Марина Цветаева Здесь я не нужна Там я не возможна. ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПРОЕКТ Шарипова. Марина Цветаева Здесь я не нужна. Там я невозможна
 Скачать 57.03 Kb.
|
Индивидуальный проект
Пермь 2020г. СОДЕРЖАНИЕ ВВЕДЕНИЕ……………………………………………………………….3 стр. МОТИВ ОТДАЧИ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ М. ЦВЕТАЕВОЙ………………………………………...…………….5 стр. МОТИВЫ ТВОРЧЕСТВА В ПОСЛЕРЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПЕРИОД…………………………………………………………...10 стр. Тема поэта и поэзии: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом»…………………………………………………..….10 стр. «ЗДЕСЬ Я НЕ НУЖНА. ТАМ Я НЕВОЗМОЖНА»…………....12 стр. ЗАКЛЮЧЕНИЕ……………………………………………………..……16 стр. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ…………………………………………...…..19 стр. ВВЕДЕНИЕ Марина Цветаева родилась 8 октября 1892 года в Москве, в семье профессора. Детство провела в Москве, между Серпуховом и Калугой, а точнее в Тарусе в немецких и швейцарских пансионах, а в Ялте её мать болела туберкулезом, и все переезды, конечно, были связаны с ее постоянным лечением. Мать Марины Цветаевой очень хотела видеть её пианисткой. Но она лет в шесть к неудовольствию матери, писала стихи. Детей у семьи профессора было четверо: от первого брака И. В. Цветаева были дочь и сын, и от второго были Марина и ее младшая сестра - Анастасия. Когда сестрам было по четырнадцать и двенадцать лет, мать умерла от чахотки. Марина Ивановна Цветаева заявила о себе в литературе в 1910 г., когда, еще она была гимназисткой, издала на собственные средства небольшим тиражом книжку стихов «Вечерний альбом». А Блок в это время считал 1910 год, годом смерти В. Комиссаржевской и Л. Толстого, очень знаменательным для русской литературы. И действительно, в последующий период в её среде стали заметны новые явления такие как, кризис и попытки его преодоления в движении символистов. Тем не менее, что девушка в очках, начинающий поэт Марина Цветаева, отстранилась от этого и не связала себя никакими групповыми обязательствами и принципами. Её интересовала только поэзия. Без тени сомнений и смущения, она отправила свою книгу на рецензию М.Волошину, В.Брюсову и Н.Гумилеву, и их отзыв был в целом хорошим. Её талант, конечно, был замечен и признан. И это подтвердилось год спустя, когда её стихи были включены в «Антологию» «Мусагета» 1911г., в очень благородной компании - Вл. Соловьев, А.Блок, Андрей Белый, М. Волошин, С. Городецкий, Н. Гумилев, В. Иванов, М.Кузмин, В. Пяст, Б. Садовской, В. Ходасевич, Эллис. Должно быть, это воодушевило её, и вскоре Марина Цветаева выпустит второй сборник стихов «Волшебный фонарь» в 1912г. Но вот ко второму её сборнику требования критиков были более строгими, чем к её юношескому дебюту. Н. Гумилев, в журнале «Аполлон» назвал «Фонарь» подделкой, тогда как «Вечерний альбом», по мнению критика, показывал «неподдельную детскость». В. Брюсов в «Русской мысли» в 1912 г. № 7 сказал, что пять или шесть хороших стихотворений утопают «в волнах чисто «альбомных» стишков». И в это время в Марине Цветаевой проявилось важное качество, её умение постоять за себя. И бесстрашно она вступает в дискуссию с Брюсовым, защищая свои создания, свои стихи. Но, судя по всему, суровая критика старших собратьев по перу не прошла для Цветаевой бесследно - в последующие годы она пишет много, а публикует мало, в основном небольшие подборки в два-четыре стихотворения в журнале «Северные записки». Её стихи часто цитируют как провидческие: Разбросанным в пыли по магазинам (Где их никто не брал и не берет!), Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед. Сама Цветаева эти стихи позже, в 30-е годы, назвала «формулой наперед своей писательской и человеческой судьбы». Однако, нужно отметить, что тем её стихам, написанным так рано, время так и не наступило, большая их часть в самых последних собраниях стихов Цветаевой не воспроизводилась. Зато уже с середины 1910-х годов появятся стихи, в которых уже слышится поэтический голос автора – и его невозможно будет спутать ни с чьим другим: «Мне нравится, что вы больны не мной...», «Уж сколько их упало в эту бездну...», «Никто ничего не отнял...» и другие. Цель данной работы – рассмотреть поэтический мир М. Цветаевой. Задачи: - выявить основные мотивы в творчестве М.И.Цветаевой; - рассмотреть мотив её отдачи в раннем творчестве; - рассмотреть последний период жизни и творчества. 1. Мотив отдачи в раннем творчестве М. Цветаевой. «Стихи о Москве» - очень обширно, понятно и мощно вводит в цветаевское творчество одну из важнейших тем - русскую. Над городом, отвергнутым Петром, Перекатился колокольный гром. Царю Петру и вам, о царь, хвала! Но выше вас, цари: колокола. Пока они гремят из синевы - Неоспоримо первенство Москвы.1 Героиня этих московских стихов Цветаевой, она как бы применяет на себе разные личности обитательниц города, и старого и современного: то она - богомолка, то - посадская жительница, то даже - «боярыня», встречающая свою смерть, и всегда - хозяйка города. Радостно и щедро она одаривает им каждого, для кого открыто её сердце, как в обращенном к Мандельштаму полном лирика стихотворения «Из рук моих - нерукотворный град / Прими, мой странный, мой прекрасный брат...» Большое внимание берет на себя в последнем примере образ - «нерукотворный град». Потому что для Цветаевой и никак неоспоримо первенство Москвы, что это не только исконно Русское место, это, прежде всего город, и не человеком, а Богом созданный, и ее «сорок сороков» - это средоточие духовности и нравственности всей земли русской.2 «Стихи к Блоку», если не считать её юношеских обращений к «Литературным критикам» и сказанного выше «Моим стихам», открывают скорее главную тему Цветаевой - поэт, творчество и их роль в жизни. Когда Цветаева в своем известном письме к В. Розанову (1914) утверждала, что для нее каждый поэт, умерший или живой, действующее лицо в ее жизни, и она говоря об этом нисколько не преувеличивала. Её отношение к поэтам и поэзии, которое она пронесла через всю жизнь, не просто уважительное и признательное, но и несет в себе и весь трепет и восхищение, признание доли художника слова. Осознание своей приобщённой к ремеслу поэта, наполняло её гордостью, и высокомерие никогда не овладевало ею. Братство поэтов, живших и ушедших, она представляла как своеобразный орден, который объединял всех равных перед Богом. Поэтому ко всем, и к великим и к скромным поэтам, у нее обращение было на «ты», в этом нет ни капли её зазнайства, а только понимание общих черт их судеб. Этим нужно объяснить и то, что Цветаева, как и Ахматова, не любила слова «поэтесса»; обе справедливо знали, что имеют право на звание «поэта». Таким же будет её отношение к Пастернаку, Маяковскому, Ахматовой, Рильке, Гронскому, Мандельштаму и другим. Но два имени в этом ряду выделяются - Блока и Пушкина. Блок для Цветаевой не только великий современник, но и идеал поэта, освобожденный от всего мелкого, житейского; он весь воплощенное божественное искусство. «Блоковский цикл» - явление уникальное в поэзии, он создавался не на едином дыхании, а на протяжении нескольких лет. Первые восемь стихотворений написаны в мае 1916 г., в их числе «Имя твое - птица в руке...», «Ты проходишь на запад солнца...», «У меня в Москве купола горят...». Это - объяснение в любви, не славословие, а выплеск глубочайшего интимного чувства, как бы само изумление самим этим фактом существования такого поэта и преклонение перед ним в прямом смысле этого слова: И, под медленным снегом стоя, Опущусь на колени в снег И во имя твое святое Поцелую вечерний снег - Там, где поступью величавой Ты прошел в снеговой тиши, Свете тихий - святые славы - Вседержатель моей души. Через четыре года, в мае 1920 г., когда Блок в один из последних приездов в Москву публично выступил с чтением своих произведений, Цветаева добавила еще одно стихотворение, где запечатлела свершившееся в восторженных словах: «Предстало нам - всей площади широкой! - / Святое сердце Александра Блока». А потом была вторая половина - семь стихотворений, создававшихся не задолго после смерти Блока. В скорбные дни 1921 г. под впечатлением утраты Цветаева написала о своем ощущении нечеловеческой надмирности умолкшего поэта: Други его - не тревожьте его! Слуги его - не тревожьте его! Было так ясно на лике его: Царство мое не от мира сего. Своеобразным автокомментарием к этим стихам служит дневниковая запись от 30 августа 1921 г.: «Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, - отделилось. Весь он - такое явное торжество духа, такой воочию - дух, что удивительно, как жизнь - вообще - допустила... Смерть Блока я чувствую как вознесение. Человеческую боль свою глотаю... Не хочу его в гробу, хочу его в зорях».3 Завершился этот своеобразный реквием в декабре того же года стихотворением «Так, господи! И мой обол...», где горькое утешение порождено сознанием общности потери и скорбь ее сердца разделена болью тысяч других сердец.4 Мало в лирике обращений к своему собрату по поэзии, где бы с такой силой прозвучали такая возвышенная и очень трепетная любовь перед гением, как те, что запечатлены в «Стихах к Блоку». Песнопения «златоустой Анне» («Ахматовой») - отражение еще одной грани этой темы. Верящая в свою поэтическую силу («Знаю, что плохих стихов не дам»), Марина, для которой Ахматова была единственной достойной соперницей среди современных поэтесс, представлявших женскую лирику, ни одним словом или интонацией не показала зависти и недружелюбия; наоборот, было только восхищение и готовность признать её превосходство своей современницы, даже с небольшим преувеличением её роли в литературе. В 1916 г., когда написан, Ахматова - автор всего двух первых своих сборников - «Вечер» и «Четки»), Это любовь и обожание заметно в первых литургических строках ряда стихотворений: «О муза плача, прекраснейшая из муз!», «Златоустой Анне - всея Руси / Искупительному глаголу», «Ты солнце в выси мне застишь». Цветаева слишком любила поэзию и всех её служителей, чтобы быть зависимой от мелочности, ревности и тщеславия. И уже можно сказать, что к 1917 г., когда на Россию обрушилась очередь революционных потрясений, становление Цветаевой как поэта наконец-то состоялось. Показательно, что она обрела важнейшие свои темы, своеобразие и собственность поэтического стиля, которые в последующие годы развивались, углублялись и совершенствовались, но в любом случае были пронесены ею до конца. Воспитанная в уважении к западноевропейской культуре, прежде всего на лучших образцах немецкой и французской литератур, с детства зная европейские языки, Цветаева сразу показала свою зависимость от классической традиции, и реминисценции, аллюзии в её произведениях и это было дело обычным. Конечно отсюда и романтическая декоративность некоторых образов; уже с годами она будет блекнуть под воздействием суровых условий её жизни, но в начале 20-х годов романтический пафос её лирики и особенно драматургии перебивает. И вместе с этим в ней просыпается интерес к фольклорной традиции русской поэзии, и то, что «Стихи о Москве» были не случайными в ее дебюте, скоро станет понятно, когда одна за другой будут создаваться «фольклорные поэмы» - развитие двух огромных тем цветаевского творчества - России и любви5, которые были очень значимыми для неё самой. И, конечно, исключительно значима в характеристике её творческого облика тема поэта, поэзии и своего осознанно обособленного места в ней. 2. Мотивы творчества в послереволюционный период 2.1. Тема поэта и поэзии: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом» Стихотворения, которые были написаны в московский послереволюционный период жизни Цветаевой, - важный её литературного наследства, они вошли в две книги: «Версты. Стихи. Вып. I» (1922) и «Версты» (1921), и вторая часть в издательстве «Костры» вышла раньше, чем первая в Госиздате, что иногда вызывает некоторую путаницу. Но, в рукописи осталась еще одна книга стихов - «Лебединый стан», отклик Цветаевой на события гражданской войны, в которой на стороне белой армии принимал участие ее муж. Прежде всего «Лебединый стан», отразивший главную трагедию переломной эпохи, определил преобладание трагических интонаций в поэзии Цветаевой тех лет, различаемых и в «Верстах» обоих выпусков. Хотя дело, разумеется, не только в переживаниях поэта, связанных с беспокойством за судьбу близкого человека, - общая катастрофичность бытия России в «Смутное время» наложила неизгладимый отпечаток на произведения Цветаевой. Но именно бытия, а не просто проживания. В произведениях этих лет отчетливо просматривается мысль, известная первым русским романтикам (В. Жуковскому, Е. Баратынскому, М. Лермонтову), о том, что гонения и страдания возвышают и облагораживают личность, что подлинная духовность невозможна без страдания. Лишения военного коммунизма и неустроенность цветаевского быта дали поэту нежеланное право говорить о своих близких как о людях, «возвышенных бедой». Но в полном соответствии с этим странным законом жизни тяжелые условия стимулировали удивительный расцвет ее творчества: щедрым и эмоционально полным потоком льется ее лирика (более 300 стихотворений), создаются поэмы, в том числе такие значительные, как «Царь-девица» (1920) и «Молодец» (1922), наконец, Цветаева заявляет о себе как драматург. Вот только некоторые произведения цветаевской любовной лирики, ставшие сегодня хрестоматийными: цикл «Психея» («Не самозванка - я пришла домой...»), «Умирая, не скажу: была...», «Я - страница твоему перу...», «Писала я на аспидной доске...», цикл «Пригвождена...» («Пригвождена к позорному столбу...»), «Вчера еще в глаза глядел...» Слово любовь для Марины Цветаевой ассоциировалось со словами Александра Блока: тайный жар. Тайный жар — это состояние сердца, души, — всего существа человека. Это — горение, служение, непрекращающееся волнение, смятение чувств. Но самое всеобъемлющее слово все-таки — любовь. «Когда жарко в груди, в самой грудной клетке... и никому не говоришь — любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это — любовь», — писала Цветаева, вспоминая свои детские переживания. Цветаеву и Ахматову, к 1920-м годам достигших своего расцвета (стихотворные сборники Ахматовой «Белая стая», 1917, «Подорожник», 1921, «Anno Domini», 1922), невозможно не сравнивать именно в любовной лирике. Примечательно, что героиню Ахматовой никто никогда не упрекал в эгоцентризме, хотя она может начать диалог с возлюбленным с такой реплики: «Тебе покорной? Ты сошел с ума!». И напротив, эгоцентризм - стержень всего цветаевского творчества, но у нее в теме любви как отражение исконной женской доли абсолютизируется мотив жертвенности и покорности: «Мне... жерновов навешали на шею», «Я не выйду из повиновенья», «Пригвождена к позорному столбу... Я руку, бьющую меня, целую»; или от имени женщин всех времен, страдающих в любви, горький вопрошающий крик - «Мой милый, что тебе я сделала?» В обращении к возлюбленному, который придет хотя бы через сто лет, рассказ о том, как «...я у всех выпрашивала письма, / Чтоб ночью целовать». Тема поэта и поэзии дополнена в эти годы многими стихами, но в противоположность ранним «посвящениям», если не считать упоминавшегося окончания «блоковского» цикла, мысль поэта сосредоточена на постижении своей роли, своего места в литературе. В этих стихотворениях образ лирической героини как бы растворяется, уходит из поэзии, и стихи обретают по-пушкински личностную, авторскую интонацию. Вообще Цветаева не чурается поэтически обыграть даже свое собственное имя («Кто создан из камня, кто создан из глины...»), и в исповедальном, вполне автобиографическом «У первой бабки - четыре сына...» она в заключение именно о себе, причудливо совмещающей противоположности, воскликнет: «Обеим бабкам я вышла внучка: / Чернорабочий и белоручка!». Здесь не просто осознание противоречивости своего характера, Цветаева как никто другой ощущала амбивалентность творчества - горения и черновой работы: В поте - пишущий, в поте - пашущий! Нам знакомо иное рвение: Легкий огнь, над кудрями пляшущий, - Дуновение - вдохновения! Она может почти элегически заметить: «Стихи растут, как звезды и как розы» (Ахматова о том же написала совсем иное - «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как желтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда»). Но элегичность у Цветаевой - редкий гость, да и обманчива она. Стихотворение «Знаю, умру на заре! На которой из двух...» завершается немыслимой у других поэтов строкой: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом». В этом ее сущность. Она всю себя, до самых потаенных глубин отдала поэзии. 3. «Здесь я не нужна. Там я невозможна» На родину Цветаева вернулась в июне 1939 г. Но радостного возвращения не получилось, хотя на чужбине она безмерно тосковала по России. Чего стоит одно только заключительное четверостишие ее стихотворения «Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока!..»: Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все - равно, и все - едино. Но если по дороге - куст Встает, особенно - рябина... Пронзительный повтор: еще в 1918 г. она закончила пожелание своему ребенку (цикл «Але») словами «Ведь русская доля - ему... / И век ей: Россия, рябина...». Однако возвращение закончилось катастрофически: были арестованы муж и дочь Цветаевой, и с большим трудом подготовленный к изданию сборник стихотворений и прозы в конце концов был отвергнут, жизненные силы поэта были подорваны. Начавшаяся Отечественная война, связанные с ней мытарства и страшная неустроенность быта ускорили развязку - 31 августа 1941 г. в затерянной в Прикамье Елабуге Марина Ивановна Цветаева покончила с собой. Не стоит, правда, только социальными ужасами русской жизни рубежа 30-40-х годов объясняется трагизм судьбы поэта. К сожалению, она оказалась права в своем пророчестве, когда незадолго до отъезда на родину из Франции писала своему корреспонденту: «Здесь я не нужна. Там я невозможна». Стихи ее были отвергнуты в Советской России не только по причине политической подозрительности к вчерашним эмигрантам; весь цветаевский поэтический мир, его эгоцентрическое, личностное начало, его изощренная эстетика не «стыковались» с гегемоном новой литературной эпохи - социалистическим реализмом: ни социализм, ни реализм не были для Цветаевой обязательными или желанными в искусстве. Точно так же ее роковой конец, безвременная гибель - не просто сломленная воля, угасший огонь жизни. Смерть в творчестве Цветаевой - огромная тема, она всегда привлекала - страшила, удивляла, пробуждала любопытство и притягивала к себе; ей всегда было тесно в узких рамках земного бытия, она всегда стремилась за их предел. В 1922-1923 годах Цветаева обращается к мотиву железной дороги как символу смерти. Эта традиция восходит к поэзии Некрасова и прозе Льва Толстого, получает драматическое завершение у Блока. Но у предшественников Цветаевой речь идет о некоем третьем лице, принесенном в жертву техническому прогрессу. В данном случае неважно, кто является жертвой - строители первой железной дороги в стихотворении Некрасова или пассажирка вагона первого класса Анна Аркадьевна Каренина. На железной дороге Цветаевой - лирическое Я поэта. Изменение лица приводит к перерастанию передаваемой ситуации в подлинное свидетельское показание о трагедии. 28 октября 1922 г. Цветаева пишет: Точно жизнь мою угнали По стальной версте - В сиром мороке - две дали... (Поклонись Москве!) а 10 июля 1923 г. еще трагичнее: Растекись напрасною зарею, Красное, напрасное пятно! ... Молодые женщины порою Льстятся на такое полотно. И, наконец, финал в стихотворении "Поезд", датированном 6 октября 1923 г.: Не хочу в этом коробе женских тел Ждать смертного часа! Я хочу, чтобы поезд и пил и пел: Смерть - тоже вне класса! Поэт не просто прописывает сценарий последнего путешествия по железной дороге, но и с готовностью проецирует его на свою жизнь. Стихотворения Марины Цветаевой - меньше всего слова, каждое их них - поступок, оплаченный не только образом существования, но и самоотдачей поэта, растворением его в произведении. Отсюда исключительное значение жеста, подразумеваемого за каждым тире и восклицательным знаком. Параллельно с ростом публикаций Цветаева все больше теряла читателя-эмигранта, в Россию же ее толос практически не доходил. В очерке "Поэт и время" Цветаева как нельзя лучше выразила свое положение за границей. "В здешнем порядке вещей Я не порядок вещей. Там бы меня не печатали - и читали, здесь меня печатают - и не читают".6 Болезненное переживание герметичности эмигрантской литературы подталкивает Цветаеву к поиску контактов, как с советской литературой, так и с современной поэзией Европы. Цветаева активно переписывается с Борисом Пастернаком и Райнером Марией Рильке. Как и в стихотворных циклах о Блоке и Ахматовой, Цветаева в письмах творит портреты Рильке и Пастернака, освобождая их от всего случайного, наносного, бытового. Она неустанно подчеркивает субстанциональный характер существования поэта. Так, в письме от 9 мая 1926 года находим: "Речь идет не о человеке - Рильке (человек - то, на что мы осуждены!), - а о духе - Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке - Рильке из послезавтра".7 В этой переписке Цветаева открывает особое время поэта, охватывающее сразу все эпохи и противостоящее границам физической жизни человека. Шесть лет спустя Цветаева вновь обратится к открытому ею художественному приему, говоря о Марселе Прусте, "Когда на каком-нибудь французском литературном собрании слышу все имена, кроме Пруста, и на свое невинное удивление: "Et Proust?" - "Mais Proust est mort, nous parlons des vivants," - Я каждый раз точно с неба падаю: по какому же принципу устанавливают живость и смерть писателя? Неужели X. жив, современен и действенен потому, что он может прийти на это собрание, а Марсель Пруст потому, что уже никуда ногами не придет - мертв? Так судить можно только о скороходах".8 Последние два года жизни поэта почти целиком уходят на переводы. Кого только ни переводила Цветаева: Елисавета Багряна и Адам Мицкевич, Важа Пшавела и Шарль Бодлер. Характеризуя эту полуподневольную работу Цветаевой, М.И. Белкина в интереснейшей книге "Скрещение судеб" замечает: "Гнала стихи. Гнала, потому что стихи для нее - работа, а она работала другую работу, всецело ее поглощавшую, и даже ночью, во сне находила нужные ей строки для этой другой работы, как когда-то для своей".9 "Ремесленник, я знаю ремесло", - сказала Цветаева. Ее лучшие переводы последних лет отмечены не только ремеслом, но и подлинным вдохновением. Так, в переводе стихотворения Бодлера "Плаванье" поэт, кажется, находит единственно верные русские слова, чтобы передать чувство, охватывающее героя в момент созерцания эстампа, когда "в лучах рабочей лампы" открывается величие мира: В один ненастный день, в тоске нечеловечьей, Не вынеся тягот, под скрежет якорей, Мы всходим на корабль - и происходит встреча Безмерности мечты с предельностью морей... Переводчик отказывается буквально следовать французскому подлиннику, активно подчиняет бодлеровский текст принципам своей, цветаевской поэтики: любовь к слову с отрицательной частицей (ненастный, нечеловечьей, не вынеся), игра разными пространственными сферами, где "душа наша - корабль, идущий в Эльдорадо". В такой творческой замене и рождается истинный шедевр, эстетически адекватный созданию французского поэта-неоромантика.10 Такие поэтические обращения, как "Двух - жарче меха! рук - жарче пуха!" (1940) и "Все повторяю первый стих" (1941), скорее напоминают блестящие импровизации, чем результат глубокого обобщения и переосмысления реального чувства. В них нет лирического героя, и потому поэт выступает во всей полноте и незащищенности своего человеческого Я. Особенно это характерно для последнего стихотворения Цветаевой, адресованного Арсению Тарковскому. Стихотворение "Все повторяю первый стих" - смелая и даже вероломная попытка ворваться в жизнь другого - поэта и человека. Оттолкнувшись от задевшей ее строки Тарковского "Я стол накрыл на шестерых..." (в окончательном варианте Тарковского "Стол накрыт на шестерых"), Цветаева и здесь пытается утвердить актуальность собственного бытия для мира: "За непоставленный прибор // Сажусь незваная, седьмая". Цветаева еще делает последние судорожные попытки зацепиться за жизнь, вступить в контакт с ней и продолжить творческую полемику с веком. Знаменательно, что в последнем стихотворении Цветаева вновь сопрягает основную лирическую антиномию жизни и смерти, определяя одну через другую. Она - жизнь и одновременно смерть, вернее, жизнь, разбудившая весь дом и мир ценою своей жизни. Последнее стихотворение поэта было помечено 6 марта 1941 года. Дальше было не до стихов. Начавшаяся война обнажила незащищенность Цветаевой и в бытовом и в душевном плане. Впереди маячила пустота, преодолеть которую не хватило сил. В августе 1941 года Цветаева совершила свое последнее плавание - в Елабугу, где душа ее нашла вечный покой. В провинциальном, отрезанном от культурного мира городке завершился жизненный путь великого поэта XX столетия. Цветаевой было чем отчитаться перед той высшей силой, которая одарила ее нечеловеческой гордыней и замечательным талантом, соединив их с абсолютной бескомпромиссностью и неприятием спокойного существования. Заключение Основной принцип поведения - "одна за всех, против всех". Революцию Цветаева не приняла, но признала огромное ее значение: "Признай, минуй, отвергни Революцию - все равно она уже в тебе и извечно... ни одного крупного поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, - нет" Революция вместе с тем представляется ей "восстанием сатанинских сил". Она оплакивает прежнюю "белокаменную" и "колокольную" Москву, жалеет царя, страстно обличает Петра Первого как "предтечу" большевиков и находит героическое в белом движении, идущем наперекор жизни, истории. В понимании Цветаевой это был героизм обреченности. Большую часть творческой жизни провела в эмиграции. В мае 1922 года ей с дочерью Ариадной разрешают уехать за границу - к мужу, С.Я. Эфрону, который был участником белого движения. Живут (недолго) в Берлине, затем - Прага, где муж Цветаевой становится студентом Пражского университета, сотрудничает с НКВД. В ноябре 1925 года семья Цветаевой переезжает в Париж. Возникают сложные взаимоотношения Марины Цветаевой с эмигрантской средой. С одной стороны, Цветаеву начинают интенсивно печатать в зарубежных русских изданиях, видя в ней оппозиционно настроенного к большевикам поэта, не принявшего революцию. Выходят три поэтических книжки Цветаевой: "Разлука", "Ремесло", "После России". С другой стороны, агрессивные по отношению к России настроения в русских эмигрантских кругах она не может принять (срабатывает принцип ее поведения). Это приводит к постепенному отчуждению поэта. Ее позиция полнее всего выражается в известном стихотворении: Все рядком лежат, Не развесть межой. Поглядеть: солдат! Где свой, где чужой? Белым бы - красным стал - Кровь обагрила. Красным был - белым стал: Смерть побелила Ни черносотенство, ни расизм, ни развернувшееся в 30-е годы движение "русский фашизм" не могли быть ею признаны. В эмиграции формируется гордый, вызывающе независимый характер поэта, потерявшего своего читателя. "Мой читатель остается в России, куда мои стихи... не доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не свое-тамошнее!" С наиболее влиятельными литературными кругами эмиграции Марина Цветаева находилась в открыто неприязненных отношениях. "Они не Русь любят, а помещичьего "гуся" - и девок", - говорила она. Эмиграция отвечала ей тем же: обвиняла, что Ц. находится на содержании у большевиков и потому пишет комсомольские стихи. К 30-м годам Цветаева подошла к рубежу, отделившему ее от эмиграции. "Моя неудача в эмиграции в том, - писала она, - что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху - там, туда, оттуда..." Летом 1939 года Марина Цветаева с сыном Георгием уезжает в СССР - вслед за мужем и дочерью. В июне 1941 года - эвакуация с сыном в Татарию, в Елабугу, где 31 августа 1941 года М.Цветаева удавила себя на крюке, на котором висели рыбацкие снасти. Осенью 1942 года погиб и сын Георгий, призванный в действующую армию.11 Личная трагедия поэта и ее семьи переплелась с трагедией XX века. Богатое литературное наследие Марины Цветаевой дает основания утверждать о том, что на небосводе русской литературы она была звездой первой величины. Жутко и страшно сгоревшим русским "одиноким духом". Когда-нибудь ритмы Марины Цветаевой, этого столь своеобразного поэта, станут предметом углубленного анализа. Гора горевала (а горы глиной Горькой горюют в часы разлук). Гора горевала о голубиной Нежности наших безвестных утр. ...Гора горевала о страшном грузе Клятвы, которую поздно клясть. Гора говорила, что стар тот узел Гордиев: долг и страсть. (Поэма Горы) Или: ...Нате! Рвите! Глядите! Течет, не так ли! Заготавливайте - чан! Я державную рану отдам до капли! (Зритель бел, занавес рдян)... (Занавес) Список литературы 1. Белкина М.И.Скрещение судеб. - М.: Книга, 1988. - С. 97 2. История русской литературы ХХ века (20 – 90-е годы). / Под ред. С.И.Кормилова. – М.: Просвещение, 2002. – С.104-105. 3. Орлов Вл. М.Цветаева. - В кн.: Перепутья. - М.: Худ.лит. 1976. С. 255-312 4. Пастернак Б. Письмо от 25 марта 1926 г. / Собрание сочинений. – М.: Просвещение, 1994. – С.34. 5. Рильке P.M., Пастернак Б.Л., Цветаева М.И. Письма 1926 года. - М.: Книга, 1990. - С. 85 6. Саакянц А. Два поэта — две женщины — две трагедии. – М., 1995. – С.12 7. Саакянц А. Марина Цветаева // Цветаева М.И. Сочинения: 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 1. - С. 29. 8. Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. - М.: Эллис Лак, 1999. – 816с 9. Цветаева М. Избранное. – СПб., 2001. – С.64. 10. Цветаева М.И Собрание соч.: В 2 тт. – Т.2. – М.: ВЛАДОС, 1994. – 224с. 11. Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 2. – С. 363 12. Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1980. Т. 2. - С. 400 13. Цветаева М.И. Стихи / Вступ. статья Вс. Рождественского. - Магадан, 1988. – 287с 14. Шатин Ю.В. Цветаева М. В полемике с веком. - Новосибирск, 1991. - С. 3-19 1 Цветаева М. Избранное. – СПб., 2001. – С.64. 2 Саакянц А. Марина Цветаева // Цветаева М.И. Сочинения: 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 1. - С. 29. 3 Цветаева М.И Собрание соч.: В 2 тт. – Т.2. – М.: ВЛАДОС, 1994. – 224с. 4 Саакянц А. Два поэта — две женщины — две трагедии. – М., 1995. – С.12 5 История русской литературы ХХ века (20 – 90-е годы). / Под ред. С.И.Кормилова. – М.: Просвещение, 2002. – С.104-105. 6 Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 2. - С. 363 7 Рильке P.M., Пастернак Б.Л., Цветаева М.И. Письма 1926 года. - М.: Книга, 1990. - С. 85 8 Цветаева М.И. Сочинения: В 2 т. - М.: Худож. лит., 1980. Т. 2. - С. 400 9 Белкина М.И.Скрещение судеб. - М.: Книга, 1988. - С. 97 10 Цветаева М.И. Стихи / Вступ. статья Вс. Рождественского. - Магадан, 1988. – 287с 11 Орлов Вл. М.Цветаева. - В кн.: Перепутья. - М.: Худ.лит. 1976. С. 255-312 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||