добро. Мы получим, что заслужили
 Скачать 28.53 Kb.
|
|
Мы получим, что заслужили… Мы получим, что заслужили, И не надо на жизнь пенять - Если с бедными не дружили, То и нас избегает знать. Незнакомца обидел словом - Жди, что резко ответит брат. Осудил за грехи другого - И тебе будет мир не рад. Пожалеешь рубля в кармане - В магазине забудешь два. Фразу «Занят!» бросаешь маме - Дети те же найдут слова. Мы живём на одной планете, Дышим воздухом мы одним. Нам придётся за всё ответить, Если мы не добры к другим... Наиля Ландырева, писатель, поэт, номинант премий «Пoэт гoдa-2016» и «Поэт года – 2018» Взрослая жизнь не ослабит хватку, кто бы куда ни звал. – Доця, тебя ожидать на Пасху? – Мам, у меня завал... ⠀ Слишком небрежны порой ответы – вмиг охлаждают пыл. – Сына, ну что ты там, взял билеты? – Слушай... совсем забыл. ⠀ Слово на сердце повиснет гирей – сердце одно не врёт. Всё относительно в этом мире – даже «невпроворот». ⠀ Незаменимые заменимы, папки с делами ждут... «Невпровороты» отчасти мнимы – выдержим самосуд? ⠀ К чёрту падения и победы, люди всего важней! – Жди меня, мамочка, я приеду. Завтра... на сорок дней. ⠀ Мила Позняковская Взрослая жизнь не ослабит хватку, кто бы куда ни звал. – Доця, тебя ожидать на Пасху? – Мам, у меня завал... ⠀ Слишком небрежны порой ответы – вмиг охлаждают пыл. – Сына, ну что ты там, взял билеты? – Слушай... совсем забыл. ⠀ Слово на сердце повиснет гирей – сердце одно не врёт. Всё относительно в этом мире – даже «невпроворот». ⠀ Незаменимые заменимы, папки с делами ждут... «Невпровороты» отчасти мнимы – выдержим самосуд? ⠀ К чёрту падения и победы, люди всего важней! – Жди меня, мамочка, я приеду. Завтра... на сорок дней. ⠀ Мила Позняковская Мы получим, что заслужили… Мы получим, что заслужили, И не надо на жизнь пенять - Если с бедными не дружили, То и нас избегает знать. Незнакомца обидел словом - Жди, что резко ответит брат. Осудил за грехи другого - И тебе будет мир не рад. Пожалеешь рубля в кармане - В магазине забудешь два. Фразу «Занят!» бросаешь маме - Дети те же найдут слова. Мы живём на одной планете, Дышим воздухом мы одним. Нам придётся за всё ответить, Если мы не добры к другим... Наиля Ландырева, Андрей Дементьев. «Никогда ни о чём не жалейте»Никогда ни о чём не жалейте вдогонку, Если то, что случилось, нельзя изменить. Как записку из прошлого, грусть свою скомкав, С этим прошлым порвите непрочную нить. Никогда не жалейте о том, что случилось. Иль о том, что случиться не может уже. Лишь бы озеро вашей души не мутилось Да надежды, как птицы, парили в душе. Не жалейте своей доброты и участья. Если даже за всё вам — усмешка в ответ. Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство… Не жалейте, что вам не досталось их бед. Никогда, никогда ни о чём не жалейте — Поздно начали вы или рано ушли. Кто-то пусть гениально играет на флейте. Но ведь песни берёт он из вашей души. Никогда, никогда ни о чём не жалейте — Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви. Пусть другой гениально играет на флейте, Но ещё гениальнее слушали вы. «Никогда ни о чём не жалейте»Никогда ни о чём не жалейте вдогонку, Если то, что случилось, нельзя изменить. Как записку из прошлого, грусть свою скомкав, С этим прошлым порвите непрочную нить. Никогда не жалейте о том, что случилось. Иль о том, что случиться не может уже. Лишь бы озеро вашей души не мутилось Да надежды, как птицы, парили в душе. Не жалейте своей доброты и участья. Если даже за всё вам — усмешка в ответ. Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство… Не жалейте, что вам не досталось их бед. Никогда, никогда ни о чём не жалейте — Поздно начали вы или рано ушли. Кто-то пусть гениально играет на флейте. Но ведь песни берёт он из вашей души. Никогда, никогда ни о чём не жалейте — Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви. Пусть другой гениально играет на флейте, Но ещё гениальнее слушали вы. Андрей Дементьев Александр Яшин. «Спешите делать добрые дела»Мне с отчимом невесело жилось, Всё ж он меня растил — И оттого Порой жалею, что не довелось Хоть чем-нибудь порадовать его. Когда он слёг и тихо умирал,- Рассказывает мать,- День ото дня Всё чаще вспоминал меня и ждал: «Вот Шурку бы… Уж он бы спас меня!» Бездомной бабушке в селе родном Я говорил: мол, так её люблю, Что подрасту и сам срублю ей дом, Дров наготовлю, Хлеба воз куплю. Мечтал о многом, Много обещал… В блокаде ленинградской старика От смерти б спас, Да на день опоздал, И дня того не возвратят века. Теперь прошёл я тысячи дорог — Купить воз хлеба, дом срубить бы мог. Нет отчима, И бабка умерла… Спешите делать добрые дела! Александр Яшин. «Спешите делать добрые дела»Мне с отчимом невесело жилось, Всё ж он меня растил — И оттого Порой жалею, что не довелось Хоть чем-нибудь порадовать его. Когда он слёг и тихо умирал,- Рассказывает мать,- День ото дня Всё чаще вспоминал меня и ждал: «Вот Шурку бы… Уж он бы спас меня!» Бездомной бабушке в селе родном Я говорил: мол, так её люблю, Что подрасту и сам срублю ей дом, Дров наготовлю, Хлеба воз куплю. Мечтал о многом, Много обещал… В блокаде ленинградской старика От смерти б спас, Да на день опоздал, И дня того не возвратят века. Теперь прошёл я тысячи дорог — Купить воз хлеба, дом срубить бы мог. Нет отчима, И бабка умерла… Спешите делать добрые дела! Виктор АСТАФЬЕВ. «Последний поклон» Задами пробрался я к нашему дому. Мне хотелось первой встретить бабушку, и оттого я не пошел улицей. Старые, бескорые жерди на нашем и соседнем огородах осыпались, там, где надо быть кольям, торчали подпорки, хворостины, тесовые обломки. Сами огороды сжало обнаглевшими, вольно разросшимися межами. Наш огород, особенно от увалов, так сдавило дурниной, что грядки в нем я заметил только тогда, когда, нацепляв на галифе прошлогодних репьев, пробрался к бане, с которой упала крыша, сама баня уже и не пахла дымом, дверь, похожая на лист копирки, валялась в стороне, меж досок проткнулась нынешняя травка. Небольшой загончик картошек да грядки, с густо занявшейся огородиной, от дома полотые, там заголенно чернела земля. И эти, словно бы потерянно, но все-таки свежо темнеющие грядки, гнилушки слани во дворе, растертые обувью, низенькая поленница дров под кухонным окном свидетельствовали о том, что в доме живут. Враз отчего-то сделалось боязно, какая-то неведомая сила пригвоздила меня к месту, сжала горло, и, с трудом превозмогши себя, я двинулся в избу, но двинулся тоже боязливо, на цыпочках. Дверь распахнута. В сенцах гудел заблудившийся шмель, пахло прелым деревом. Краски на двери и на крыльце почти не осталось. Лишь лоскутки ее светлели в завалах половиц и на косяках двери, и хотя шел я осторожно, будто пробегал лишку и теперь боялся потревожить прохладный покой в старом доме, щелястые половицы все равно шевелились и постанывали под сапогами. И чем далее я шел, тем глуше, темнее становилось впереди, прогнутей, дряхлее пол, проеденный мышами по углам, и все ощутимее пахло прелью дерева, заплесневелостью подполья. Бабушка сидела на скамейке возле подслеповатого кухонного окна и сматывала нитки на клубок. Я замер у двери. Буря пролетела над землей! Смешались и перепутались миллионы человеческих судеб, исчезли и появились новые государства, фашизм, грозивший роду человеческому смертью, подох, а тут как висел настенный шкафик из досок и на нем ситцевая занавеска в крапинку, так и висит; как стояли чугунки и синяя кружка на припечке, так они и стоят; как торчали за настенной дощечкой вилки, ложки, ножик, так они и торчат, только вилок и ложек мало, ножик с обломанным носком, и не пахло в кути квашонкой, коровьим пойлом, вареными картошками, а так все как было, даже бабушка на привычном месте, с привычным делом в руках. -- Што ж ты стоишь, батюшко, у порога? Подойди, подойди! Перекрешшу я тебя, милово. У меня в ногу стрелило... Испужаюсь или обрадуюсь -- и стрельнет... И говорила бабушка привычное, привычным, обыденным голосом, ровно бы я, и в самом деле, отлучался в лес или на заимку к дедушке сбегал и вот возвратился, лишку подзадержавшись. -- Я думал, ты меня не узнаешь. -- Да как же не узнаю? Что ты, Бог с тобой! Я оправил гимнастерку, хотел вытянуться и гаркнуть заранее придуманное: "Здравия желаю, товарищ генерал!" Да какой уж тут генерал! Бабушка сделала попытку встать, но ее шатнуло, и она ухватилась руками за стол. Клубок скатился с ее колен, и кошка не выскочила из-под скамьи на клубок. Кошки не было, оттого и по углам проедено. -- Остарела я, батюшко, совсем остарела... Ноги... Я поднял клубок и начал сматывать нитку, медленно приближаясь к бабушке, не спуская с нее глаз. Какие маленькие сделались у бабушки руки! Кожа на них желта и блестит, что луковая шелуха. Сквозь сработанную кожу видна каждая косточка. И синяки. Пласты синяков, будто слежавшиеся листья поздней осени. Тело, мощное бабушкино тело уже не справлялось со своей работой, не хватало у него силы заглушить и растворить кровью ушибы, даже легкие. Щеки бабушки глубоко провалились. У всех у наших вот так будут в старости проваливаться лунками щеки. Все мы в бабушку, скуласты, все с круто выступающими костями. -- Што так смотришь? Хороша стала? -- попыталась улыбнуться бабушка стершимися, впалыми губами. Я бросил клубок и сгреб бабушку в беремя. -- Живой я остался, бабонька, живой!.. -- Молилась, молилась за тебя, -- торопливо шептала бабушка и по-птичьи тыкалась мне в грудь. Она целовала там, где сердце, и все повторяла: -- Молилась, молилась... -- Потому я и выжил. -- А посылку, посылку-то получил ли? Время утратило для бабушки свои определения. Границы его стерлись, и что случилось давно, ей казалось, было совсем недавно; из сегодняшнего же многое забывалось, покрывалось туманом тускнеющей памяти. В сорок втором году, зимою, проходил я подготовку в запасном полку, перед самой отправкой на фронт. Кормили нас из рук вон плохо, табаку и совсем не давали. Я стрелял курить у тех солдат, что получали из дому посылки, и пришла такая пора, когда мне нужно было рассчитываться с товарищами. После долгих колебаний я попросил в письме прислать мне табаку. Задавленная нуждой Августа отправила в запасной полк мешочек самосада. В мешочке оказались еще горсть мелко нарезанных сухарей и стакан кедровых орехов. Этот гостинец -- сухаришки и орехи -- собственноручно зашила в мешочек бабушка. -- Дай-кось я погляжу на тебя. Я послушно замер перед бабушкой. На дряхлой щеке ее осталась и не сходила вмятина от Красной Звезды -- по грудь мне сделалась бабушка. Она оглаживала, ощупывала меня, в глазах ее стояла густою дремою память, и глядела бабушка куда-то сквозь меня и дальше. -- Большой-то ты какой стал, большо-ой!.. Вот бы мать-то покойница посмотрела да полюбовалась... -- На этом месте бабушка, как всегда, дрогнула голосом и с вопросительной робостью глянула на меня -- не сержусь ли? Не любил я раньше, когда она начинала про такое. Чутко уловила -- не сержусь, и еще уловила и поняла, видать, мальчишеская ершистость исчезла и отношение к добру у меня теперь совсем другое. Она заплакала не редкими, а сплошными старческими слабыми слезами, о чем-то сожалея и чему-то радуясь. -- Жизня-то какая была! Не приведи Господи!.. А меня Бог не прибирает. Путаюсь под ногами. Да ведь в чужу могилку не заляжешь. Помру скоро, батюшко, помру. Я хотел запротестовать, оспорить бабушку и шевельнулся уж было, но она как-то мудро и необидно погладила меня по голове -- и не стало надобности говорить пустые, утешитель- ные слова. -- Устала я, батюшко. Вся устала. Восемьдесят шестой годок... Работы сделала -- иной артели впору. Тебя все ждала. Жданье крепит. Теперь пора. Теперь скоро помру. Ты уж, батюшко, приедь похоронить-то меня... Закрой мои глазоньки... Бабушка ослабла и говорить ничего уже не могла, только целовала мои руки, мочила их слезами, и я не отбирал у нее рук. Я тоже плакал молча и просветленно. Вскорости бабушка умерла. Мне прислали на Урал телеграмму с вызовом на похороны. Но меня не отпустили с производства. Начальник отдела кадров вагонного депо, где я работал, прочитавши телеграмму, сказал: -- Не положено. Мать или отца -- другое дело, а бабушек, дедушек да кумовей... Откуда знать он мог, что бабушка была для меня отцом и матерью -- всем, что есть на этом свете дорогого для меня! Мне надо бы послать того начальника куда следует, бросить работу, продать последние штаны и сапоги, да поспешить на похороны бабушки, а я не сделал этого. Я еще не осознал тогда всю огромность потери, постигшей меня. Случись это теперь, я бы ползком добрался от Урала до Сибири, чтобы закрыть бабушке глаза, отдать ей последний поклон. И живет в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Виноватый перед бабушкой, я пытаюсь воскресить ее в памяти, выведать у людей подробности ее жизни. Да какие же интересные подробности могут быть в жизни старой, одинокой крестьянки? Узнал вот, когда обезножела бабушка и не могла носить воду с Енисея, мыла картошки росой. Встанет до свету, высыплет ведро картошек на мокрую траву и катает их граблями, будто бы и исподину росой стирать пробовала, как житель сухой пустыни, копила она дождевую воду в старой кадке, в корыте и в тазах... Вдруг совсем-совсем недавно, совсем нечаянно узнаю, что не только в Минусинск и Красноярск ездила бабушка, но и на моленье в Киево-Печерскую лавру добиралась, отчего-то назвав святое место Карпатами. Умерла тетушка Апраксинья Ильинична. В жаркую пору лежала она в бабушкином доме, половину которого заняла после ее похорон. Припахивать стала покойница, надо бы ладаном покурить в избе, а где его нынче возьмешь, ладан-то? Нынче словами везде и всюду кадят, да так густо, что порой свету белого не видать, истинной правды в чаду слов не различить. Ан, нашелся и ладан-то! Тетка Дуня Федораниха -- запасливая старуха, развела кадильню на угольном совке, к ладану пихтовых веток добавила. Дымится, клубится маслянистый чад по избе, пахнет древностью, пахнет чужестранством, отшибает все дурные запахи -- хочется нюхать давно забытый, нездешний запах. -- Где взяла-то? -- спрашиваю у Федоранихи. -- А бабушка твоя, Катерина Петровна, царство ей небесное, когда на молитвы сходила в Карпаты, всех нас наделила ладаном и гостинцами. С тех пор и берегу, маленько совсем осталось -- на мою смерть осталось... Мамочка родная! А я и не знал такой подробности в жизни бабушки, наверное, еще в старые годы добиралась она до Украины, благословясь, вернулась оттуда, да боялась рассказывать об этом в смутные времена, что как я разболтаю о молении бабушки, да из школы меня попрут, Кольчу-младшего из колхоза выпишут... Хочу, еще хочу знать и слышать больше и больше о бабушке, да захлопнулась за нею дверь в немое царство, и стариков почти в селе не осталось. Пытаюсь поведать о бабушке людям, чтоб в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали они ее и была бы жизнь моей бабушки беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта, -- да от лукавого эта работа. Нет у меня таких слов, которые смогли бы передать всю мою любовь к бабушке, оправдали бы меня перед нею. Я знаю, бабушка простила бы меня. Она всегда и все мне прощала. Но ее нет. И никогда не будет. И некому прощать... 1967, 1988 |