Лингвистическая деятельность Л.В. Щербы. л.в. Щерба. Л. В. Щерба к числу языковедов, сформировавшихся до революции, но продолжавших активно работать и в советское время, относился и академик Лев Владимирович Щерба (18801944). Он был учеником И. А. Бодуэна де Курте
 Скачать 26.79 Kb.
|
|
Л. В. Щерба К числу языковедов, сформировавшихся до революции, но продолжавших активно работать и в советское время, относился и академик Лев Владимирович Щерба (1880—1944). Он был учеником И. А. Бодуэна де Куртенэ, и почти вся его деятельность была связана с Петербургским — Петроградским — Ленинградским университетом (лишь незадолго до смерти, в годы войны, он переехал в Москву). Ученый разносторонних интересов, Л. В. Щерба более всего был известен как фонетист и фонолог. Еще в дореволюционные годы он возглавил в университете фонетическую лабораторию, ставшую главным центром экспериментальной фонетики в стране. Лаборатория существует до настоящего времени и носит имя Щербы. Ему самому принадлежат выдающиеся исследования, основанные на экспериментах: «Русские гласные в количественном и качественном отношении» и «Фонетика французского языка» (выдержала семь изданий). Щерба также стал основателем фонологической концепции, известной как «ленинградская». Эту концепцию затем развивали его ученики М. И. Матусевич и Л. Р. Зиндер, также совмещавшие в себе фонологов и фонетистов-экспериментаторов. Щерба был крупнейшим лексикографом, ему принадлежат «Русско- французский словарь» (совместно с М. И. Матусевич) и содержательная теоретическая работа «Опыт общей теории лексикографии». Он также занимался нечасто изучаемой лингвистами-теоретиками теорией письма, методикой преподавания родного и иностранных языков, изучал один из наименее исследованных славянских языков — лужицкий в Германии. Щерба был выдающимся педагогом и подготовил много учеников. Общее количество публикаций Щербы сравнительно невелико, но почти каждая из них, независимо от тематики, представляет значительный интерес. Как и его учитель, он умел писать ясно и четко, избегая при этом в отличие от Бодуэна де Куртенэ стремления вводить большое количество новых необычных терминов. Даже в работах по конкретным языкам он постоянно рассматривал общетеоретические проблемы. Основные работы ученого по общему языкознанию собраны в посмертном издании «Языковая система и речевая деятельность», вышедшем в свет в 1974 г. В области фонологии Щерба воспринял от своего учителя Бодуэна де Куртенэ концепцию фонемы, однако подверг ее значительному переосмыслению. В соответствии с общими тенденциями мировой лингвистики тех лет он постепенно отказался от какого-либо психологизма и стремился к объективным критериям для выделения фонем. В то же время, будучи фонетистом-экспериментатором, он довольно строго придерживался фонетических критериев для их выделения. Фонема для Ленинградской школы — класс близких по физическим свойствам звуков; например, оба гласных в русском вода для этой школы — разновидности фонемы а. Критерий звукового сходства оказывался решающим для Щербы и его учеников, поэтому их противники из Московской школы упрекали их в «физи- кализме». В области теории грамматики важное значение имеет работа Щербы о частях речи, впервые опубликованная в 1928 г. Здесь отмечается, что научных классификаций слов может быть много: по значению, по морфологическим свойствам и т.д., однако классификация по частям речи — нечто иное: «В вопросе о “частях речи” исследователю вовсе не приходится классифицировать слова по каким-либо ученым и очень умным, но предвзятым принципам, а он должен разыскивать, какая классификация особенно настойчиво навязывается самой языковой системой, или точнее... какие общие категории различаются в данной языковой системе». У этих категорий должны быть «какие-либо внешние выразители», но эти выразители, разные в разных языках, нельзя считать определяющими сущность частей речи: «Едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняются; скорее мы потому их склоняем, что они существительные». Здесь мы видим полемику с Московской школой, выделявшей части речи по морфологическим признакам, в том числе существительные по признаку склонения. Таким образом, части речи не морфологические и не синтаксические классы слов, в то же время Щерба против и того, чтобы выделять их целиком по значению. Но тогда что такое «навязывание» классификации языковой системой? Щерба прямо не отвечает на этот вопрос, видимо, потому, что в этот период он уже начат отходить от психологизма своего учителя и не желал апеллировать к психологическим критериям. Однако, по существу, здесь речь идет именно о том, какая классификация «навязывается» не только языковой системой (она может навязывать разные классификации), а психолингвистическим механизмом человека; какие единицы лексики связаны между собой в человеческом сознании. Отсюда и допустимость для Щербы пересечений частей речи, возможность некоторых слов оставаться вне классификации. Для научных классификаций всё это — недостаток, а для моделирования психолингвистического механизма человека такой подход может быть оправданным. Работа Щербы интересна и его конкретными решениями; в частности, он предложил выделять для русского языка особую часть речи — категорию состояния, куда входят слова типа надо, нельзя и г.д. Как выяснилось впоследствии, выделение и этой части речи имеет психолингвистические основы. В наибольшей степени общие вопросы лингвистической теории рассмотрены у Щербы в статье «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании», впервые опубликованной в 1931 г. и посвященной памяти умершего незадолго до того Бодуэна де Куртенэ. Здесь Щерба наряду с А. Гардинером, К. Бюлером, А. Сеше, Л. Ельмслевом и рядом других ученых предлагает собственную оригинальную интерпретацию соссю- ровского противопоставления языка и речи. Вместо двух понятий — языка и речи — Щерба вводит три: речевая деятельность, языковая система и языковой материал. Речевая деятельность, как указывает сам автор концепции, соотносима с речью у Ф. де Соссюра, но не вполне с ней совпадает. Речевая деятельность понимается как процессы говорения и понимания, обусловленные психофизиологической речевой организацией индивида и в то же время имеющие социальный характер. Языковой материал — понятие, не имеющее прямых соответствий у Соссюра, — определяется как «совокупность всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы. На языке лингвистов это тексты. Языковой материал — результат речевой деятельности». Наконец, языковые системы, соотносимые с языком в соссюровском смысле, понимаются достаточно своеобразно. Согласно Щербе, языковые системы не что иное, как словари и грамматики языков, но не столько реально существующие, сколько некоторые идеальные описания, которые «должны исчерпывать знание данного языка». «Мы, конечно, далеки от этого идеала, но... достоинство словаря и грамматики должно измеряться возможностью при их посредстве составлять любые правильные фразы во всех случаях жизни и вполне понимать все говоримое на данном языке». Где находится языковая система и существует ли она вообще объективно? На последний вопрос Щерба, безусловно, отвечает положительно. Он возражает против мнения о том, что она «является лишь ученой абстракцией» (такое мнение он усматривает у Э. Сепира). С другой стороны, он спорит и с представлениями ряда других ученых, включая Соссюра, о том, что язык (языковая система) существует «в качестве психических величин в мозгу»; по-видимому, здесь ведется спор и с прямо не названным Бодуэном де Куртенэ. Как считает Щерба, «все языковые величины, с которыми мы оперируем в словаре и грамматике, будучи концептами, в непосредственном опыте (ни в психологическом, ни в физиологическом) нам вовсе не даны», они лишь извлекаются из языкового материала. К тому же языковые представления индивидуальны, а языковые системы коллективны. И здесь, как и в случае с частями речи, Щерба исходил из общего антипсихологизма, свойственного языкознанию этой эпохи. Языковая система рассматривается Щербой как нечто производное от языкового материала: языковая система «есть то, что объективно заложено в данном языковом материале и что проявляется в “индивидуальных речевых системах”, возникающих под влиянием этого языкового материала». Единство языкового материала для некоторой социальной группы обеспечивает и единство языковой системы. «Лингвисты совершенно правы, когда выводят языковую систему, т.е. словарь и грамматику данного языка, из соответствующих текстов, т.е. из соответствующего языкового материала». То есть языковая система все-таки, вопреки сказанному Щербой выше, оказывается именно «ученой абстракцией», однако конструируемой не произвольно, а в соответствии с информацией, извлекаемой из языкового материала. Не удается Щербе полностью отвлечься и от психологии: в мозгу говорящих существуют «индивидуальные речевые системы», соотносимые (с возможными частными вариациями) с языковой системой. Исходя из выдвинутого им трехкомпонентного подхода, Щерба трактовал и изменения в языке. «Языковые изменения обнаруживаются в речевой деятельности» и обусловлены внеязыковыми факторами, «условиями существования данной социальной группы». Далее, согласно Щербе, «речевая деятельность, являясь в то же время и языковым материалом, несет в себе и изменение языковой системы». Получается, таким образом, что Щерба сводит причины изменений в языке только к внешним факторам, игнорируя внутриязыковые; здесь на него, по-видимому, влиял распространенный в СССР в 1920-е гг. во многих гуманитарных науках социологизм (ср. более разработанную концепцию Е. Д. Поливанова). Однако далее Щерба указывает и на другие причины, изменяющие нашу речевую деятельность, а стало быть, и языковую систему. В частности, на очень важный фактор, в дальнейшем рассматривавшийся и многими другими лингвистами: «Интересы понимания и говорения прямо противоположны, и историю языка можно представить как постоянное возникновение этих противоречий и их преодоление». В статье затрагивается и еще одна важнейшая и к тому времени редко подвергавшаяся анализу проблема — проблема эксперимента в языкознании. К ней Щерба, безусловно, обратился в связи со своим богатейшим опытом экспериментатора-фонетиста, но он рассматривает ее не как специально фонетическую, а как общелингвистическую. Он пишет, что извлечение языковой системы из текстов вовсе не является единственным способом деятельности языковеда; им приходится неизбежно ограничиваться лишь при изучении мертвых языков. Если же так подходят к современным, реально функционирующим языкам (Щерба признает, что такой подход распространен), то «получаются мертвые словари и грамматики». Необходимо проверять анализ текстов экспериментом. Выдвинув некоторую гипотезу, нужно проверить, правильна ли она, на более разнообразном материале и привлекая те или иные контексты. При этом лингвист может помимо обращения к информанту пользоваться и самонаблюдением, которое должно быть не пассивным, а активным: исследователь ставит условия эксперимента и проводит его на себе. Здесь Щерба сближался по идеям с А. М. Пешковским. Таким образом, отказываясь от психологического понимания языковой системы, Щерба тем не менее обращается к самонаблюдению и интроспекции как средству познания языковой системы. Он прямо отвергает точку зрения о том, что подобным образом будет исследоваться «индивидуальная речевая система», а не языковая система: «индивидуальная речевая система» — лишь конкретное проявление языковой системы, а потому исследование первой для познания второй вполне законно и требует лишь поправки в виде сравнительного исследования ряда таких «индивидуальных языковых систем». (Ср. точку зрения дескриптивистов, тоже активно прибегавших к эксперименту, но допускавших его лишь с позиции стороннего наблюдателя и отвергавших самонаблюдение.) В связи с вопросом об эксперименте Щерба вводит важное понятие отрицательного языкового материала. Традиционно наука о языке широко использовала подтверждающие примеры, но систематически не рассматривала все то, что не соответствовало норме и правилам. Известно было, как можно и нужно говорить, но редко описывали то, как нельзя говорить. Щерба же отметил, что при анализе итогов эксперимента «особенно поучительны бывают отрицательные результаты: они указывают или на неверность постулированного правила, или на необходимость каких-то его ограничений, или на то, что правила уже больше нет, а есть только факты словаря, и т.п.». Отрицательный языковой материал не только выявляется в эксперименте, но присутствует и в реальном языковом материале. «Роль этого отрицательного материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании». Такая ситуация продолжалась еще несколько десятилетий, и лишь в генеративной лингвистике роль отрицательного языкового материала стала очень значительной. Особое место среди работ Щербы занимает его последняя статья «Очередные проблемы языковедения», написанная в драматических обстоятельствах. Полный планов и замыслов ученый внезапно заболел и согласился на тяжелую операцию, которую не перенес. Готовясь к операции и зная ее возможный исход, Щерба в декабре 1944 г., уже в больнице, торопился изложить на бумаге проблемы языкознания, которые больше всего его беспокоили. Опубликованная уже посмертно, статья стала как бы завещанием этого крупного языковеда. Написанная в такой ситуации статья не могла быть последовательным изложением теории, она представляет собой отдельные идеи, положения и замечания по разным вопросам языкознания. Многие из них весьма интересны. Автор статьи не ограничивается проблемами внутренней лингвистики, указывая на такие задачи науки, как изучение афазий, языка жестов. Весьма интересны идеи Щербы по проблеме двуязычия. Он указывал, что двуязычие бывает двух типов, различие между которыми зависит от способов усвоения второго языка. Может быть чистое двуязычие, когда языки усваиваются естественным путем через общение с одноязычными носителями разных языков (например, с родителями и гувернерами-иностран- цами), в таком случае две системы не связаны с друг с другом. В обычном же случае, когда второй язык усваивается, например, в школе, получается смешанное двуязычие, при котором «второй язык усваивается через первый», а первый язык даже при очень хорошем знании второго служит как бы точкой отсчета. В связи с двуязычием поднимается очень актуальная не только для 1940-х гг., но и для нашего времени проблема: «При изучении языков у подавляющего большинства лингвистов получается смешанное двуязычие и изучаемый язык в той или иной мере воспринимается ими в рамках и категориях родного. В связи с этим особенности структуры изучаемых языков или стираются, или фальсифицируются. Такому положению вещей пора объявить беспощадную войну». «Со стороны лингвиста при превращении “parole” в “langue” необходима неусыпная борьба с родным языком: только тогда можно надеяться осознать все своеобразие структуры изучаемого языка». Поэтому Щерба отмечает важность изучения лингвистических традиций, упоминая Панини. В связи с разным строем разных языков Щерба указывает на неясность традиционных типологических классификаций и на неопределенность такого понятия, как слово: «Что такое “слово”? Мне думается, что в разных языках это будет по-разному. Из этого собственно следует, что понятия “слово вообще” не существует. Однако если согласиться с тем, что в “речи” (“parole”) “слово” не дано и что оно является лишь категорией “языка как системы” (“langue”), то “слово” представится нам в виде тех кирпичей, их которых строится наша речь (“parole”) и некоторый репертуар которых необходимо иметь в памяти для осуществления речи». Итак, ученый, пытавшийся отказаться от психологизма, в итоговой работе вернулся к психологическому пониманию языка и его важнейшей единицы — слова. Если понимать слово как «кирпич, из которого строится наша речь», то слова в разных языках могут иметь неодинаковые лингвистические свойства, что и показывают разные лингвистические традиции. В связи с проблемой слова Щерба разграничивает слова в языке, хранящиеся в памяти, и слова, существующие только в речи, типа шлемоблещущий, русско-французский и т.д. (особенно много таких слов в санскрите и в немецком языке). Слова последнего типа не входят «в репертуар языка как системы». Из прочих идей статьи «Очередные проблемы языковедения» отметим еще три: о взаимосвязанности явлений в системе, о противопоставлении словаря и грамматики и о различии активной и пассивной грамматики. Исходя из последовательно структурного подхода к языку, Щерба ставит вопрос о «взаимообусловленности отдельных элементов языковых структур». Он приводит примеры разного рода: в языках с развитым словоизменением вроде латинского порядок слов не играет синтаксической роли, сложность и развитость системы согласных оказывается в ряде языков связанной с простотой системы гласных и т.д. «Все эти факты, бросающиеся в глаза, лежат, так сказать, на поверхности наблюдаемых явлений, но на очереди стоит еще углубленное, по возможности исчерпывающее изучение относящихся сюда фактов». Последовательно заниматься подобными вопросами системная типология начала лишь в 1970—1980-е гг. Своеобразно понимание у Щербы соотношения между грамматикой и словарем языка. Данное противопоставление может проводиться по двум основаниям. Во-первых, «естественно противоположить обозначение самостоятельных предметов мысли — лексики и выражение отношений между этими предметами — грамматики». При таком понимании, например, служебные слова «попадают только в грамматику и совершенно исчезают из словаря», а словообразование рассматривается как часть лексики. Во-вторых, «возможно... и иное противоположение: с одной стороны, все индивидуальное, существующее в памяти как таковое и по форме никогда не творимое в момент речи — лексика, и с другой стороны — все правила образования слов, форм слов, групп слов и других языковых единств высшего порядка — грамматика. И тот и другой отдел, само собой разумеется, со своей семантикой». При втором понимании, очевидно, словообразование речевых слов попадает уже в грамматику. Далее говорится о том, что в грамматику попадает все, что происходит по правилам, а в лексику — все индивидуальное: «Спряжение глаголов есть, дать, быть является достоянием словаря, а при глаголе играть в словаре должна быть лишь ссылка на тип спряжения». Наконец, весьма актуально введенное Щербой разграничение активной и пассивной грамматики, в частности синтаксиса. При пассивном аспекте грамматики идут от форм к их значениям, а в активном аспекте «рассматриваются вопросы о том, как выражается та или иная мысль». Оба аспекта Щерба признает важными, при этом отмечает, что до сих пор синтаксис и грамматика в целом в основном занимались пассивным аспектом. Мы уже отмечали, что аналитический подход, пассивный, по Щербе, действительно составлял одно из основных свойств европейской традиции и выросшей из нее научной лингвистики. Синтетический, активный, подход (если оставить в стороне Панипи и его продолжателей) стал развиваться в европейской и американской науке лишь с конца 1950-х гг. Прежде всего такие задачи выдвинул генеративизм как в американском, так и в отечественном (модель «смысл — текст») вариантах; наряду с этим от смысла к форме идут и исследователи, далекие от генеративизма (см., например, работы но функциональной грамматике А. В. Бондарко и его сотрудников, выполненные в русле традиции Ленинградской школы, непосредственно восходящей к Щербе). Таким образом, в последней своей работе Щерба поставил ряд вопросов, продолжающих сохранять актуальность и в современной науке. К изучению некоторых из них наука подходит лишь сейчас. |