Сашка. Сашка заступил в очередной ночной наряд
 Скачать 21.47 Kb.
|
|
Глава 1. Сашка заступил в очередной ночной наряд. Вспомнил, как днём увидел убитого немца на пригорке. А у того хорошие валенки. Не самому Сашке они были нужны, а ротному, у которого они уж очень плохие. Но что-то остановило Сашку. Решил утром доползти до немца. Вдалеке были слышны артиллерийская канонада, пулемётные очереди, но «привык уже Сашка к этому, обтерпелся». Ещё до призыва, живя на Дальнем Востоке, он переживал с остальными, что война пройдёт мимо, «не совершить им тогда ничего героического». За два месяца на фронте не видел Сашка вблизи живого немца, только танки. Ночь прошла, он с напарником попеременно отдыхал в шалашике. Вдруг канонада прекратилась, и Сашка решил сходить за валенками для ротного (не у него промокли насквозь, не высушить ему их до весны). «Для себя ни за что бы не полез… Но ротного жалко.» Подполз он к немцу. Стал снимать валенки. Но тут неожиданно начался артобстрел. И вдруг он увидел немцев, которые подходили со всех сторон. «…страх, сдавивший его поначалу, как-то сошел с него». Дал он автоматную очередь и побежал к своим предупредить. Вдруг огонь прекратился. Через некоторое время солдат услышали: «В районах, освобожденных немецкими войсками, начинается посевная. Вас ждет свобода и работа. Бросайте оружие, закурим сигареты…» . Через некоторое время немцы как под землю провалились. Видимо, это была их разведка. Но через некоторое время немцы снова появились. Сашка увидел одного, решил взять «языка». И это у него получилось, да и ротный вовремя подоспел. Сашке был приказ отвести пленного в штаб. Немец шёл впереди, боязливо оглядываясь. На что Сашка сказал: «Чего боишься? Мы не вы. Пленных не расстреливаем». Мог он его убить ещё там, во время погони, но сделал. Сашка объяснил немцу почему: «Потому как люди мы! А вы фашисты!». Жаль, не знал Сашка немецкого, а то бы во время небольшого отдыха он спросил у немца: «…и как у немцев с кормежкой, и сколько сигарет в день получают, сколько рому, и почему перебоев с минами нет.» А ещё он спросил у немца: «Ты мне скажи, чего с моим напарником, что в плен к вам попал, делать будете? Шиссен, наверное? Иль пытать будете?». И вдруг понял Сашка, какая у него сейчас власть над этим немцем: захочет- доведёт до штаба, а захочет- убьёт. «И стало Сашке как-то не по себе от свалившейся на него почти неограниченной власти над другим человеком». И немец понимал, что его жизнь в руках Сашки. «Только не знает немец, какой Сашка человек, что не такой он, чтоб над пленным и безоружным издеваться.» По дороге часто попадались убитые советские солдаты, незахороненные. Стыдно было Саше за это перед немцем, «словно сам в чем-то виноватый». Наконец, дошли до штаба. Капитан стал спрашивать, откуда пришла разведка немцев, велел показать на карте. Потом комбат ненавидяще взглянул на немца. Горе переполняло командира- недавно убило его любимую женщину- Катеньку. Он приказал всем выйти из блиндажа. Сашке непонятно было такое поведение командира. Тогда, когда немцы поднимались из-за оврага и шли на них, он «готов был давить и уничтожать безжалостно». Но с пленным он «мог разговаривать … по-человечески, принимать сигареты, курить вместе…». Немец на допросе ничего не сказал. Тогда ротный отдал приказ Сашке: «Немца – в расход!» Сашка стоял в недоумении и сказал командиру: «Товарищ капитан… Я ж обещался ему…». «Много, очень много видал Сашка смертей за это время — проживи до ста лет, столько не увидишь, — но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании». Но капитан заставил выполнить приказ и велел солдату Толику проверить исполнение. Но Сашка попросил его не мешать исполнять приказ, сам убьёт немца. За это отдал Толику трофейные час. Тут Сашка увидел лейтенанта, рассказал ему всё. Попросил отменить приказ, но тот не стал. Повёл Сашка немца на расстрел, идёт с ним медленно, куда спешить. А сам думает: «Вот поджигателей этих стрелял бы Сашка безжалостно, если б попались, а как в безоружного? Как?…». «Впервые за всю службу в армии, за месяцы фронта столкнулись у Сашки в отчаянном противоречии привычка подчиняться беспрекословно и страшное сомнение в справедливости и нужности того, что ему приказали. И еще третье есть, что сплелось с остальным: не может он беззащитного убивать. Не может, и все!» Вдруг Сашка услышал чьи-то шаги: это шли комбат и Толик. Но Сашка твёрдо решил: «…не буду, не буду! Пусть сам комбат стреляет. Или своему Толику прикажет. Не буду!». «…и смотрел на комбата уже без дерзости, но твердо, хотя и колотилось сердце, как бешеное, отдаваясь болью в висках.» Тут комбат отвернул глаза, стал уходить, отдав приказ отвести немца в штаб. Глава 2. Сашку ранило. Бойцы многие ему завидовали: отвевался, повезло, легко отделался, ведь в руку только ранило. Идя в санчасть, он по дороге услышал стон раненого в грудь солдата. Оставив его на месте, побежал в санчасть, где ему обработали рану. Затем с солдатами вернулся за раненым, довольный, что сдержал слово, данное тому, пошёл в тыл. Прошёл мимо места, где передал пленного немца начальству. Наконец дошёл Сашка до пункта назначения. Его стал осматривать врач. Н е сразу понял Сашка, что человек из штаба, сидевший здесь же, сомневается, ранило ли его, может, сам повредил руку, чтобы в госпитале отлежаться. Это возмутило Сашку. Но его успокоила Зинка, которая очень нравилась Сашке. Она же рассказал, что штабной приглашал на вечер, который будет проводиться в штабе по случаю 1-го Мая. Сашка никак не мог поверить. Как можно праздновать, когда столько людей погибло!» Веселиться нельзя, когда все поля в наших!» Зина довела его до палаты. Потом они пошли прогуляться на берег Волги, целовались, понимая, «что это последнее в их жизни, что вот-вот возвратятся самолеты опять и что будет, неизвестно.». Вернулся в палату, не мог уснуть. Вдруг понял, что Зины нет. Оказывается, она ушла в штаб праздновать .Пошёл Сашка к избе, где находилась Зина, услышал звуки гармони, песни. Заиграл патефон, люди стали танцевать. Увидел он Зину с лейтенантом. Вернувшись в палату, не осудил он её ( «…просто война… И нету у него зла на нее…»). Глава 3. Сашка и ещё двое ходячих раненых были отправлены в санчасть. Продуктов не дали, их можно было получить только в Бабине. А до него идти 20 вёрст. Но они были уверены, что по дороге их кто-то да накормит, «неужто картохи да хлеба кус не заработали они своим ратным делом». Однако прошли более полвины пути, а «интереса к ним никто не проявлял, никто не спросил ни разу: откуда, мол, идете, где ранило, большие ли бои были?». Поняли бойцы, что сотни таких проходят за день, привыкли все, «что в тылу голодуха и тяготы, и что на них никто как на героев каких не смотрит». Вспомнили, как торжественно их провожали на фронт, а сейчас, когда они «кровушку» проливали за страну, «никто в ладони не хлопает, никто по этому поводу не умиляется, никто самогону на их пути не выставляет». На ночлег их тоже никто не пускал, мол, хата полная, много уже людей (обманывали). Да и Сашке было стыдно проситься, «понимал, сколько деревенькам этим ржевским довелось…». Один из попутчиков всё радовался любой красоте, «все у него красота: к ручью вышли — красота, на поляну какую — красота, лес вдали засинел — тоже красота!». Наконец она женщина пустила переночевать, даже накормила немного, хотя и у самой дети полуголодные. Дошли до Бабино, но там никакого продпункта не оказались. Голодные двинулись в эвакогоспиталь. По дороге их немного подвезли. Вдруг впереди грохнул взрыв. Одного из попутчиков — Жору- убило, а у его головы был расцветший подснежник. Один из солдат сказал: «Смотрите, ребята, цветок какой! Красота!» Вдруг Сашка невольно перекрестился, хотя раньше никогда этого не делал. «… пальцы невольно сложились щепотью и пошли ко лбу, хотя не был Сашка, конечно, верующим». Дошли до Лужкова, где располагался госпиталь. Они помылись, их перевязали и отправили в Москву долечиваться. Доехал Сашка до Москвы. «Думал ли он, гадал там, под ржевскими теми деревнями, пред полем тем ржавым, по которому и бегал, и ползал, на котором помирал не раз, думал ли, гадал, что живым останется и что Москву видит?» Всё ему здесь казалось чудом: трамваи, люди, спешащие на работу, в руках которых не автоматы, а обычные газеты, портфели, свёртки. «Ну, а о женщинах и девушках и говорить не приходится — стучат каблучками туфелек, кто в юбке и кофточке, кто в платьице пестром, и кажутся они Сашке нарядными, праздничными, будто из мира совсем другого, для него почти забытого, а теперь каким-то чудом вернувшегося. И странно ему все это, и чудно — словно и войны нет никакой!» «Но чем разительней отличалась эта спокойная, почти мирная Москва от того, что было там, тем яснее и ощутимее становилась для него связь между тем, что делал он там, и тем, что увидел здесь, тем значительнее виделось ему его дело там…» И шёл Сашка по Москве с высоко поднятой головой, не стесняясь своей одежды, небритого лица. (Сашка очень совестливый человек чувством ответственности, ему, раненому, «неловко как-то и совестно — вот он уходит, а ребята и небритый осунувшийся ротный должны остаться здесь, в этой погани и мокряди, и никто не знает, суждено ли кому из них уйти отсюда живым, как уходит сейчас он, Сашка». Сашка все эти страшные два месяца только и делал, чего неохота. И в наступлении, и в разведке — все это ведь через силу, превозмогая себя, заколачивая страх и жажду жить на самое донышко души, чтоб не мешали они делать ему то, что положено, что надо».) (Автор сразу вводит читателя в повествование, без всяких предварительных слов: «К вечеру, как отстрелялся немец, пришло время заступать Сашке на ночной пост». Он не называет бойца по фамилии, не называет его звания, герой — просто Сашка. Повествование ведется, кажется, от лица автора, но в то же время создается впечатление, что рассказывает сам герой. Этому способствует и сталь рассказа — простой, разговорный, и инверсии, характерные для разговорной речи: «У края рощи прилеплен был к ели редкий шалашик для отдыха, а рядом наложено лапнику густо...», и просторечия: «середка», «побоязничали», «подремливали», «свербит» и т. д.) («А ночь плыла над передовой, как обычно... Вплескивались ракеты в небо, рассыпались там голубоватым светом, а потом с шипом, уже погасшие, шли вниз к развороченной снарядами и минами земле... Порой небо прорезывалось трассирующими, порой тишину взрывали пулеметные очереди или отдаленная артиллерийская канонада... Как обычно...» Дважды повторяется «как обычно», хотя речь идет о страшных вещах. «Привык уже Сашка к этому, обтерпелся и понял, что непохожа война на то, что представлялось им на Дальнем Востоке...» Война оставляет следы разрушения и смерти: «Деревни, которые они брали, стояли будто мертвые... Только летели оттуда стаи противно воющих мин, шелестящих снарядов и тянулись нити трассирующих. Из живого видели они лишь танки...» Странное сочетание — «живые танки».) Автор показывает военный быт: «Ни окопов, ни землянок у первой роты не было, ютилась битая-перебитая в шалашиках (это зимой!). Только у ротного был жиденький блиндажик. И со жратвой туго, и с боеприпасами... нету силенок ребят хоронить, нету... Ведь себе, живым, окопчика вырыть не в силах». Жалкие слова — «шалашик», «окопчик», «блиндажик» подчеркивают шаткость, ненадежность положения. |