эссе. Волоколамское шоссе. Повесть первая человек, у которого нет фамилии
 Скачать 22.51 Kb.
|
|
ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ Человек, у которого нет фамилии В этой книге я всего лишь добросоветсный и прилежный писец. Вот ее история. Нет, - резко сказал Баурджан Момыш-Улы, - я ничего вам не расскажу. я не терплю тех, кто пишет о войне с чужих рассказов. Почему? Он ответил вопросом: Знаете ли вы что такое любовь? Знаю. До войны я тоже считал, что знаю. Я любил женщину, я испытал страсть, но это ничего в сравнении с любовью, которая возникает в бою. На войне, в бою, рождается самая сильная любовь и самая сильная ненависть, о которой люди, этого не пережившие, не имеют представления. А понимаете ли вы, что такое внутренняя борьба, что такое совесть? Понимаю, - менее уверенно ответил я. Нет, вы этого не понимаете. Вы не знаете, как дерутся, борются два чувства: страх и совесть. Самые свирепые звери не способны так жестоко бороться, как эти два чувства. Вам известно совесть труженика, совесть мужа, но вы не знаете совести солдата. Вы бросали когда-нибудь гранату во вражеский блиндаж? Нет. Тогда как же вы будете писать о совести? Боец наступает вместе с ротой, в него бьют из пулемета, рядом падают товарищи, а он ползет и ползет. Проходит час – шестьдесять минут. В минуте шестьдесять секунд, и каждую секунду его могут сто раз убить. А он ползет. Это совесть солдата. А радость? Знаете ли вы, что такое радость? Должно быть, и этого не знаю, - сказал я. Верно! Вам известно радость любви и, быть может, радость творчества. Жена, вероятно, делилась с вами радостями материнства. Но кто не испытал радости победы над врагом, радости боевого подвига, тот не знает, что такое самая сильная, самая жгучая радость. Как же вы будете писать об этом? Станете выдумывать? На столе лежал номер журнала, где был напечатен очерк о панфиловцах, о бойцах того самого полка, которым командовал Баурджан Момыш-Улы. Он резко подвинул журнал к лампе – все его движенеия были резкими, даже когда он бросал спичку, закурив, - перелистал, склонился над раскрытой страницей и отбросил. Не могу читать! – произнес он. – На войне я прочел книгу, написанную не черинилами, а кровью. После такой книги мне невыносимы сочинения. А что можете написать вы? Я пыталсы спорить. Но Баурджан Момыш-Улы был непереклонен. Нет! – отрезал он. – Мне ненавистна ложь, а вы не напишете правды. Познакомиться нам довелось так. Я долго искал человека который мог бы рассказать о битве под Москвой, - человека, чье повествование охватила бы замысел и смысл операций и вместе с тем повело бы туда, где проверяется и решается все, - в бой. Не буду описывать этих поисков. Скажу лишь необхадимое. Изучив материалы, я знал, что наступая на Москву в октябре и в ноябре 1941 года и пытаясь сомкнуть клещи вокруг нашей столицы, противник одновременно рвался к цели напрямик, нанося главный удар вдоль Волоколамского, а затем Ленинградского шоссе. В тяжелые дни октября, когда немцы прорвались под Вязьмой и на танках, мотоциклах, грузовиках двигаясь на Москву, подоступы к Волоколамскому шоссе закрыла 316-я стрелковая дивизия, нынче известная как 8-я гвардейская дивизия имени генерала-майора Панфилова. Предприняв второе, ноябрьское, наступление на Москву, противник вбивал клин в том же напрвлении, где опять таки дрались панфиловцы. В семидневном сражении под Крюковым, в тридцати километрах от Москвы, панфиловцы вместе с другими частями Красной Армии сдержали напор немцев и отбросили врага. Я отправился к панфиловцам и, еще не ведая ни имени, ни звания человека, который расскажет историю великой двухмесячный битвы, верил: я встречу его. И действительно встретил. Это был Баурджан Момыш-Улы, в дни битвы под Москвой старший лейтенант, а теперь, два года спустя, гвардии полковник. Знакомясь, он назвал себя. Плохо расслышав, я переспросил. Баурджан Момыш-Улы. – раздельно повторил он. В его тоне я уловил странную нотку, которая в тот момент показалось ноткой раздражения. Должно быть, он любит, подумалось мне, чтобы его понимали мгновенно. По прывичке корреспондента я вынул записную книжку. Простите, как пишется ваша фамилия? Он ответил: У меня нет фамилии. Я изумился. Он сказал, что в переводе на русский Момыш-Улы означает сын Момыша. Это мое отчество, - продолжал он. – Баурджан – имя. А фамилии нет. В его лице не было мечтательной мягкости, свойственной, как принято думать, Востоку. Существует множестова лиц, которые кажутся вылепленными – иногда любовно, тщательно, иногда – как говорится – тяп да ляп. Лицо Баурджана Момыш-Улы напоминало о резьбе, а не о лепке. Оно казалось вырезанным из бронзы или из мореного дуба каким-то очень острым инструментом, не оставившим ни одной мягко закругленной линии. У меня оно вызывало одно детское воспоминание. На твердых синих переплетах собрания сочинений Майн Рида или Фенимора Купера было вытесненно в профиль худощавое лицо индейца. Профиль Баурджана был похож, чудилось мне, на этот рельефный оттиск. По-монгольски смуглое, слекга широкоскулое, часто непроницаемо спокойное, особенно в минутах гнева, оно было украшено на редкость большими черными глазами. Свои блестящие черные волосы, упрями непокорные гребенке, Баурджан в шутку называл лошадинимы. Слушая, я приглядывался к нему. Этот казах свободно владел богатством русской речи. Даже в минуты волнения он не коверкал слов и оборотов. Лишь некоторое неторопливость речи казалось иногда нарочитой. Впоследствии я подметил: слова текли быстрей, когда он разговаривал по-казахски. Взяв папиросу и с резким щелканьем захлопнув подсигар, он упрямо закончил: Если вы все-таки когда-нибудь будете обо мне писать, называйте меня по-казахски: Баурджан Момыш-Улы. Пусть будет известно: это казах, это пастух, гонявший баранов по степи; это человек, у которого нет фамилии. В первый же вечер знакомства мне посчастливилось услышать, как Баурджан Момыш-Улы беседовал с прибывшими в полк командирами – новичками войны. Он говорил о душе солдата. Неторопливо развивая мысль, он рассказал про один из боев у Волоколамского шоссе. У меня екнуло сердце быстро вынув блокнот, я жадно записывал. Еще не веря удаче, я угадывал: вот они, страницы долгожданного повествование. Улучив после беседы минуту, я попросил Баурджана Момыш-Улы рассказать с начала до конца историю боев у Волоколамского шоссе. Нет, - ответил Баурджан Момыш-Улы, - я ничего вам не расскажу. Читателю известна наш дальнейший разговор. Я не сомневался, что Баурджан Момыш-Улы в этом случае был не справедлив. Я хотел того же, что и он: правды. Однако его оценки людей – особенно тех, кто не испытали доли солдата, - нередко бывали излишне колючими. Думается, это отчасти объяснялось молодостью Баурджана. В те дни, когда мы встретились, ему исполнилось тридцать лет. Получив крутой отказ, я перестал настаивать, но немало дней провел бок о бок с Баурджаном. Ол любил и умел рассказывать. Ловя случай, я терпеливо записывал. Он привык ко мне. От друзей Баурджана я узнал историю его жизни. В школе ему дали два произвища: Большоглазый и Шан-Тимес. Второе в буквальном переводе означает недоступный пыли. Так звался легендарный конь, который скакал столь быстро, что даже пыль, поднятая его копытами, не касались его. Наступила минута, когда я сказал Баурджану: А все-таки я напишу про вас. И где-нибудь обязательно упомяну, что в школе вы были Шан-Тимес. Он улыбнулся. Улыбка преображало его. Суровое лицо вдруг становилось ребячливым. А вы артиллерийская лошадь, - ласково сказал он. – Не обижайтесь, это комплимент. Артиллерийская лошадь везет медленно, ее трудно повернуть, но, поварачивая, она тянет за собой и орудие. Вы повернули меня... Я расскажу все, что вы хотели. Но условимся. Слегка откинувшись, он выхватил из ножей шашку. В низком сыроватом блиндаже, скупо освещенным мальенкой лампой без стекла, блеснуло светлое узорчатое лезвие. Страх Условимся, - продолжал он. – Вы обязаны написать правду. Готовую книгу принесете мне. Я прочту первую главу, скажу: «Плохо, наврано! Кладите на стол левую руку». Раз! Левая рука долой! Прочту вторую главу: «Плохо, наврано! Кладите на стол правую руку». Раз! Правая рука долой! Согласны? Согласен, - ответил я. Мы оба шутили, он не улыбались. Не по-монгольски широкие черные глаза испытующе вглядывались в меня. Хорошо, - сказал он. – Кладите бумагу, берите карандаш. Пишите: «Глава первая. Страх». Пишите, - сказал Баурджан Момыш-Улы: - «Глава первая. Страх». Подумав, он проговорил: «Не ведая страха, панфиловцы рвались в первый бой...» Как по-вашему: подходящее начало? Не знаю, - нерешительно сказал я. Так пишут ефрейторы литературы, - жестко сказал он. – В эти дни, что вы живете здесь, я нарочно велел поводить вас по таким местечкам, где иногда лопаются две-три мины, где посвистывают пули. Я хотел, чтобы вы испытали страх. Можете не подтверждать, я и без признаний знаю, что вам пришлось подавлять страх. |