.
Социалисты-утописты этой эпохи всецело держатся антропологических взглядов французских материалистов. Точно так же, как материалисты, они считают человека плодом окружающей его общественной среды ** и точно так же, как материалисты, они попадают в заколдованный круг, объясняя изменчивые свойства среды неизменными свойствами человеческой природы.
** «Да, человек есть то, что делает из него всемогущее общество или всемогущее воспитание, принимая это слово в самом широком его смысле, т.е. понимая под ним не только школьное или книжное воспитание, но воспитание, даваемое нам людьми и вещами, событиями и обстоятельствами, — воспитание, влияние которого на нас начинается c колыбели и не прекращается ни на минуту» (Кабэ, Voyage en Icarie [Путешествие в Икарню], издание 1848 г., стр. 402).

Все многочисленные утопии первой половины нашего века представляют собой не что иное, как попытки придумать совершенное законодательство, принимая человеческую природу за верховное мерило. Так, Фурье берет за точку отправления анализ человеческих страстей; так, Р. Оуэн в своем «Outline of the rational system of society» *** исходит из основных принципов науки о человеческой природе» («first Principles of Human Nature») и утверждает, что «рациональное правительство» должно прежде всего «определить человеческую природу» (ascertain what Human Nature is); так, сен-симонисты заявляют, что их философия основывается на новом понятии о человеческой природе (sur une nouvelle conception de la nature humaine) ****; так фурьеристы говорят, что придуманная их учителем общественная организация представляет собой ряд неоспоримых выводов из неизменных законов человеческой природы *****.
*** [«Очерк рациональной общественной системы»].

**** См. «Le Producteur», t. I, Paris 1825, Introduction. [«Производитель», т. I, Париж 1825, Введение.)

***** «Моn but est de dormer une Exposition Elementaire, claire et facilement intelligible, de I'organisation sociale, deduite par Fourier des lois de la nature humaine». (V. Considerant, Destinee Sociale, t. I, 3-me edition. Declaration). — 11 serait temps enfine de s'accorder sur ce point: est il a propos, avant de faire des lois, de s'enquerir de la veritable nature de I'homme, afin d'harmoniser la loi, qui est par elle-meme mobifiable, avec la nature, qui est immuable et souveraine?» «Notions elementaires de la science sociale de Fourier, par 1'auteur de la Defense du Fourierisme» (Henri Gorsse, Paris 1844, p. 35). [«Моя цель — дать элементарное, ясное и легко доступное пониманию представление о социальной организации, выведенной Фурье из законов человеческой природы* (В. Консидеран, Социальная судьба, т. I, изд. 3, Декларация). — «Пора было бы, наконец, прийти к соглашению по следующему пункту: нужно ли, прежде чем создавать законы, осведомиться насчет подлинной природы человека, чтобы привести в гармонию закон, который сам по себе способен к изменению, c природой, которая неизменна и суверенная» ««Элементарные понятия о социальна науке Фурье»; книга написана автором защиты фурьеризма» (Анри Горсс, Париж 1844, стр. 35)].
Разумеется, взгляд на человеческую природу, как на верховное мерило, не мешал различным социалистическим школам очень сильно расходиться между собой в определении свойств этой природы. Например, по мнению сен-симонистов, «планы Оуэна до такой степени противоречат склонностям человеческой природы, что тот род популярности, которым они, по-видимому, пользуются в настоящее время (писано в 1825 г.), кажется на первый взгляд вещью необъяснимой» **. В полемической брошюре Фурье «Pieges et charlatanisme des deux sectes Saint-Simon et Owen, qui promettentrassociation et ie progres» *** можно найти немало резких указаний на то, что и сен-симонистское учение противоречит всем склонностям человеческой природы. Теперь, как и во время Кондорсэ, оказывалось, что сойтись в определении человеческой природы много труднее, чем определить ту или другую геометрическую фигуру...
** «Producteur», t. I, p. 139 [«Производитель», т. I. стр. 139.]

*** [«Уловки и шарлатанство двух сект — Сен-Симона if Оуэна, которые сулят ассоциацию и прогресс»].

Утописты воображали себя чрезвычайно практичными людьми. Они ненавидели «доктринеров» [21], и все самые громкие их принципы они, не задумываясь, приносили в жертву своим idees fixes ****. Они не были ни либералами, ни консерваторами, ни монархистами, ни республиканцами; они безразлично готовы были идти и c либералами, и c консерваторами, и c монархистами, и c республиканцами, лишь бы осуществить свои «практические» и, как им казалось, чрезвычайно практичные планы. Из старых утопистов в этом отношении особенно замечателен Фурье. Он, как гоголевский Костанжогло [22], старался всякую дрянь употребить в дело. То он соблазнял ростовщиков перспективой огромных процентов, которые им станут приносить их капиталы в будущем обществе; то он взывал к любителям дынь и артишоков, прельщая их отличными дынями и артишоками будущего; то он уверял Луи Филиппа, что у принцесс Орлеанского дома, которыми теперь пренебрегают принцы крови, отбоя не будет от женихов при новом общественном строе. Он хватался за каждую соломинку. Но, увы! Ни ростовщики, ни любители дынь и артишоков, ни «король-гражданин», что называется, и ухом не вели, не обращали ни малейшего внимания на самые, казалось бы, убедительные расчеты Фурье. Его практичность оказалась заранее осужденной на неудачу, безотрадной погоней за счастливой случайностью.
21 Доктринеры — группа умеренных буржуазных либералов, игравшая видную роль в политической жизни Франции в эпоху Реставрации. Доктринеры были ярыми противниками демократии и республики, отрицали принципы революции и ее правомерность, но признавали новый гражданский порядок, т.е. новый, буржуазный экономический строй.

22 Костанжогло — персонаж из второй части «Мертвых душ» Н. В. Гоголя.
**** [навязчивым идеям.]

Погоней за счастливой случайностью усердно занимались еще просветители XVIII века. Именно в надежде на такую случайность и старались они всеми правдами и неправдами вступать в дружеские сношения c более или менее просвещенными «законодателями» и аристократами того времени. Обыкновенно думают, что раз человек сказал себе: мнение правит миром, то у него уже нет поводов унывать насчет будущего: la raison finira pas avoir raison *. Но это не так. Когда, каким путем восторжествует разум? Просветители говорили, что в общественной жизни все зависит в конце концов от «законодателя». Поэтому они и уловля-ли законодателей. Но те же просветители хорошо знали, что характер и взгляды человека зависят от воспитания и что, вообще говоря, воспитание не предрасполагало «законодателей» к усвоению просветительных учений. Поэтому они не могли не сознавать, что мало надежды на законодателей. Оставалось уповать на счастливую случайность. Вообразите, что у вас есть огромный ящик, в котором очень много черных шаров и два-три белых. Вы вынимаете шар за шаром. В каждом отдельном случае у вас несравненно меньше шансов вынуть белый шар, нежели черный. Но, повторив операцию достаточное число раз, вы вынете, наконец, и белый. То же и c «законодателями». В каждом отдельном случае несравненно вероятнее, что законодатель будет против «философов», но явится же, наконец, и согласный c философами законодатель. Этот сделает все, что предписывает разум. Так, буквально так, рассуждал Гельвеции [23]. Субъективно-идеалистический взгляд на историю («мнения правят миром»), по-видимому отводящий такое широкое место свободе человека, на самом деле представляет его игрушкой случайности. Вот почему этот взгляд в сущности очень безотраден.
1   ...   38   39   40   41   42   43   44   45   ...   54


написать администратору сайта