толстой. Книга первая Глава первая 1
 Скачать 2.97 Mb.
|
2В просторном полотняном шатре заботами Нартова, так же как и в петербургском домике, были разложены на походном столе готовальни, инструменты, бумаги, военные карты. Через приподнятые полотнища, как из печи, дышало жаром земли, и – хоть уши затыкай просмоленной пенькой – востро, сухо трещали в траве сверчки. Петр Алексеевич работал в одной рубашке, распахнутой на груди, в голландских штанах – по колено, в туфлях на босу ногу. Время от времени он вставал из-за стола, и в углу шатра Нартов выливал ему на голову ковш ключевой воды. За эти дни нарвского похода, – как и всегда, впрочем, – накопилось великое множество неотложных дел. Секретарь Алексей Васильевич Макаров, незаметный молодой человек, недавно взятый на эту службу, стоя у края стола, у стопки бумаг, подавал дела, внятно шелестя губами, – настолько громко, чтобы заглушать трещание сверчков. «Указ Алексею Сидоровичу Синявину ведать торговыми банями в Москве и других городах», – он тихо клал перед государем лист со столбцом указа на левой стороне. Петр Алексеевич, скача зрачками по строкам, прочитывал, совал гусиное перо в чернильницу и крупно, криво, неразборчиво, пропуская за торопливостью буквы, писал с правой стороны листа: «Где можно при банях завести цирюльни, дабы людей приохотить к бритью бороды, также держать мозольных мастеров добрых». Макаров клал перед ним новый лист: «Указ Петру Васильевичу Кикину ведать рыбные ловли и водяные мельницы во всем государстве…» Рука Петра Алексеевича с кляксой на кончике пера повисла над бумагой: – Указ кем заготовлен? – Указ прислан из Москвы от князя-кесаря на вашу, милостивый государь, своеручную подпись… – Дармоедов полна Москва, сидят по окошечкам, крыжовник кислый жрут со скуки, а для дела людей не найти… Ладно, поиспытаем Кикина, заворуется – обдеру кнутом, – так ты и отпиши князю-кесарю, что я в сумнении… – Из Питербурга с нарочным, от подполковника Алексея Бровкина донесение, – продолжал Макаров. – Прибыли из Москвы от Тихона Ивановича Стрешнева для вашего, милостивый государь, огорода на Питербургской стороне шесть кустов пионов, в целости, да только садовник Левонов, не успев их посадить, помре. – Как – помре? – спросил Петр Алексеевич. – Что за вздор!.. – Купаясь в Неве, – утонул… – Ну, пьяный, конечно… Вот ведь – добрые люди не живут… а гораздо был искусный садовник, жалко… Пиши… Петр Алексеевич пошел в угол палатки – обливать голову и, отфыркиваясь, говорил Макарову, который, стоя, ловко писал на углу стола: – «Стрешневу… Пионы ваши получены в исправности, только жалеем, что мало прислал. Изволь не пропустить времени – прислать из Измайлова всяких цветов и больше таких, кои пахнут: канупера, мяты да резеды… Пришли садовника доброго, с семьей, чтобы не скучал… Да отпиши, для бога, как здравствует в Измайлове Катерина Василефская с Анисьей Толстой и другие с ними… Не забывай об сем писать чаще… Также изволь уведомить, как у вас с набором солдат в драгунские полки, – один полк возможно скорее набрать – из людей получше – и прислать сюда…» Он вернулся к столу, прочел написанное Макаровым, усмехнувшись про себя – подписал. – Еще что? Да ты мне не по порядку подкладывай, давай важнейшее… – Письмо Григория Долгорукова из Сокаля, о благополучном прибытии наших войск. – Читай! – Петр Алексеевич закрыл глаза, вытянул шею, большие, в царапинах, сильные руки его легли на столе. Долгорукий писал о том, что с прибытием русских войск в Сокаль король Август опять восприял чрезмерную отвагу и хочет встречи на бранном поле с королем Карлом, дабы с божьей помощью генеральной баталией взять реванш за конфузию при Клиссове. На это безумство особенно подговаривают его фаворитки, – их теперь у него две, и его бытие сделалось весьма беспокойное. Дмитрию Михайловичу Голицыну с великими трудами удалось отклонить его от немедленной встречи с Карлом (который, как хищный волчец, только того и ждет) и указать ему путь на Варшаву, оставленную Карлом с малой защитой. Что из сего может произойти – одному богу известно… Петр Алексеевич терпеливо слушал длинное письмо, губа его с полоской усиков поднималась, открывая зубы. Дернув шеей, пробормотал: «Союзничек!» Пододвинул чистый лист, скребнул ногтями в затылке и, едва поспевая пером за мыслями, начал писать – ответ Долгорукому: «…Еще напоминаю вашей милости, чтобы не уставал отводить его величество короля Августа от жестокого и пагубного намерения. Он спешит искать генерального боя, надеясь на фортуну – сиречь счастье, но сие точно в ведении одного всевышнего… Нам же, человекам, разумно на ближнее смотреть, что – суть на земле… Короче сказать, – искание генерального боя весьма для него опасно, ибо в один час можно все потерять… Не удастся генеральный бой, – от чего, боже, боже сохрани и его, да и нас всех, – его величество Август не только от неприятеля будет ввергнут в меланхолию, но и от бешеных поляков, лишенных добра отечеству своему, будет со срамом выгнан и престола своего лишен… Для чего же ввергать себя в такое бедство? Что же ваша милость пишет о фаворитках, – истинно, сию горячку лечить нечем… Одно – старайся с сими мадамками делать симпатию и альянс…» Дышать уже было нечем в слоях табачного дыма. Петр Алексеевич с брызгами подписал – «Птръ» и вышел из шатра в нестерпимый зной. Отсюда, с холма, была видна в стороне Нарвы пыльная туча, поднятая обозами и войсками, передвигавшимися из лагеря на боевые позиции перед крепостью. Петр Алексеевич провел ладонью по груди, по белой коже, – медленно, сильно стучало сердце. Тогда он стал глядеть туда, где в необъятном стеклянном море, отсюда неразличимые, дремали корабли адмирала де Пру, набитые добром, которого хватило бы на всю русскую армию. Земля, и небо, и море были в томлении, в ожидании, будто остановилось само время. Вдруг много черных птиц беспорядочно пронеслось мимо холма к лесу. Петр Алексеевич задрал голову, – так и есть! С юго-запада высоко в раскаленное, как жесть, небо быстро поднимались прозрачные пленки облаков. – Макаров! – позвал он. – Спорить хочешь на десять ефимков? Макаров сейчас же вышел из шатра, – востроносый, пергаментный от усталости и бессонницы, с прямым ртом без улыбки, и потащил из кармана кошель: – Как прикажешь, милостивый государь… Петр Алексеевич махнул на него рукой: – Поди скажи Нартову, чтобы подал мне матросскую куртку, да зюйдвестку, да ботфорты… Да крепили бы хорошенько шатер, не то унесет… Шторм будет знатный. Море всегда завораживало, всегда тянуло его к себе. В кожаной шапке, спущенной на затылок, в широкой куртке, он ехал крупной рысью в сопровождении полуэскадрона драгун к морскому берегу. (В лагерь к Апраксину было послано за двумя пушками и гренадерами.) Солнце жгло, как скорпион перед гибелью. Вертелись пыльные столбы на дорогах. По морской пелене полосами пробегали ветры. Черная туча выползала из-за помрачненного горизонта. И море наконец дыхнуло в лицо запахом водорослей и рыбной чешуи. Ветер, усиливаясь, засвистал, заревел во все Нептуновы губы… Придерживая зюйдвестку, Петр Алексеевич весело скалился. Он соскочил с коня на песчаный берег, – солнце в последний раз блеснуло из заклубившегося края тучи, стеклянный свет побежал по завивающимся волнам. Сразу все потемнело. Валы катились выше и выше, обдавая водяной пылью. Громыхающая туча из конца в конец озарялась мутными вспышками, будто ее поджигали. Ослепила извилистая молния, упала близко в воду. Рвануло так, что люди на берегу присели, – обрушилось небо… Около Петра Алексеевича очутился Меньшиков, тоже в зюйдвестке, в куртке. – Вот это шторм! Вот это – лю-лю! – прокричал ему Петр Алексеевич. – Мин херц, до чего же ты догадлив… – А ты сейчас только понял это? – С добычей будем? – Подожди, подожди… Ждать пришлось не так долго. При вспышках молний стали видны совсем невдалеке военные и купеческие корабли адмирала де Пру, – буря гнала их к берегу, на мели. Они будто плясали, – раскачивались голые мачты, развевались обрывки парусов, вздымались резные высокие кормы с Нептунами и морскими девами. Казалось – еще немного и весь разметанный караван прибьет к берегу. – Молодец! Молодец! – закричал Петр Алексеевич. – Гляди, что делает! Вот это адмирал! Бом-кливера ставит! Фор-стеньга-стакселя, фока-стакселя ставит! Триселя ставит! Эха черт! Учись, Данилыч! – Ох, уйдет, ох, уйдет! – стонал Меньшиков. Изменился ли ветер немного или в борьбе с морем взяло верх искусство адмирала – корабли его, лавируя на штормовых парусах, понемногу стали опять удаляться за горизонт. Только три тяжело груженные барки продолжало нести на песчаные отмели. Треща, громыхая реями, хлеща клочьями парусины, они сели на мель шагах в трехстах от берега. Огромные волны начали валить их, – перекатываясь, смывали с палуб лодки, бочки, ломали мачты. – А ну, давай по ним огонь, с недолетом, для испуга! – крикнул Меньшиков пушкарям. Пушки рявкнули, и бомбы вскинули воду близ борта одной из барж. В ответ оттуда раздались пистолетные выстрелы. Петр Алексеевич влез на лошадь и погнал ее в море. За ним с криками побежали гренадеры. Меньшикову пришлось спешиться, – жеребец заупрямился, и он тоже зашагал в мутных волнах, отплевываясь и крича: – Эй, на барках! Прыгай в воду! Сдавайся! Шведов, должно быть, сильно испугал вид всадника среди волн и огромные усатые гренадеры, идущие на абордаж по грудь в воде, ругаясь и грозя дымящимися гранатами. С барок стали прыгать матросы и солдаты. Они протягивали пистолеты и абордажные сабли: «Москов, москов, друг», – и брели к берегу, где их окружали конные драгуны. Меньшиков с гренадерами в свой черед забрался на барку, на резную корму, взял на аккорд капитана, тут же снисходительно похлопав его по спине и вернув ему кортик, и закричал оттуда: – Господин бомбардир, из трюмов пованивает, но капитан обнадежил, что сельди и солонину есть можно. 3Войска обложили Нарву подковой, упираясь в реку выше и ниже города. На другой стороне реки точно так же был окружен Иван-город. Рыли шанцы, обставлялись частоколами и рогатками. Русский лагерь был шумный, дымный, пыльный. Шведы с высоких стен угрюмо поглядывали. После шторма, разметавшего флот де Пру, они были очень злы и стреляли из пушек даже по отдельным всадникам, скакавшим короткой дорогой через луг мимо грозных бастионов. По приказу Петра бочки с сельдями и солониной, выгруженные с барок, были на виду шведов привезены в лагерь, – за телегами, украшенными ветвями, солдаты несли толстого голого мужика, обмотанного водорослями, и горланили скоромную песню про адмирала де Пру и генерала Горна. Бочки роздали по ротам и батареям. Солдаты, помахивая вздетой на штык селедкой или куском сала, кричали: «Эй, швед, закуска есть!» Тогда шведы не выдержали. Затрубили в рожки, забили в барабаны, мост опустился, и, теснясь большими конями в воротах, выехал эскадрон кирасир, – нагнув головы в ребрастых шлемах, уставя широкие шпаги меж конскими ушами, они тяжело поскакали на русские шанцы. Пришлось, побросав добро, отбиваться чем попало, – кольями, банниками, лопатами. Началась свалка, поднялся крик. Кирасиры увидели драгун, мчавшихся на них с тыла, увидели лезущих через частокол страшных гренадеров и повернули коней обратно, – лишь несколько человек осталось на лугу, да еще долго скакали испуганные лошади без всадников и бегали за ними русские солдаты. Помимо таких вылазок, шведы не выказывали особенного беспокойства. Генерал Горн, – как передавали языки, – будто бы сказал: «Русских я не боюсь, пускай с помощью своего Георгия-победоносца осмелятся на штурм – угощу их лучше, чем в семисотом году…» Хлеба, пороха и ядер у него было достаточно, но больше всего он надеялся на Шлиппенбаха, ожидавшего подкреплений, чтобы сделать русским жестокий сикурс. Стоял он на ревельской дороге, в городке Везенберге. Это установил Александр Данилович, сам ездивший в разведку. Бездействовали и русские войска: вся осадная артиллерия – огромные стенобитные пушки и мортиры для зажигания города – все еще тащилась из Новгорода по непролазным дорогам. Без тяжелого наряда нельзя было и думать о штурме. От фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева вести были тоже не слишком бойкие: Юрьев он осадил, окопался, огородился, повел подкоп для пролома стены и начал метать бомбы в город. «Зело нам докучают шведы, – писал он в нарвский лагерь Александру Даниловичу, – по сие время не могу отбить пушечной и мортирной стрельбы неприятеля; палят из многих пушек залпами, проклятые, сажают враз по десяти бомбов в наши батареи, а пуще всего стреляют по обозам. Так же – бьемся – не можем достать языка из города, только вышло к нам два человека – чухны, ничего подлинно не знают, одно бредят, что Шлиппенбах обнадеживает город скорым сикурсом…» Шлиппенбах был истинно занозой, которую надобилось вытащить как можно скорее. Об этом были все мысли Петра Алексеевича. Тогда ночью Меньшиков не обманул, – придя в шатер и выслав всех, даже Нартова, он рассказал – какую придумал хитрость, чтобы отбить охоту у генерала Горна – надеяться на Шлиппенбаха. Петр Алексеевич сперва даже рассердился: «Спьяну, что ли, придумал?..» Но – походил по шатру, попыхивая трубочкой, и вдруг рассмеялся: – А неплохо было бы одурачить старика. – Мин херц, одурачим, ей-ей… – Это твое – «ей-ей» – дешево стоит… А не выйдет ничего? Не в шутку ответишь, куманек. – Что ж, и отвечу… Не в первый раз… На одном ответе всю жизнь живу… – Делай! В ту же ночь поручик Пашка Ягужинский, выпив стремянную, поскакал в Псков, где находились войсковые склады. С необыкновенной расторопностью он привез оттуда на тройках все, что было надобно, для задуманного дела. Ротные и эскадронные швальни две ночи перешивали и прилаживали кафтаны, епанчи, офицерские шарфы, знамена, обшивали солдатские треухи белой каймой по краю. В эти короткие ночи тайно – эскадрон за эскадроном – два драгунских полка Асафьева и Горбова, и два полка – Семеновский и Ингерманландский – с пушками, у которых лафеты были перекрашены из зеленых в желтые, ушли по ревельской дороге и расположились в лесном урочище Тервиеги, в десяти верстах от Нарвы. Туда же – в урочище – было отвезено все платье, перешитое в швальнях. Шведы ничего не заметили. В ясное утро – восьмого июня – под нарвскими стенами в русском лагере вдруг началась суета. Тревожно забили барабаны, забухали огромные литавры, поскакали офицеры, надрывая глотки. Из шалашей, из палаток выскакивали солдаты, – застегивая кафтаны и пуговицы на гетрах, закладывая за уши длинные волосы, висевшие из-под треухов, – строились в две линии. Пушкари с криками вытаскивали пушки и поворачивали их в сторону ревельской дороги. Верховые гнали табуны обозных лошадей с лугов в лагерь, за телеги. Шведы со стен с изумлением смотрели на отчаянный беспорядок в русском лагере. По наружной каменной лестнице на воротную башню поднялся генерал Горн с непокрытой головой и уставил подзорную трубу на ревельскую дорогу. Оттуда донеслись два пушечных выстрела, через минуту – снова два выстрела и так до шести раз. Тогда шведы поняли, что это сигналы приближающегося Шлиппенбаха, и сейчас же с бастиона Глория они ответили королевским паролем из двадцати одной пушки. На всех кирках города празднично задребезжали колокола. За много дней осады суровый генерал Горн в первый раз сморщил усмешкой губы свои, увидя, как по ту сторону шанцев перед строящимися в две линии московскими войсками по-козлиному поскакивает на белом коне разнаряженный Меньшиков, нахальнейший изо всех русских. Будто и на самом деле опытный полководец, он взмахом шпаги приказывает задней линии солдат повернуться лицом к крепости, и они бегом, как стадо, побежали и заняли места в шанцах за частоколами. Вот он поднял коня на дыбы и поскакал вдоль передней линии солдат, стоящих лицом к ревельской дороге. Все было понятно умудренному годами и славными битвами генералу Горну: этот петух в красном плаще и страусовых перьях сейчас сделает непоправимую глупость, – поведет растянувшуюся редкую линию своей пехоты навстречу железным кирасирам Шлиппенбаха, который засыплет ее ядрами, разрежет, растопчет и уничтожит. Генерал Горн потянул волосатыми ноздрями воздух. Двенадцать эскадронов конницы и четыре батальона пехоты стояли у него у запертых ворот, чтобы при появлении Шлиппенбаха кинуться с тылу на русских. Меньшиков, будто торопясь навстречу смерти, безо всякой надобности сорвал с себя шляпу и, махая ею, заставил все батальоны, идущие беглым шагом – в хвост за его красующейся лошадкой, кричать «ура». Крик долетел до нарвских стен, и опять старик Горн усмехнулся. Из соснового леса, куда двигались батальоны Меньшикова, начали выскакивать русские всадники, подгоняемые ружейными выстрелами. И, наконец, повсюду из-за сосен, во всей красе, плечо к плечу, как на параде, уставя перед собой ружья со всунутыми в дуло багинетами, вышли гвардейские роты Шлиппенбаха. Второй ряд их бегло, с ходу, стрелял через головы первого ряда, в третьем ряду заряжали ружья и подавали стреляющим. Плескались высоко поднятые желтые королевские знамена. Старик Горн на минуту оторвался от подзорной трубы, вынул из лядунки полотняный платок, встряхнул его и провел по глазам. «Боги войны!» – пробормотал он… Меньшиков, придерживая шляпу, помчался перед фронтом и остановил свои батальоны. На фланги к нему скакали – в упряжках по шести коней – пушки и двуконные зарядные ящики. Русские артиллеристы были расторопны, – кое-чему научились за эти годы. До блеска начищенные пушки – по восьми на каждом фланге – ловко завернули жерлами на шведов (упряжки были отцеплены и ускакали в сторону) и враз выбросили плотные белые дымы, – что указывало на доброе качество пороха. Шведы не успели пройти и двух десятков шагов, как пушки снова рявкнули по ним. Старик Горн начал мять в руке платок, – такая скорострельность была удивительна. Шведы остановились. Что за черт! Непохоже на Шлиппенбаха – смутиться пушечной стрельбой! Или он хочет пропустить вперед кирасир для атаки, или поджидает свою артиллерию? Горн водил зрительной трубой, ища Шлиппенбаха, но мешал дым, все гуще застилавший поле битвы. Ему даже показалось, что шведы заколебались под градом картечи… Но он выжидал… Наконец-то! – из лесу выдвинулись шведские пушки с желтыми лафетами и начали могучий разговор… Тогда, – это он увидел ясно, – смешались ряды Меньшикова… Пора!.. Горн отвернул от трубы сморщенное лицо и,„показывая до десен желтые зубы, сказал своему помощнику полковнику Маркварту: – Приказываю: отворить ворота и атаковать правое крыло русских. Загромыхали мосты, разом из четырех ворот выехали эскадроны кирасир, за ними бегом – пехота. Полковник Маркварт вел построенный клином нарвский гарнизон так, чтобы – с налету перескочив через русские частоколы и рогатки – ударить Меньшикова с тылу во фланг, прижать его к Шлиппенбаху и раздавить в железных объятиях. То, что увидел Горн в подзорную трубу, вначале порадовало его, затем – смутило. Отряд полковника Маркварта быстро, без больших потерь, разметав русские рогатки, перелез через частоколы и оказался по ту сторону шанцев. Вслед за ним из ворот вышли – пешие и на телегах – нарвские жители, чтобы грабить русский лагерь. Беспорядочно палящие из ружей батальоны Меньшикова неожиданно начали делать малопонятное передвижение: их правый фланг, на который устремился Маркварт, со всей поспешностью начал отступать к своим палисадам и рогаткам, левый же – дальний – с такой же поспешностью кинулся к шведам Шлиппенбаха, как бы намереваясь сдаваться в плен. Пушки с обеих сторон внезапно замолкли. Блестяще атакующий Маркварт оказался в чистом поле, в развилке между войсками Меньшикова и Шлиппенбаха. Отсвечивающие панцирями эскадроны его кирасир начали сдерживать коней, разворачиваться в полудугу и остановились в нерешимости. Остановилась и подбежавшая к ним пехота… – Ничего не понимаю! Что случилось, черт бы взял этого Маркварта! – закричал Горн. Стоящий около адъютант Бистрем ответил: – Я также не совсем понимаю, господин генерал. Затем, все более торопливо водя трубой, Горн увидел Меньшикова, – этот петух во весь конский мах скакал к шведам. Зачем? В плен? Узнав его, наперерез ему припустился Маркварт с двумя кирасирами. Но Меньшиков опередил и на травянистом пригорке соскочил с коня около кучки офицеров, – судя по их епанчам и по желтому – со вздыбленным львом – знамени, это был штаб Шлиппенбаха… Но где же сам Шлиппенбах? Еще движение трубой, и Горн увидел, как Маркварт, подскакавший в погоне за Меньшиковым к той же кучке офицеров, странно замахал рукой, будто защищаясь от призрака, и попытался повернуть, но к нему подбежали и стащили с седла… На бугор поднимался всадник на большой вислоухой лошади, – знамя склонилось к нему. Это мог быть только Шлиппенбах… Слеза замутила глаз старику Горну, он сердито согнал ее и вжал медный окуляр в глазницу. Всадник на вислоухой лошади не был похож на Шлиппенбаха… Он походил больше всего… – Господин генерал, измена! – шепотом проговорил адъютант Бистрем. – Вижу и без вас, что это царь Петр, наряженный в шведский мундир… Меня изрядно провели за нос, понимаю и без вашей помощи… Прикажите подать мне кирасу и шпагу… – Генерал Горн оставил теперь уже бесполезную подзорную трубу и, как молодой, побежал по крутой лестнице с воротной башни. Там на поле машкерадного боя началось то, что и должно было случиться, когда военачальника проводят за нос. Наряженные шведами семеновцы и ингерманландцы, драгуны Асафьева и Горбова, скрывавшиеся до времени в лесу, с другой стороны батальоны Меньшикова кинулись со всей фурией с двух сторон на шведов несчастного Маркварта, – который, отдав царю Петру шпагу, бросив каску на траву, стоял на бугре среди русских офицеров, в стыде и отчаянии опустив голову, чтобы не видеть, как гибнет его блестящий отряд, составлявший по крайней мере треть нарвского гарнизона. Кирасиры его, прикрывавшие пехоту, некоторое время отступали, не теряя строя, огрызаясь короткими наездами. Но когда на них с тылу, из березовой рощи, помчался с драгунскими эскадронами полковник Рен, сидевший там в засаде, – началась свалка. Стрельба прекратилась. Только слышались яростные взвизги русских, рубящих сплеча, хриплые вскрики гибнущих шведов, лязг шпаг о кирасы и шлемы. Взвивались грызущиеся кони. Упало королевское знамя. Выскочившие из свалки отдельные всадники скакали, как ослепшие, по лугу, сшибались, размахнув руки, валились… Все русское войско вылезло на шанцы, как на масленицу, когда народ сбегается глядеть на травлю медведя… Солдаты улюлюкали, приплясывали, кидали вверх треухи. Только небольшой части шведского отряда удалось пробиться к Нарве. Все, что мог сделать генерал Горн, – это отстоять ворота, чтобы русские с налету не ворвались в город. Выехавшие грабить жители метались на телегах перед рвом. Солдаты перескакивали через палисад и сгоряча, не боясь стрельбы со стен, похватали немало нарвских жителей с телегами и лошадьми, привели их в лагерь для продажи господам офицерам. Вечером в большом шатре у Меньшикова был веселый ужин. Пили огненный ром адмирала де Пру, ели ревельскую ветчину и мало кем еще виденную – копченую камбалу. Рыбка пованивала, но была хороша. Александру Даниловичу отбили всю спину, выпивая за его хитроумие. «Поставил премудрому Горну изрядный нос! Истинно ты именинник сегодня!» – басил, подскакивая плечами от смеха, сильно выпивший Петр Алексеевич – и кулаком, как молотом, бухал его между лопаток. «Бьюсь об заклад – ты бы мог перехитрить самого царя Одиссея! – кричал Чамберс и тоже ударял в спину генерал-губернатора. – Трудно представить себе людей, более хитрых, чем русские!» Перебивая друг друга, гости несколько раз принимались сочинять послание генералу Горну с пожалованием ему ордена «Большого Носа». Начало было складное: «Тебе, нарвскому сидельцу, замочившему штаны, старому дурню, холощеному коту, аки лев рыкающему…» Далее от пьяной неразберихи шли такие крепкие слова, что секретарь Макаров не знал даже, как и нанести их на бумагу. Аникита Иванович Репнин, отсмеявшись козлиным голоском сколько нужно, сказал под конец: – Петр Алексеевич, а стоит ли срамить-то старика? Ведь дело еще не кончено… На него застучали кулаками, закричали. Петр Алексеевич взял у Макарова недописанное письмо, смял, сунул в карман: – Посмеялись, – будет… Он поднялся, покачнулся, вцепился Макарову в плечо, распустившиеся черты круглого лица его с усилием отвердели, – вильнув длинной шеей, он, как всегда, овладел собой: – Кончай гулять! И вышел из шатра. Рассветало. От обильной росы трава казалась седой, по ней тянуло лагерным дымком. Петр Алексеевич глубоко вдохнул утреннюю свежесть: – Hy, в добрый час… Пора! – И сейчас же к нему придвинулись из кучки военных, стоявших за спиной его, Аникита Иванович Репнин и полковник Рен. – Еще раз повторяю обоим, – пышные реляции о победе мне не нужны. Не жду их. Дело предстоит тяжелое. Его нужно так побить, чтоб он не мог уже более собраться с силами. На такое дело должны ожесточиться сердцем… Ступайте… Аникита Иванович Репнин и полковник Рен, низко поклонившись ему, пошли от шатра по колена в густой траве к темному лесу, где, снова переодетые в свое платье, ожидали выступления драгунские полки и пехота, посаженная на телеги, – все участники вчерашнего машкерадного боя. Сегодня их ждало нешуточное дело: окружить под Везенбергом и уничтожить корпус Шлиппенбаха. 4– Итак, господа, бывший король Август, которого мы считали приведенным в ничтожество, получил помощь от русских и быстро двигается к Варшаве, – сказал молодой король Станислав Лещинский, открывая военный совет. Король был утомлен навязанными ему государственными делами, тонкое надменное, недоброе лицо его было бледно до синевы под опущенными ресницами, – он не поднимал глаз потому, что ему до отвращения надоели напыщенные лица придворных, все разговоры о войне, деньгах, займах… Слабой рукой он перебирал четки. Он был одет в польское платье, которое терпеть не мог, но с тех пор, как в Варшаве стоял шведский гарнизон под командой полковника Арведа Горна – племянника нарвского героя, – польские магнаты и знатные паны повесили свои парики на подставки, пересыпали французские кафтаны табаком и ходили в жупанах с откидными рукавами, в бобровых шапках, в мягких сапожках с многозвенными шпорами, вместо шпаг – опоясывались тяжелыми дедовскими саблями. В Варшаве жили весело и беспечно под надежной охраной Арведа Горна, простив ему невежество, когда он заставил сейм избрать в короли этого мало знатного, но изящно воспитанного молодого человека. Шведские офицеры были грубоваты и высокомерны, но зато в питье вин и медов не выдерживали боя с поляками, а в танцах и совсем уступали роскошным мазурщикам – Вишневецкому или Потоцкому. Была одна беда, – все меньше поступало денег из разоренных войною имений, но и это обстоятельство казалось так же скоропреходящим: не вечно Карлу хозяйничать в Польше, когда-нибудь да уйдет же он отсюда на восток – расправляться с царем Петром. И вот нежданно-негаданно на Варшаву надвинулась черная туча. Август без боя захватил богатый Люблин и стремительно двигался с шумным польским конным войском по левому берегу Вислы на Варшаву; одноглазое страшилище, атаман Данила Апостол с днепровскими казаками перебрался на правый берег Вислы и приближался к Праге – варшавскому предместью; одиннадцать русских пехотных полков очищали прибугские городки от приверженцев короля Станислава, уже заняли Брест и также поворачивали к Варшаве; а с запада к ней быстро шел саксонский корпус фельдмаршала Шуленбурга, обманувшего ловким маневром короля Карла, который искал его на другой дороге. – Видит бог и пресвятая дева, я не стремился надевать на себя польскую корону, такова была воля сейма, – не поднимая глаз, говорил король Станислав с презрительной медленностью. На ковре у ног его лежала – мордой в лапы – белая борзая сука благороднейших кровей. – Кроме затруднений и неприятностей, я покуда еще ничего не испытал в моем высоком сане. Я готов сложить с себя корону, если сейм из чувства осторожности и благоразумия пожелает этого, чтобы не подвергать Варшаву злобе Августа. Несомненно, у него много оснований – испортить себе печень. Он честолюбив и упрям. Его союзник – царь Петр – еще более упрям и хитер, они будут драться, покуда не добьются своего, покуда мы все не будем вконец разорены. – Он положил ногу в сафьяновом сапожке на спину собаки, она повела лиловыми глазами на короля. – Право же, я ни на чем не настаиваю, я с восторгом удалюсь в Италию… Упражнения в Болонском университете восхищают меня… Румяный, с бешено холодными глазами, плотный в своем зеленом поношенном сюртуке, полковник Арвед Горн проворчал, сидя напротив короля на раскладном стуле: – Это не военный совет, – позорная капитуляция… Король Станислав медленно покривил рот. Кардинал примас Радзиевский, лютый враг Августа, не слыша неприличного замечания шведа, сказал тем вкрадчивым, смиренно повелительным голосом, какому прилежно учат в иезуитских коллегиях со времен Игнатия Лойолы. Он сказал: – Желание вашего королевского величества уклониться от борьбы – не более чем минутная слабость… Цветы вашей души поникли под суровым ветром, – мы умиляемся… Но корона католического короля, в отличие от шляпы, снимается только вместе с головой. Будем со всем мужеством говорить о сопротивлении узурпатору и врагу церкви, каков есть курфюрст саксонский Август, дурной католик. Мы послушаем, что скажет полковник Горн. Кардинал примас, шурша шелком пышной пурпуровой рясы, отражавшейся в навощенном полу, грузно повернулся к шведу и повел рукой столь изысканно, будто предлагал ему сладчайшее кушанье. Полковник Горн толкнул стул, расставил крепкие ноги в смазных ботфортах (поношенный сюртук и грубые ботфорты с раструбами он носил, как все шведы, в подражание королю Карлу), сухо кашлянул, прочищая горло: – Я повторяю: военный совет должен быть военным советом, а не разговором о цветочках. Я буду оборонять Варшаву до последнего солдата, – такова воля моего короля. Я приказал, – с наступлением темноты моим фузилерам стрелять в каждого, кто выходит за ворота. Ни одного труса не выпущу из Варшавы, – у меня и трусы будут драться! Мне смешно, – у нас не меньше войска, чем у Августа. Об этом лучше меня знает великий гетман князь Любомирский… Мне смешно, – Август нас окружает! Это лишь значит, что он дает нам возможность разбить себя по частям: на юге – его пьяную шляхетскую конницу, на восток от Варшавы – атамана Данилу Апостола, казаки которого легко вооружены и не выдержат удара панцирных гусар… Фельдмаршал Шуленбург найдет свою могилу, не доходя до Варшавы, – за ним, несомненно, гонится мой король. Единственная значительная опасность – это одиннадцать русских полков князя Голицына, но покуда они тащатся пешком от Бреста, мы уже уничтожим Августа, им придется или отступать, или умирать. Я предлагаю князю Любомирскому нынче же ночью собрать в Варшаву все конные полки. Я предлагаю вашему величеству сейчас, покуда не догорели эти свечи, объявить посполитое рушение… Пускай возьмет меня черт, если мы не выдернем у Августа все перья из хвоста… Раздувая белокурые усы, Арвед Горн засмеялся и сел. Теперь даже король поднял глаза на великого гетмана Любомирского, командующего всеми польскими и литовскими войсками. Во все время разговора он сидел по левую руку от короля в золоченом кресле, опустив лоб в ладони, так что была видна только его остриженная чуприной круглая голова, точно посыпанная перцем, да висячие, жидкие, длинные усы. Когда настала тишина, он будто очнулся, вздохнул, выпря-мился, – был он велик, костист, широкоплеч, – медленно положил руку на осыпанную алмазами булаву, засунутую за тканый драгоценный пояс. Горбоносое лицо его, тронутое оспой, со впавшими щеками, с натянутой на скулах воспаленной кожей, было так нелюдимо и гордо мрачно, что у короля затрепетали веки и он, нагнувшись, стал гладить собаку. Великий гетман медленно поднялся. Для него настал долгожданный час расплаты. Он был знатнейшим магнатом Польши, более властительным в своих обширных владениях, чем любой король. Когда он отправлялся на сейм или в Ченстохов на богомолье – впереди его кареты и позади ехало верхами, в бричках и на телегах не менее пяти тысяч шляхтичей, одетых – один как один – в малиновые жупаны с лазоревыми отворотами на откидных рукавах. На посполитое рушение, – походы против бунтующей Украины или против татар, – он выводил свои три полка гусар в стальных кирасах с крыльями за плечами. Как Пяст по крови, он считал себя первым претендентом на польский престол после низвержения Августа. Тогда – в прошлом году – уже две трети делегатов сейма, стуча саблями, прокричали: «Хотим Любомирского!» Но этого не захотел король Карл, которому нужна была кукла. Полковник Горн окружил бушующий сейм своими фузилерами, – они запалили фитили и оскорбили торжественность треском барабанов. Горн, как бы вбивая каблуками гвозди, прошел к пустому тронному месту и крикнул: «Предлагаю Станислава Лещинского!» Великий гетман затаил злобу. Никто и никогда не осмеливался затрагивать его честь. Это сделал король Карл, у которого пахотной земли и золотой посуды, наверно, было меньше, чем у Любомирских. Поводя диким, темным взором, скребя ногтями яблоко булавы, он заговорил, с яростью, как змий, шипя согласными звуками: – Ослышался я или почудилось: мне, великому гетману, мне, князю Любомирскому, осмелился приказывать комендант гарнизона! Шутка? Или нахальство? (Король поднял руку с четками, кардинал подался вперед на стуле, затряс совиным обрюзгшим лицом, но гетман лишь угрожающе повысил голос.) Здесь ждут моего совета. Я слушал вас, господа, я беседовал с моей совестью… Вот мой ответ. Наши войска ненадежны. Чтобы заставить их пролить свою и братскую кровь, нужно, чтобы сердце каждого шляхтича запело от восторга, а голова закружилась от гнева… Может быть, король Станислав знает такой боевой клич? Я не знаю его… «Во имя бога, вперед, на смерть за славу Лещинских!» Не пойдут. «Во имя бога, вперед, за славу короля шведов!» Побросают сабли. Вести войска я не могу! Я более не гетман! До косматых бровей побагровело искаженное лицо гетмана. Не в силах сдерживать себя, он вытащил из-за пояса булаву и швырнул ее под ноги мальчишке королю. Белая сука жалобно взвизгнула… – Измена! – бешено крикнул Горн. 5Слово «берсеркиер», – или одержимый бешенством, – идет из глубокой древности, от обычая северных людей опьяняться грибом мухомором. Впоследствии, в средние века, берсеркиерами у норманнов назывались воины, одержимые бешенством в бою, – они сражались без кольчуги, щита и шлема, в одних холщовых рубахах и были так страшны, что, по преданию, например, двенадцать берсеркиеров, сыновей конунга Канута, – плавали на отдельном корабле, так как сами норманны боялись их. Припадок бешенства, случившийся с королем Карлом, можно было только назвать берсеркиерством, до такой степени все придворные, бывшие в это время в его шатре, были испуганы и по-давлены, а граф Пипер даже не чаял остаться живым… Тогда, получив от графини Козельской голубиную депешу, Карл, наперекор мнению Пипера, фельдмаршала Рёншельда и других генералов, остался непоколебим в мстительном желании теперь же доконать Августа, привести всю Польшу к покорности Станиславу Лещинскому, дать хороший отдых войскам и на будущий год, в одну летнюю кампанию, завершить восточную войну блестящим разгромом всех петровских полчищ. За судьбу Нарвы и Юрьева он не тревожился, – там были надежные гарнизоны и крепкие стены – не по зубам московитам, там был отважнейший Шлиппенбах. А помимо всего, пострадала бы гордость его, наследника славы Александра Македонского и Цезаря, смешавшего свои великие планы из-за какой-то голубиной депеши, да еще переданной распутной куртизанкой… Весть о приходе в Сокаль русского вспомогательного войска и о неожиданном марше Августа на Варшаву из-под самого носа Карла (который, как сытый лев, лениво не торопился вонзить клыки в обреченного польского короля) привез тот самый шляхтич, что на пиру у пана Собещанского разрубил саблей блюдо с колбасой. Граф Пипер в смущении пошел будить короля, – было это на рассвете. Карл тихо спал на походной постели, положив на грудь скрещенные руки. Слабый огонек медной светильни озарял его большой нос с горбинкой, аскетическую впадину щеки, плотно сжатые губы, – даже и во сне он хотел быть необыкновенным. Он походил на каменное изваяние рыцаря на саркофаге. Вначале граф Пипер положил надежду на королевского петуха, которому как раз приспело время загорланить во всю глотку. Но петуху приходилось разделять монашеское житие вместе с королем, он только повозился в клетке за парусиной шатра и хрипло выдавил из горла что-то вроде – э-хе-хе… – Ваше величество, проснитесь, – как можно мягче произнес граф Пипер, прибавляя огонек в светильне, – ваше величество, неприятное известие (Карл, не шевелясь, открыл глаза)… Август ушел от нас… Карл тотчас сбросил на коврик ноги в холщовых исподних и шерстяных чулках, опираясь на кулаки, глядел на Пипера. Тот со всей придворной осторожностью рассказал о счастливой перемене судьбы Августа. – Мои ботфорты, штаны! – медленно произнес Карл, еще ужаснее раскрывая немигающие глаза, – они даже начали мер-цать, или то было отражение в них огонька светильни, начавшего коптить. Пипер кинулся из шатра и тотчас вернулся с Беркенгель-мом в нахлобученном кое-как парике. В палатку входили генералы. Карл надел штаны, задирая ноги, натянул ботфорты, застегнул сюртук, обломав два ногтя, и тогда только дал волю своей ярости. – Вы проводите время с грязными девками, вы разжирели, как католический монах! – лающим голосом (потому что скулы у него сводило и зубы лязгали) кричал он ни в чем не виновному генералу Розену. – Сегодня день вашего позора, – повернувшись, точно для удара шпагой, кричал он генералу Левенгаупту, – вам уместно тащиться нижним чином в обозе моей армии! Где ваша разведка? Я узнаю новости позже всех!.. Я узнаю важнейшие новости, от которых зависит судьба Европы, от какого-то пьяного шляхтича! Я узнаю их от куртизанок! Я смешон! Я еще удивляюсь, почему меня сонного не утащили из шатра казаки и с веревкой на шее не отвезли в Москву! А вам, господин Пипер, советую заменить дурацким колпаком графскую корону на вашем гербе! Вы, пожиратель бекасов, куропаток и прочей дичи, пьяница и осел! Не смейте изображать оскорбления! Я с удовольствием вас колесую и четвертую! Где ваши шпионы, я спрашиваю? Где ваши курьеры, которые должны сообщать мне о событиях за сутки раньше, чем они случаются? К черту! Я бросаю армию, я становлюсь частным лицом! Мне противно быть вашим королем! Затем Карл оторвал все пуговицы на своем сюртуке. Ударом ботфортов проткнул барабан. В клочья истрепал парик, стащив его с головы барона Беркенгельма. Ему никто не возражал, – он метался по шатру среди пятящихся придворных. Когда припадок берсеркиерства стал утихать, Карл завел руки за спину, нагнул голову и проговорил: – Приказываю немедленно по тревоге поднять армию. Даю вам, господа, три часа на сборы. Я выступаю. Вы узнаете все из моего приказа. Оставьте мой шатер. Беркенгельм, перо, бумагу и чернила. 6– Это несносно… Стоим, стоим целую вечность… Побольше решительности, хорошая атака – и сегодняшнюю ночь могли бы ночевать в Варшаве, – ворчливо говорила графиня Козельская, глядя в окно кареты на бесчисленные огни костров, раскинувшиеся широкой дугой перед невидимым в ночной темноте городом. Графиня устала до потери сознания. Ее изящная карета с золотым купидоном сломалась на переправе через речонку, и пришлось пересесть в неудобный, трясучий, безобразный экипаж пани Анны Собещанской. Графиня была так зла, пани Анна казалась ей столь презренным существом, что она была даже любезна с этой захолустной полячкой. – Карета короля стоит впереди нас, но его там нет… О чем он думает – самому богу неизвестно… Никаких приготовлений к ужину и отдыху… Графиня с трудом, дергая за ремень, опустила окно кареты. Потянуло теплым запахом конского пота и сытным дымком солдатских кухонь. Ночь была полна лагерного шума, – перекликались голоса, трещали сцепившиеся телеги, – крики, брань, хохот, конский топот, отдаленные выстрелы. Графине осточертели эти походные удовольствия, она подняла стекло. Откинулась в угол кареты. Ей все мешало – и сбившееся платье, и бурнус, и углы шкатулок, она бы с наслаждением кого-нибудь укусила до крови… – Боюсь, что королевский дворец мы найдем в полнейшем беспорядке, ограбленным… Семья Лещинских славится алчностью, и я слишком хорошо знаю Станислава, – ханжа, скуп и мелочен… Он бежал из Варшавы не с одним молитвенником в кармане. Советую вам, милая моя, иметь в запасе чей-нибудь партикулярный дом, если, конечно, у вас в Варшаве есть приличные знакомые… На короля Августа вы не очень-то рассчитывайте… Боже, какой это негодяй! Пани Анна наслаждалась беседами с графиней, – это была высшая школа светского воспитания. Пани Анна с юного девичества, едва только под сорочкой у нее стали заметны прелестные выпуклости, мечтала о необыкновенной жизни. Для этого стоило только поглядеться в зеркало: хороша, да не просто хорошенькая, а с перчиком, умна, остра, резва и неутомима. Родительский дом был беден. Отец – разорившийся шляхтич – промышлял по ярмаркам да за карточными столами у богатых панов. Он редко бывал дома. В затрапезном кафтанчике, усталый, присмирелый, с помятым лицом, сидел у окошка и тихо глядел на бедное свое хозяйство. Анна – единственная и любимая дочь – приставала к нему, чтобы рассказывал про свои похождения. Отец, бывало, с неохотой, потом – разгорячась, начинал хвастать подвигами и сильными знакомствами. Как волшебную сказку, слушала Анна были и небылицы про чудеса и роскошь князей Вишневецких, Потоцких, Любомирских, Чарторыйских… Когда отец, продав за карточный долг последнюю клячу со двора и съев последнего куренка, просватал дочь за пожилого пана Собещанского, – Анна не противилась, понимая, что этот брак лишь надежная ступень к будущему. Огорчало ее только то, что муж уж слишком пылко, не по годам влюбился. Сердце у нее было доброе, впрочем, в полном подчинении у рассудка. И вот, – случай вознес ее сразу на самый верх лестницы счастья. Король попал в ее сети. У пани Анны не закружилась голова, как у дурочки; острый ум ее стал шнырять, как мышь в темном закроме; все надо было обдумать и предвидеть. Пану Собещанскому, который обыкновенно, как влюбленный муж, ничего не понимал и не видел, она заявила ласково: «Хватит с меня деревенской глуши! Вы сами, Иозеф, должны быть за меня счастливы: теперь я хочу быть первой дамой в Варшаве. Ни о чем не заботьтесь, пируйте себе и обожайте меня». Сложно было другое: перехитрить графиню Козельскую и безмятежно утопить ее, и самое, наконец, щепетильное, – не для минутной прихоти послужить королю, но привязать его прочно… Для этого мало одной женской прелести, для этого нужен опыт. Пани Анна, не теряя времени, выведывала у графини тайны обольщений. – Ах нет, любезная графиня, в Варшаве я готова жить в лачуге, лишь – вблизи вас, как серая пчелка близ розы, – говорила пани Анна, сидя с поджатыми ногами в другом углу кареты и мельком поглядывая на лицо графини с закрытыми глазами; оно то розовело от отблесков костров, то погружалось в тень (будто луна в облаках). – Ведь я еще совсем дитя. Я до сих пор дрожу, когда король заговаривает со мной, – не хочется ответить что-нибудь глупое или неприличное. Графиня заговорила, будто отвечая на свои мысли, кислые, как уксус: – Когда король голоден – он пожирает с одинаковым удовольствием ржаной хлеб и страсбургские пироги. В одном придорожном шинке он увязался за рябой казачкой, бегавшей, как молния, через двор на погреб и опять в шинок с кувшинами… Она ему показалась женщиной… Только одно это имеет для него значение… О, чудовище! Графиня Кенигсмарк взяла его тем, что во время танца показывала подвязки, – черные бархатные ленточки, завязанные бантиком на розовых чулках… – Иезус-Мария, и это так действует? – прошептала пани Анна. – Он, как скотина, влюбился в русскую боярыню Волкову; она во время бала несколько раз меняла платье и рубашку; он вбежал в комнату, схватил ее сорочку и вытер потное лицо… Такая же история была в прошлом столетии с Филиппом Вторым – королем Франции… Но там это кончилось долгой привязанностью, а боярыня Волкова, ко всеобщему удовольствию, улизнула у него из-под носа… – Я ужасно глупа! – воскликнула пани Анна, – я не понимаю, при чем же тут сорочка той особы? – Не сорочка, важна кожа той особы, ей присущий запах… Кожа женщины то же, что аромат для цветка, об этом знают все девчонки в школах при женских монастырях… Для такого развратника, как наш возлюбленный король, его нос решает его симпатии… – О пресвятая дева! – Вы присматривались к его огромному носу, которым он очень гордится, находя, что это придает ему сходство с Генрихом Четвертым… Он все время раздувает ноздри, как легавая собака, почуявшая куропатку… – Значит, особенно важны духи, амбрные пудры, ароматические притирания? Так я поняла, любезная графиня? – Если вы читали Одиссею, должны помнить, что волшебница Цирцея превращала мужчин в свиней… Не притворяйтесь наивной, милая моя… А впрочем, все это достаточно противно, скучно и унизительно… Графиня замолчала. Пани Анна принялась размышлять, – кто кого, собственно, сейчас перехитрил? За окном кареты показалась конская морда, роняющая пену с черных губ. Подъехал король. Он соскочил с седла, раскрыл дверцу, – ноздри его были раздуты, крупное, оживленное лицо ослепительно улыбалось. При свете факела, которым светил верховой, он был так великолепен в легком золоченом шлеме, с закинутым наверх забралом, в пышно перекинутой через плечо пурпуровой мантии, что пани Анна сказала себе: «Нет, нет, никаких глупостей…» Король воскликнул весело: – Выходите, сударыни, вы будете присутствовать при историческом зрелище… Пани Анна тотчас, тоненько вскрикнув, выпорхнула из кареты. Графиня сказала: – У меня переломлена поясница, чего вы, несомненно, добивались, ваше величество. Я не одета и останусь здесь дремать на голодный желудок. Король ответил резко: – Если вам нужны носилки, я пришлю… – Носилки, мне? – От удара зеленого света ее распахнувшихся глаз Август несколько попятился. Графиня, будто с зажженным фитилем, вылетела из кареты, – в персиковом бурнусе, в огоньках драгоценных камней, дрожащих в ушах, на шее, на пальцах, с куафюрой потрепанной, но оттого не менее прелестной. – Всегда к вашим услугам! – и сунула голую руку под его локоть. Еще раз пани Анна поняла, как велико искусство этой женщины… Втроем они пошли к королевской карете, где при свете факелов стоял на конях эскадрон отборной шляхетской конницы, – в кирасах с белыми лебедиными перьями, прикрепленными за плечами на железных ободах. Август и дамы – по сторонам его и несколько позади – сели в кресла на ковре. У пани Анны билось сердце: ей представилось, что обступившие их высокие всадники с крыльями, с бликами огней на кирасах и шлемах, – божьи ангелы, сошедшие на землю, чтобы вернуть Августу его варшавский дворец, славу и деньги… Она закрыла глаза и прочла короткую молитву: – Да будет король в руках моих, как ягненок… Послышался конский топот. Эскадрон расступился. Из темноты приближался великий гетман Любомирский со своим конвоем, также с крыльями за плечами, но лишь из черных перьев. Подъехав вплотную к королю, великий гетман рванул поводья, раздув епанчу, прянул с храпящего коня и на ковре преклонил колено перед Августом: – Если можешь, король, прости мою измену… Горячие темные глаза его глядели твердо, воспаленное лицо было мрачно, голос срывался. Он ломал свою гордость. Он не снял меховой шапки с алмазной гирляндой, лишь сухие руки его дрожали… – Моя измена тебе – мое безумие, потемнение разума… Верь, – я все же ни часу не признавал королем Станислава… Обида терзала мои внутренности. Я дождался… Я бросил ему под ноги мою булаву… Я плюнул и вышел от него… На королевском дворе на меня напали солдаты коменданта… Слава богу, рука моя еще крепко держит саблю, – кровью проклятых я скрепил разрыв с Лещинским… Я предлагаю тебе мою жизнь. Слушая его, Август медленно стаскивал железные перчатки. Уронил их на ковер, лицо его прояснилось. Он поднялся, протянул руки, потряс ими: – Верю тебе, великий гетман… От всего сердца прощаю и обнимаю тебя… И он со всей силой прижал его лицо к груди, к чеканным кентаврам и нимфам, изображенным на его панцире итальянской работы. Продержав его так, прижатым, несколько дольше, чем следовало, Август приказал подать еще один стул. Но стул уже был подан. Великий гетман, трогая помятую щеку, стал рассказывать о варшавских событиях, происшедших после его отказа выступить против Августа и русских. В Варшаве начался переполох. Кардинал примас Радзиев-ский, который в прошлом году на люблинском сейме публично, на коленях перед распятием, клялся в верности Августу и свободе Речи Посполитой, а через месяц в Варшаве поцеловал лютеранское Евангелие на верность королю Карлу и потребовал, – даже с пеной на губах, – декоронации Августа и выдвинул кандидатом на престол князя Любомирского и тут же, по требованию Арведа Горна, предал и его, – этот трижды предатель первым бежал из Варшавы, ухитрясь при этом увезти несколько сундуков церковной казны. Король Станислав три дня бродил по пустому дворцу, – с каждым утром все меньше придворных являлось к королевскому выходу. Арвед Горн не спускал его с глаз, – он поклялся ему удержать Варшаву с одним своим гарнизоном. Так как по правилам этикета он не мог присутствовать за королевским столом, поэтому в обед и ужин сидел рядом в комнате и позванивал шпорами. Станислав, чтобы не слышать досадливого позванивания, читал сам себе вслух по-латыни, между блюдами, стишки Апулея. На четвертую ночь он все же улизнул из дворца, – вместе со своим парикмахером и лакеем, – переодетый в деревенское платье, с наклеенной бородой. Он выехал за городские ворота на телеге с двумя бочками дегтя, где находилась вся королевская казна. Арвед Горн слишком поздно догадался, что король Станислав, – истинный Лещинский, – помимо чтения Апулея и скучливого шагания вместе со своей собакой по пустым залам, занимался в эти дни и еще кое-чем… Арвед Горн сорвал и растоптал занавеси с королевской постели, проткнул шпагой дворцового маршалка и расстрелял начальника ночной стражи. Но теперь уже ничто не могло остановить бегства из Варшавы знатных панов, так или иначе связанных с Лещинским. Август хохотал над этими рассказами, стучал кулаками по ручкам кресла, оборачивался к дамам. Глаза графини Козельской выражали только холодное презрение, зато пани Анна заливалась смехом, как серебряный колокольчик. – Какой же совет ты мне дашь, великий гетман? Осада или немедленный штурм? – Только – штурм, милостивый король. Гарнизон Арведа Горна невелик. Варшаву нужно взять до подхода короля Карла. – Немедленный штурм, черт возьми! Мудрый совет. – Август воинственно громыхнул железными наплечниками. – Чтобы штурм был удачен – нужно хорошо накормить войско, хотя бы вареной гусятиной… По скромному счету пять тысяч гусей!.. Гм! – Он сморщил нос. – Неплохо также заплатить жалованье… Князь Дмитрий Михайлович Голицын смог выделить мне только двадцать тысяч ефимков… Гроши! Что касается денег – царь Петр не широк, нет – не широк! Я рассчитывал на кардинальскую и дворцовую казну… Украдена! – закричал он, багровея. – Не могу же я обложить контрибуцией мою же столицу! Князь Любомирский все это выслушал, глядя себе под ноги, и сказал тихо: – Мой войсковой сундук еще не пуст… Прикажи только… – Благодарю, охотно воспользуюсь, – несколько слишком торопливо, но с чисто версальской грацией ответил Август. – Мне нужно тысяч сто ефимков… Возвращу после штурма… – Просияв, он поднялся и снова обнял гетмана, коснувшись щекой его щеки. – Иди, князь, и отдохни. И мы хотим отдохнуть. Гетман вскочил на коня, не оборачиваясь, ускакал в темноту. Август повернулся к дамам: – Сударыни, итак, ваше утомительное путешествие будет вознаграждено… Скажите мне лишь ваши желания… Первое из них и самое скромное, – я догадываюсь, – ужинать… Не подумайте, что я забыл о ваших удобствах и развлечениях… Таков долг короля, – никогда и ничего не забывать… Прошу в мою карету… |