Виктор Млечин 4. Виктор Владимирович Млечин На передних рубежах радиолокации Виктор Млечин На передних рубежах радиолокации

• Название: Виктор Владимирович Млечин На передних рубежах радиолокации Виктор Млечин На передних рубежах радиолокации
• Дата: 21.04.2018
• Размер: 1.18 Mb.
• Имя файла: Виктор Млечин 4.rtf
• Тип: Документы; #41769
• страница: 20 из 25

Александр Андреевич Расплетин и его команда
В жаркий летний день далекого теперь 1948 года группа студентов, в составе которой был и я, впервые переступила порог НИИ 108. Нас провели в кабинет главного инженера, расположенного тогда на первом этаже левого крыла здания. Посадили за небольшие столы. Я оказался рядом с Митей Спокойным, ярким брюнетом с улыбкой молодого цыгана.

В кабинет один за другим входили сотрудники института, которым нужны были молодые специалисты. Первыми востребованными оказались наши девушки. Договорившись, они затем выходили из помещения. Кабинет пустел. Мы ждали. Нетерпеливый Митя то поднимался из за стола, то вновь садился: «Когда же?» И тут в кабинет вошли двое: сначала показался высокий представительный мужчина в синем костюме. Я обратил внимание на его лицо. Высокий лоб, переходящий в лысину, светлые волосы, румянец на щеках. За ним шел худощавый улыбающийся человек. Остановившись, они оглядели присутствующих и направились прямо к нашему столу. Первый из вошедших сел рядом со мной, напротив Мити устроился худощавый. Вопрос, обращенный ко мне, был скорее стандартным: «Чем хотите заниматься?» Я ожидал этого вопроса и ответил сразу: «Передатчиками». Немного задумавшись, собеседник сказал: «Ну что ж, передатчиками, так передатчиками. Сто киловатт в импульсе вас устроит?» В то время я в основном интересовался станциями дальнего обнаружения и грезил мегаваттами. Увидев на моем лице некоторую разочарованность, добавил: «Вы учтите, что передатчики, о которых я говорил, особые: они рассчитаны на очень короткие импульсы – менее одной десятой микросекунды». «А какова же скважность?» – спросил я. «Около двух тысяч». Это меня удовлетворило и я сразу же согласился. «Значит, договорились. Вы меня устраиваете. Моя фамилия Расплетин. Можете сообщить об этом вашему вузовскому руководителю». Рядом Митя так же заканчивал разговор. Выйдя, он мне сказал: «Все, я иду к Клопову».

Институт возглавлял Аксель Иванович Берг, академик, в ту пору вице адмирал. Принцип построения института был достаточно прост: он состоял из лабораторий, ОГК, опытного производства. Лаборатории делились на отраслевые и научные, но, независимо от типа, все они были нацелены на получение практических результатов. Комплексные лаборатории были конечным звеном в разработке и исследовании порученного им объекта. Работали они по утвержденному заказчиком техническому заданию, как правило, на основании постановления Правительства. Работу института в основном оценивали по деятельности комплексных лабораторий. Они, так сказать, определяли «лицо» института во внешнем мире и в случае успеха, и в случае провала.

Однако развитие института невозможно было бы себе представить без научного задела – это понимали все. А. И. Бергу удалось собрать в институте талантливых ученых, научных работников и опытных инженеров. И, что особенно важно, А. И. Берг постоянно занимался формированием кадрового состава, привлекая к работе крупных ученых и подающих надежды молодых специалистов. Научные лаборатории, которые возглавляли ученые с известными именами, фактически заполнили весь спектр направлений и областей тогдашней радиоэлектроники.

Одной из ключевых комплексных лабораторий института, с опасным номером 13, руководил Александр Андреевич Расплетин. Когда я говорю о ключевой лаборатории, то имею в виду два обстоятельства: успешно проведенную к тому времени опытно конструкторскую работу, существенно повысившую авторитет лаборатории и института в целом и, во вторых, видимое невооруженным глазом умение руководителя создавать сплоченный коллектив профессионалов.

Прошло три года после окончания тяжелой войны, и не было ничего удивительного в том, что коллектив этот в основном состоял из людей, недавно снявших военную форму и почувствовавших себя в иной еще достаточно трудной, но так желанной мирной жизни. Военная судьба их сложилась по разному, они почти не говорили об этом, но неизбежно несли ее в себе.

Собственно раненых и сильно пострадавших на войне было двое: ведущий инженер Владимир Илюхин и другой Владимир – слесарь механик Никитин. Илюхин был в составе войск, попавших в немецкий котел во время известной Изюм Барвенковской операции под Харьковом в феврале – марте 1943 года. Об этом военном событии в литературе написано немало, но наиболее полные его последствия на уровне командования изложил в своих воспоминаниях Хрущев. По словам Хрущева, Сталин очень жестко критиковал виновников и даже намеревался их арестовать и передать суду. Конечно, погибшим в этой трагедии, попавшим в плен, а так же раненым от этого было нелегче. Несколько недель раненый Илюхин полз к линии фронта, дополз, но руки лишился. Протез, сделанный ему, был мало заметен за исключением кожаной перчатки, но Володя иногда другой рукой поправлял рукав пиджака: что то ему мешало. Психологи давно заметили, что люди, перенесшие тяжелые жизненные травмы, и, как говорят, видевшие смерть в лицо, отличаются в общении от благополучных своих коллег: их характер становится более замкнутым, появляется излишняя чувствительность даже к шуткам или мелким уколам; будущее порой рисуется, отнюдь, не в розовых тонах. Я уже не говорю о возросшей вспыльчивости таких людей. Илюхин, высокий, внешне крепкий мужчина, в какой то степени обладал чертами неуживчивого, легковозбудимого человека, что я испытал сразу после первого знакомства с ним. В ответ на невинную, как мне показалось, шутку, я услышал громогласную реакцию и, как следствие, поднятый здоровой рукой на уровень лица 300 ваттный трансформатор, до этого спокойно стоявший на столе. Конфликт был, правда, быстро локализован, и мы подружились: Володя принадлежал к категории отходчивых людей. Илюхин нес в лаборатории большую инженерную нагрузку: он разрабатывал комбинированный индикатор кругового и секторного обзора, а затем взялся за трудную задачу создания малошумящего широкополосного усилителя промежуточной частоты. Он много работал, и я вспоминаю, как однажды, собираясь в первом часу ночи опечатывать лабораторию, обнаружил в темном углу одной из комнат при скудном освещении Илюхина, склонившегося над осциллографом. Хотя сделанная работа обычно говорит сама за себя, Илюхин любил доказывать свою точку зрения и словесно. Был он отменный спорщик, придумывая все новые и новые аргументы в пользу своих позиций. Многие с ним соглашались, щадя его самолюбие. Те же, кто этого не делал и входил с ним, как теперь говорят, в конфронтацию, в ответ получали малоприятную оценку, а иногда и наименование «враг № 1», что, впрочем, скоро забывалось.

Другим инвалидом войны и тезкой Илюхина был Володя Никитин. Это был немногословный, редко улыбающийся, плотный молодой человек. В механической мастерской, созданной Расплетиным, он в основном выполнял токарные работы. Станки были старые, довоенные, но загрузка их была велика. Поэтому работу приходилось вести в сжатом темпе, часто по вечерам. Володя был дисциплинированным человеком, но относился к категории людей, не спешивших «поперек батьки в пекло». Поэтому, когда приходил инженер и приносил эскизы или чертежи, Никитин обычно говорил: «Оставь, посмотрю» и лишь после появления ясности по существу задачи, он приступал к работе. Как большинство фронтовиков, он не любил распространяться о своих ранениях. Лишь однажды, когда зашел разговор, Володя вдруг снял рубашку, и я увидел в области грудной клетки провал с зажившими рубцами – результат попадания осколка снаряда. Раньше среди моих друзей было много инвалидов, были и «челюстники» без нижней части лица, но этот провал в грудной клетке, помню, произвел на меня впечатление.

Надо сказать, что Расплетин как крупный руководитель, любил четкость в организации работ. Каждый из сотрудников мастерской нес свою функциональную нагрузку. Володя Ефимов специализировался на изготовлении гнутых изделий в основном из дюралюминия: коробок, блоков, шасси. Никитин, как я уже говорил, выполнял токарные работы. Пришедший несколько позднее острослов и балагур Миша Балашов был мастером фрезеровщиком высокого класса. Руководителем мастерской являлся Иван Кабанов, универсал, мастер на все руки. Кабанов был существенно старше своих коллег и, хотя занимался нарядами и отчетностью, сам работал на станках. Прошел всю войну и увлекся автомобилизмом, привез из Германии новый «Опель капитан», который неоднократно впоследствии бил и сам же ремонтировал.

Инженерное сообщество лаборатории к тому моменту, когда я пришел, было невелико и состояло из бывших фронтовиков и специалистов, работавших во время войны на оборонных заводах. И хотя инженеры фронтовики имели в прошлом, как правило, ранения и контузии, а работавшие в тылу хлебнули немало горя, включая бомбежки и потерю близких, голод и холод, это был творческий, трудоспособный коллектив, умеющий решать неординарные задачи.

Среди сотрудников, не принадлежащих к категории фронтовиков, был Анатолий Тамулевич, хотя и носивший в войну офицерскую форму, но не попавший на фронт по зрению. Тамулевич занимался в лаборатории передатчиками, и первый, с кем по приходе я познакомился, был именно он. Это был плотный невысокий человек, с негустой шевелюрой и мягкой улыбкой. Очки, которые он носил, еще более округляли его лицо. Тамулевич показал мне схему передатчика и рассказал об основных характеристиках, но признался, что основную часть модулятор – он не разрабатывал. «Схема пришла извне», – сказал он неопределенно, а я понял, что это просто типовая схема. Вопрос состоял в другом: как заставить передатчик работать импульсами, в десятки раз короче типовых. Это была задача, над которой следовало потрудиться.

Забегая вперед, скажу, что предстояло сформировать мощные сверхкороткие импульсные напряжения около 20 кВ для возбуждения магнетронного СВЧ генератора. Один из путей состоял в применении так называемых, импульсных трансформаторов, появившихся в конце войны, но теоретически слабо разработанных к тому времени. Отчет на эту тему в институте был составлен Т. Р. Брахманом, в будущем главным инженером, с которым я тогда и познакомился. Помню, как мы с Тамулевичем мотали в большом количестве трансформаторы на гиперсиловых сердечниках, а затем их испытывали.

Говоря о Тамулевиче, должен отметить, что он многим, особенно женщинам, нравился: мягкий, покладистый, человек, умеющий сочувствовать чужим бедам. Его самого и семью жизнь тоже не баловала: сначала он оказался в центре конфликта на почве развода сестры с мужем, а затем пришло и собственное горе: умер после тяжелой болезни (лейкемия) малолетний сын. Жизненные проблемы охлаждали его трудовой пыл, делали его внешне равнодушным. Это приводило к противоречиям с руководством. Хочу рассказать об эпизоде, свидетелем которого я случайно оказался, эпизоде, характеризующим не столько Тамулевича, сколько Расплетина. Расплетин распорядился включить передатчик в лаборатории, предварительно переместив его из подвала, где он находился, (лаборатория – на 4 этаже). Через 2–3 дня Расплетин зашел и поинтересовался, включен ли передатчик. Тамулевич ответил: «Нет, не включен». «Почему?» – Расплетин начинал наливаться краской. Первый признак его недовольства. «Александр Андреевич, Сережа (Петя, имени сейчас не помню) обещал принести, но его перевели на другую работу». «Что, неразрешимая задача?» – спросил Александр Андреевич. «Так он весит 60 кг». Расплетин, ни сказав больше не слова, пошел вниз. За ним пошел Тамулевич. Через некоторое время я направился по своим делам и на уровне 2–3 этажа увидел картину: впереди шел красный от натуги Расплетин, на плече которого возвышался передатчик, свободной рукой он его придерживал. Сзади вприпрыжку бежал по лестнице Тамулевич и лепетал: «Александр Андреевич, давайте я помогу». Тамулевич был внешне здоровый человек, а умер внезапно в возрасте 60 лет на даче, от сердечного приступа, как мне сказали, при пересадке деревьев в саду.

Помимо Расплетина основную идеологическую нагрузку по созданию станции нес Георгий Кияковский. Он разрабатывал «сердце» станции – дальномер и все схемы синхронизации входящих блоков. Его идеи оказались достаточно плодотворными, и впоследствии он возглавил ряд новых разработок лаборатории.

Высокочастотную часть станции вел Геннадий Гуськов. У него было «обширное хозяйство». Помимо собственных разработок Гуськов руководил созданием новых приборов в смежных подразделениях других организаций.

Кияковский и Гуськов были людьми с различными характерами и судьбами. Кияковский был аспирантом, пришедшим в институт с фронта после демобилизации. Гуськов поступил после работы на оборонном заводе и имел к этому времени солидный производственный задел. Но оба хорошо дополняли Расплетина, обеспечивая в каждом из направлений высокий теоретический и технический уровень разработки. Уже тогда мне было ясно, что, являясь активными сотрудниками Расплетина, они по масштабу своей личности выходили за контуры данного коллектива, что привело меня к мысли рассказать о них отдельно, тем более что мне привелось идти с ними бок о бок в течение солидного отрезка пути.

Перехожу к рассказу о других творческих работниках лаборатории, которых, к сожалению, уже нет в живых.

Когда я пришел в лабораторию, инженер Евгений Разницын, трудился еще на поприще телевизионной тематики. Он входил в группу, которую возглавлял Александр Клопов, один из разработчиков модного тогда телевизора Т 4 «Ленинград». Прежде, чем начать работу и поставить тот или иной прибор на рабочий стол, Женя проводил некие подготовительные операции. Он убирал со своего большого стола, полученного по репарациям из Германии, все предметы и щеткой с длинной ручкой стряхивал в металлический лоток остатки проводов, припоя и канифоли, а затем тщательно протирал коричневую поверхность столешницы от пыли тряпкой. Постелив на стол подкладку из прессованного фетра, он водружал на нее блок и подсоединял разъем питания. Но это было еще не все. Взяв в руки измерительные прибор, Женя проверял сеть, а затем измерял напряжение источника питания, после чего собственно и приступал к работе. Женя рано начал свою трудовую деятельность, в студенческие годы был вынужден подрабатывать, чтобы прокормиться, и, усвоив определенные трудовые навыки, знал, что хорошая подготовка – залог успеха. Он был на 4 или 5 курсе, когда началась война. Прошел через рытье окопов. А после окончания института, ушел на фронт. В Армии, как и в последующей мирной жизни, Разницын по сути выполнял свою работу, которую любил и без которой не представлял своего существования. Теперь таких людей называют трудоголиками.

Разницын был высокий, худощавый, но крепкий жилистый человек. Редко улыбался. Внешне строгий, он был в то же время доброжелателен к собеседникам. Носил очки, что предавало его облику некоторую сухость. Разницын не терпел расхлябанности и безответственности, проявлял настойчивость, если видел нежелание сотрудника выполнять возложенные на него обязанности. Другой улыбается, держит паузу, шутит и, глядишь, добивается своей цели. Женя, наоборот, серьезно, но настойчиво просит сделать то то и то то. Некоторые за глаза поэтому называли его сухарем, а отдельные люди даже сейчас, вспоминая о нем, добавляют: «Ох, уж этот Разницын».

Вместе с тем это – совершенно несправедливая оценка. Люди, хорошо знакомые с Разницыным, знали, что это человек, который всегда придет к тебе на помощь в минуту необходимости. Ему было чуждо интриганство, свое мнение всегда выражал прямо, а при неодобрении поступков того или иного лица уклонялся от осуждающих, а тем более грубых слов. Ему было присуще человеколюбие.

Расплетин при своих практически ежедневных обходах сотрудников редко посещал Разницына, по видимому, полагая в нем крепкого, надежного работника. Лишь пару раз Расплетин отмечал нелинейность растра, смотря на экран секторного индикатора, разрабатываемого Разницыным. Женя тотчас же начинал регулировку и добивался приличных результатов.

Женя был хороший семьянин, в быту непритязателен, но изредка любил доставать и пить изысканные вина, зная в них толк еще со времен его пребывания в Венгрии, где он воевал, а затем служил. Помню, как он угощал нас необыкновенно вкусным вином на новой квартире, которую он с большим трудом получил и где собирались многие его друзья.

В конце 50 х годов, когда заканчивался мой аспирантский срок и стоял вопрос о продолжении работы, Женя на совещании у директора поддержал меня, за что я был ему благодарен. В последние годы мы редко виделись, но перезванивались. В конце 1996 года он сообщил, что хочет со мной встретиться. Я обещал приехать, но наша встреча так и не состоялась. В начале 1997 года он скончался.

Несмотря на молодой возраст, Лев Буняк, имея к концу 40 х годов солидный послужной список, в котором можно было упомянуть этапы его пути: выпускник военного факультета, заместитель командира дивизиона «Катюш», аспирант, ведущий разработчик и даже (насколько я помню) секретарь парторганизации лаборатории. Буняк был другом Кияковского, они вместе заканчивали ВУЗ, а после демобилизации поступили на работу в институт. Небольшого роста, худощавый, но очень подвижный человек. При знакомстве с Буняком основное внимание привлекало его умение просто и доходчиво формулировать свои мысли. Говорил четко и достаточно логично. В его изложении выводы, которые он хотел донести до слушателя, были очевидны, поэтому оппонентам было трудно с ним состязаться. Тех из них, которые так сказать, «расползались по древу», Лева тактично прерывал, другие по уровню логического мышления не дотягивали до него. Речи свои Лева обычно обращал непосредственно к собеседникам и, если они находили отклик, сопровождал улыбками, что многим, особенно женщинам, импонировало. Свои ораторские способности Буняк умело дополнял знанием предмета и техническими подробностями, внушавшими уважение. Лева редко говорил о своем фронтовом пути, никогда не кичился регалиями, но если человек впервые видел его при орденах, обычно это производило впечатление. Все эти качества Буняка Расплетин использовал, направляя его как представителя лаборатории в общественные организации, на совещания к должностным лицам и т. д.

Злые языки говорили про Буняка «гигант слова», намекая на то, что он, мол, слабоват в деле. Но это было не так. Просто Лева всегда правильно рассчитывал свои силы, беря работу по плечу. Буняк проработал в институте около 40 лет, за это время, будучи главным конструктором, выполнил целый ряд разработок, насколько я знаю, не провалил ни одной. А ведь немало было главных конструкторов, терпевших неудачи, и притом серьезные. В чем причина положительного баланса в работе Буняка? О части этих причин я уже сказал. Скажу о других. Буняк обладал сильной интуицией, умел работать с заказчиком. Получив ТЗ и тщательно изучив его, он выявлял сомнительные и даже опасные моменты, убеждая заказчика в необходимости корректировки. Дотошно проверял особенности СВЧ приборов, на которых предстояло работать. Старался брать заказы, рассчитанные на небольшой коллектив, зная, что людей всегда не хватает. Умению опираться на собственные силы, смотреть в корень и правильно вести эксперименты Буняк научился у Расплетина. Это была «расплетинская» школа.

За несколько месяцев до болезни, сведшей его в конце концов в могилу, Лева пришел ко мне, мы долго беседовали, пили чай, он жаловался на нездоровье. Через некоторое время он уволился. Больше я его не видел.

В числе бывших фронтовиков, пришедших в лабораторию в 1949 году, был инженер Юрий Беляев После демобилизации он работал в другой организации, но, выдержав экзамены в аспирантуру, и при содействии Илюхина был зачислен к Расплетину. Поначалу трудился бок о бок с Илюхиным и даже взял близкую тому и модную тогда тему, связанную с разработкой широкополосного УПЧ на линиях с распределенными параметрами. Но вскоре они с Илюхиным разошлись во взглядах, а затем Беляев охладел и к выбранной диссертационной теме. Надо сказать, что Беляев был человеком настроения, и с той же страстью, с которой он доказывал важность выбранной им первоначально темы, он затем убеждал в ее бесперспективности. Переубедить его было трудно, но впрочем, никто этого не делал, так как разумно полагал, что отрицательный результат – это тоже результат.

Внешне Беляев представлял собой тип идеального мужчины с красивой прической и правильными чертами лица. Был достаточно спортивен; в прошлом играл в баскетбол, в описываемое время увлекался теннисом. Коренной москвич, жил до войны на одной из мещанских улиц. По видимому, неплохо учился; так как показывал мне исписанные каллиграфическим почерком сохраненные им институтские конспекты. Обращала на себя внимание широта его интересов, любовь к литературе. Собрал неплохую художественную библиотеку, что при тогдашнем книжном голоде было непросто. Томик поэзии Некрасова, который он презентовал, до сих пор у меня хранится.

Однажды, встретив меня, сказал: «Я принял решение, буду заниматься модуляторами на линиях задержки, формировать короткие высоковольтные импульсы». И добавил: «Нигде не могу найти литературу. Может, подскажешь?» Я задумался и вспомнил: несколько лет назад, роясь в букинистическом магазине, приобрел изданную в 20 годах переводную книгу немецкого профессора Рюденберга о переходных процессах в электрических сетях. Пообещал ему принести эту книгу. Через некоторое время, ознакомившись с содержанием, Юра пришел ко мне. «Знаешь, ты меня очень сильно выручил. Прямо таки спас. Хорошая книга, я многое подчерпнул из нее». Поговорив о немецкой технической мысли, я ему сказал, что у меня был профессор Мантейфель, который утверждал: «Радиоспециалистам нужно знать только двухтомник Круга». Немец по происхождению Карл Адольфович Круг был автором стандартного в то время учебника по электротехнике. В середине 50 х Беляев защитил неплохую диссертацию.

Вспоминая о последних годах жизни Беляева и его болезни, не могу умолчать историю, которую он давно мне рассказывал, и которая касалась военной поры. Находясь в наступлении, личный состав подразделения, в котором он служил, несколько суток не спал. И когда объявили привал, люди легли и немедленно заснули. Было это весной, в распутицу, вблизи дороги. Ночью в этом месте проходили танки, и, не подозревая, что рядом спящие люди, маневрируя, стали их давить, Беляев был вдавлен в мягкую почву, что его тогда спасло, но пролежал несколько месяцев в госпитале. После этого он продолжал служить и закончил службу в Вене, где с трудом демобилизовался, так как был на хорошем счету.

В 1951 или 1952 году его вызвали в ГАУ и предложили немедленно надеть форму, преступив к работе старшим офицером (при этом повысили в звании). Он отказался. Когда пришла повестка из военкомата, Юра разволновался и пришел с повесткой к профессору И. С. Джигиту, тогда ученому секретарю. Джигит обратился к Бергу, указав на важность работы, которой занимался Беляев. После нескольких бесполезных попыток дозвониться до руководства, Аксель Иванович чуть ли не в последний день поехал с письмом в Большой театр, где пробился к начальнику генштаба генералу Штеменко, уговорив его написать нужную резолюцию. Так Беляев остался в институте.

Когда он заболел в 1978 году, долго не могли поставить диагноз. Он оказался катастрофическим. Вскоре Беляев умер. Эхо войны сразило его наповал.

Летом 1948 года, в момент моего прихода в лабораторию, у Расплетина была масса неотложных дел. Закончились госиспытания, и сразу же возникла проблема корректировки и передачи документов на серийный завод. Эта большая работа, которую необходимо было провести в кратчайшие сроки при непосредственном участии и под руководством главного конструктора, то есть самого Расплетина. Шли интенсивные обсуждения технических характеристик по новому заказу. Несмотря на свою занятость, Расплетин уделил мне поначалу достаточно большое внимание: рассказал о задаче, которую мне предстояло решать, затем распорядился выдать необходимые материалы, позвонил в БНТ и договорился об ознакомлении меня с новинками литературы. Дело в том, что в то время библиотека и читальный зал были под эгидой БНТ, и не всем выдавали наиболее ценные, то есть купленные за валюту, иностранные журналы и книги. Затем он сказал: «Приходите в любое время, не стесняйтесь». С этого момента я переходил в режим самостоятельного «плавания», и, зная, что работа с дипломниками создает дополнительную нагрузку на руководителя, старался, по крайней мере на начальной стадии, без особой нужды не беспокоить Расплетина. Окунулся в литературу, стал разбираться. Речь шла о динамических характеристиках блокинг генераторов в режиме сверхкоротких импульсов.

Однажды я пришел к Расплетину со своими наработками. «Послушайте, – сказал он, – я об этом уже думал, но применительно к генератору тока.» В связи с этим он указал на свою статью в журнале «Известия электропромышленности слабого тока» за 1941 год и диссертацию. Журнала у нас не было, и я поехал в городскую библиотеку, после этого мы стали чаще встречаться. Порой спорили. Один из сотрудников, не помню кто, как то сказал мне, когда я выходил из кабинета: «Слушай, ты заводишь нашего «рыжего» (прозвище Расплетина среди наиболее приближенных), а мы из за этого не можем решить важные вопросы». Что я мог сказать в ответ? Во время тогдашних моих посещений Расплетина обращали внимание две характерных его черты: умение смотреть в корень проблемы и способность решать сложные вопросы, опираясь на знания фундаментальных законов. Он часто повторял: «Это невозможно, так как противоречит закону сохранения энергии (или законам Кирхгофа и т. п.)». Помню, как то пришел к нему его друг и соратник И. Ф. Песьяцкий со своим отчетом: «Почитай». На следующий день встретились. «Ваня, – сказал Расплетин, – тут ты пишешь то то, но это нарушение элементарного закона Кирхгофа, здесь обязательно потечет ток туда то». Песьяцкий немного подумал и согласился. В то время Расплетин читал лекции студентам МВТУ. Рассказывая об этом, он мне говорил: «Надо читать просто, то есть понятно, и давать главное. Все остальное приложится».

Когда я завершил работу, и принес ему переплетенный том пояснительной записки, он встретил меня вопросом: «Уже закончил?» О том же мне рассказывал Беляев. Спустя 6 или 7 лет, он привез диссертацию, тот вопросил: «Как, уже написал?» В вечных поисках истины Расплетин не замечал течения времени. Я проработал с Расплетиным всего несколько лет, хотя и насыщенных, но это были годы в середине его карьеры, так сказать, в миттельшпиле: он успешно работал до поступления в наш институт, показал себя блестящим мастером и после перехода из института на другое место. Поэтому я могу рассказывать только о том, что я лично видел и слышал. Конечно, существенное значение для творчества имела его деятельность как одного из разработчиков первых советских телевизионных приемников. Говоря слова: «одного из разработчиков», я вовсе не намерен умолять его роль в истории советского телевидения. Известно, что Расплетин в 30 тые годы разработал в Ленинграде телевизионный приемник, который получил тогда положительную оценку. Мой коллега, ветеран МАИ, учившийся там еще до войны и проработавший в МАИ больше 50 лет, Александр Сухарев утверждал, что созданный Расплетиным телевизор – он назвал мне даже марку – был первым советским телевизионным приемником. Возможно, это и так. Но вот в официальных источниках подтверждения не нахожу. Так, в БСЭ, где есть статья о Расплетине, ничего об этом не говорится. В курсах по телевидению, которыми владею, также не нашел каких либо ссылок на приоритет Расплетина²⁴.

Вместе с тем знаю, что вопрос о приоритете – очень тонкий, я бы даже сказал; щепетильный вопрос. Длительное время в нашей технической литературе утверждалось, что в СССР впервые был создан многорезонаторный магнетрон. При этом ссылались на статью Малярова и Алексеева, опубликованную в начале 30 х годов. Занимаясь после войны магнетронами, я как то спросил Николая Федоровича Алексеева, которого хорошо знал, его мнение по этому вопросу. Он ответил: «Ну, что вы; мы просто проводили эксперименты с простейшими макетами, а о создании образцов даже и не думали».

Не утихает до сих пор и спор о приоритете на первый советский радиолокатор, который создавался в 30 е годы. Существуют разные мнения на этот счет, хотя никто не может отрицать факта присуждения Сталинской премии группе под руководством Ю. Б. Кобзарева.

Возвращаясь к телевизионному прошлому Расплетина, должен, с сожалением, отметить, что не успел поговорить с ним об этом. Кое что рассказывал мне Александр Эмдин, его верный сподвижник, работавший с ним до войны в Ленинграде. Саша был не только искусным монтажником радиоаппаратуры, но и так сказать, незаменимым «управляющим» всем сложным «хозяйством» комплекса. В быту Саша шутил и даже озорничал, но при появлении Расплетина принимал серьезное выражение лица, что называется, «держал марку». Саша рассказывал, что вместе с Расплетиным приезжал из Ленинграда в Москву для проведения испытаний и сдачи разработанного телеприемника, а также о положительных результатах этой работы. О телевизионных пристрастиях самого Расплетина могу судить по следующему эпизоду. Однажды на столе у Саши появился немецкий телевизор, как потом выяснилось, вывезенный из Германии. Через некоторое время пришел Расплетин, сел за стол и начал изучать начинку прибора. После этого, указав Саше на контуры в приемной части, просил их демонтировать. Саша это сделал, и Расплетин, взяв в руки катушки контуров, начал сам их перематывать. Делал это в течение нескольких дней по вечерам, после чего подгонял контуры по частоте. В это время в Москве началось регулярное вещание, и Расплетин не хотел отставать от прогресса.

Я так подробно развиваю тему «Расплетин и телевидение» ибо многие последующие технические идеи вызрели у него, я убежден в этом, на почве его телевизионного опыта. Имею в виду идею сканирования пространства, которую он многократно использовал, а также идеи синхронизации сигналов, почерпнутые им, а затем Кияковским из области телевизионной техники.

Одаренность Расплетина, безусловно, от бога, но он прошел нелегкий жизненный путь, способствовавший формированию его личности. Насколько мне известно, он был выходцем из купеческой семьи, это накладывало на него серьезный социальный отпечаток, в частности ограничивало его возможности на поступление в высшие учебные заведения. В 20 ые годы в ВУЗы принимались дети трудящихся сословий – рабочих, крестьян, ремесленников и т. д., в меньшей степени из интеллигентных семей. Остальным надо было иметь производственный стаж. По видимому, и Расплетину пришлось пройти серьезную трудовую школу прежде, чем он мог называть себя студентом вуза. Я уже говорил, что в 30 ые годы он успешно работал по специальности. Но вот началась война, Ленинградская блокада, голод. Он теряет жену. Его вывозят из города. Эвакуация, затем Москва. В институте работало много ленинградцев, они прошли такой же путь. Когда я появился в лаборатории, признаки прошедших военных лет были уже ослаблены, но Саша Эмдин рассказывал мне тогда, что совсем недавно они с Расплетиным продавали небольшие излишки хлеба, чтобы купить папиросы, недостающие продукты и т. д. У Расплетина была семья, которую надо было кормить. Частная продажа хлеба велась обычно около булочных, но это надо было делать умело, так как могли задержать и обвинить в спекуляции.

На лице Расплетина следы прошедшей войны уже не были видны, но я помню его поношенный синий бостоновый костюм с протертыми на сгибах и лоснящимися на локтях рукавами.

Теперь я хочу рассказать о работе Расплетина как руководителя крупного заказа и главного конструктора разработки.

Когда приступал к этой теме, он фактически начинал с нуля. В классе систем, которыми он собирался заниматься, никакого положительного или даже негативного опыта не было, литературные данные практически отсутствовали. Начать с того, что были серьезные сомнения по коренному вопросу о распространении волн сантиметрового диапазона в приземном слое: возможна ли вообще локация наземных объектов, насколько ослабляется отраженный сигнал, как действует фактор земли и растительности на ней, велико ли влияние гидрометеоров (дождь снег и т. п.), волны какой поляризации надо излучать и т. д. Берг заранее озаботился и создал в институте мощную по тем временам школу по проблеме распространения радиоволн. Введенский, Фок, Леонтович и более молодые Вайнштейн, Школьников, Колосов – вот имена, которые представляли эту школу. Были организованы совещания, на которых Расплетин мог выслушать мнения специалистов по обсуждавшимся вопросам.

Другой круг проблем был связан с созданием антенны. Расплетин исходил из принципа сканирования. Было совершенно неясно, как обеспечить сканирование в сравнительно широком секторе пространства при сохранении параметра луча, малом уровне бокового излучения, высоком КПД, хорошем согласовании и т. д., и т. п.

Расплетин начал с кадрового вопроса: к руководству бригадой антенщиков – разработчиков он привлек своего старого друга по Ленинграду Евгения Николаевича Майзельса. Майзельс имел большой опыт работы, неплохо разбирался в вопросах теории. Мне пришлось длительное время работать и общаться с Майзельсом. Это был думающий человек. Евгений Николаевич никогда не спешил высказывать свое мнение. Он изучал проблему, рассматривал варианты, советовался с коллегами. Если надо было организовать эксперимент, он привлекал энтузиастов, умело администрировал и получал результаты. Факты, собранные им, как правило, были убедительны, и к ним прислушивались. В быту и общении это был надежный человек и друг. У меня остались лучшие воспоминания о нем. После тщательной теоретической проработки и многочисленных экспериментов остановились на волноводной щелевой антенне. Ее разработку вместе с Майзельсом вел молодой ученый Михаил Заксон. Антенна, отвечающая поставленным требованиям, была создана, изготовлена и успешно прошла испытания.

Другие проблемы были связаны непосредственно со станцией. Для решения тех или иных вопросов Расплетин чаще всего собирал совещания, которые проходили обычно в его кабинете. Дым валил клубами, многие курили, шла, как теперь говорят, мозговая атака. Расплетин не стеснялся привлекать знающих людей. Вырабатывалось решение.

Одновременно шла работа по конструированию станции. Использовался потенциал мощного конструкторского отдела, созданного Бергом и Кугушевым. В работе было задействовано много конструкторов. Заместителем Расплетина по конструкторской части был тоже ленинградец Меир Табиасович Цуккерман. Это был крупный специалист своего дела и вместе с тем скромный человек, он был активным участником на всех этапах работы.

Расплетин много работал. Я был на его семинарах и убеждался, что он «глубоко копает». Он просчитывал важнейшие параметры, никогда не забывая о «нюансах». Тщательно готовил аппаратуру к испытаниям, добивался их проведения на всех важнейших этапах работы.

Интерес предоставляла его манера работать с людьми и техникой.

Помню случай, когда настраивали станцию. Было это в гараже, высокое не включали. Расплетин несколько дней сидел в кабине, но настройка шла плохо: мешал фон, от которого не удавалось избавиться. Прихожу утром на работу, часов в 10 появляется еле стоящий на ногах Эмдин. «Не спим вторые сутки. Сегодня ночью «рыжий» придумал выход. Обвязал выходным кабелем несколько раз аппаратный шкаф – наводка прекратилась, все работает нормально». Как я понял, все усилия были направлены на обеспечение надежной земляной шины. Это к вопросу о наводках.

Когда настраивали блоки в лаборатории, Расплетин обычно делал обход разработчиков по утрам. Вникая, делал замечания, крутил регулировки. При необходимости, и если возникали новые мысли, возвращался обычно после обеда. Однажды он пришел ко мне, сел и стал рассматривать растр на индикаторе типа В. Включи ка угловые маркеры, попросил он. Маркеры вырабатывались датчиком, который приводился во вращение эквивалентом станционного мотора. Ось датчика связывалась с мотором ременной передачей. Я включил маркеры, они появились на экране. «Почему они дрожат?» – спросил Расплетин. Действительно, вместо фиксированного положения на растре маркеры смещались и двигались в небольших пределах, создавая эффект дрожания. Стали рассматривать осциллограмму в каскадах формирования маркерных импульсов, потом обратились к датчику. Провозились более часа, никакого результата. Маркеры продолжали «дрожать». Расплетин встал и позвонил своему другу Фридбергу. Пришел Фридберг вместе с Чернецовым. Последний считался специалистом по различным механизмам. Долго обсуждали создавшуюся ситуацию. Пришли к выводу, что маркеры не должны дрожать. Но они дрожали. Стали рассматривать передачу с мотора на датчик. Было высказано предположение: ремень проскальзывает, полного зацепления нет, поэтому маркеры дрожат. Расплетин распорядился вызвать шорника. Я позвонил в цех. Минут через 15–20 появился пожилой человек с набором ремней через плечо и инструментальным ящиком в руке. Поняв задачу, он молча снял злополучный ремень, подготовил другой и натянул его на шкивы. Включили. Маркеры на экране замерли, и приняли точно фиксированную позицию. Когда шорник ушел, и стали рассматривать новую передачу, выяснилось, что по причинам, ведомым одному шорнику, он при смене ремня изменил направление вращения, что и дало нужный результат. После этого Расплетин долго еще при встрече со мной вспоминал этот случай, приговаривая: «Вот это дед, сам незаметный, а как помог».

Расплетин в своей работе был настойчивым человеком и всегда старался добиться нужного результата. Издержки были редкими, но случались. Помню два случая, когда Расплетин получил сильные электрические удары. Я был свидетелем обоих случаев. Вообще говоря, электрики и радисты по роду работы, бывает, оказываются под воздействием электрического тока. Весь вопрос в напряжении и мощности источника.

Был у нас ведущий инженер С. В. Хейн, давно работавший в радиопромышленности и опытный специалист, но любитель беспорядочного монтажа, того, что на сленге называют «соплями». Работая с высоковольтной аппаратурой, Хейн сам не раз попадал под напряжение. Однажды, получив какой то удовлетворивший его результат, Хейн пошел и привел Расплетина. Подойдя к блоку и собираясь по привычке начать настроечные действия, Расплетин нехотя спросил: «Высокое выключено?» Хейн кивнул: «Да». Расплетин полез в монтаж, чтобы найти нужную регулировку. Затем наступило короткое молчание, после чего я услышал мощный удар, Расплетин отлетел от стола. Я увидел побагровевшее его лицо, он сел на стоящий рядом стул, затем снова вскочил, тяжело дышал и долго не мог придти в себя. Есть люди, которые в подобных случаях не только переходят на крик или мат, но могут даже ударить виновника. Я же услышал только громкое «черт возьми». Сдержанность Расплетина проявилась еще раз: никаких претензий рядом стоявшему Хейну он не высказал. Дополнительно отмечу, что источник был достаточно мощным, а напряжение 6 киловольт.

Второй случай произошел на лабораторных испытаниях танкового дальномера, разработкой которого руководил Расплетин. В качестве индикатора использовалась электростатическая трубка с высоким разрешением. Напряжение подавалось на катод трубки, где и стоял регулирующий потенциометр, изолированный от корпуса. Расплетин сидел перед экраном, держа правую руку на регулировке, по левую руку от него стоял инженер Огиевский. Одной рукой Огиевский опирался на корпус прибора, другой производил нужные манипуляции. Я стоял позади. В какой то момент Огиевский приблизился к Расплетину. Пробилась мощная искра, Расплетин головой ударился о скулу Огиевского, после чего оба отскочили. Потом оказалось, что палец правой руки Расплетина, находившейся на пластмассовой ручке потенциометра, коснулся крепежного винтика.

Расплетин был тактичным и обязательным человеком. Свои обещания, как правило, выполнял, если не сразу, то в течение какого то времени.

В начале 1950 х годов Расплетин добился перехода на аккордную систему оплаты труда. И вот однажды, он пришел ко мне, держа в руках заполненный листок наряда, где кроме содержания работы значилась довольно солидная по тем временам сумма денег. «Вот на месяц, в следующем еще прибавлю», – сказал он. Я уже забыл про этот разговор, а он, оказывается, помнил. Нужно сказать вообще, что он уважал труд, и о людях, работавших с ним, никогда не забывал. Работали поздно, иногда ночами. Помню, часа в 4 утра приходит Расплетин: «Будем кончать, я вызвал машину». «Да я пешком, Александр Андреевич». «Нет, нет». И вот служебный автобус довез нас до Сретенки, где я тогда жил. Так было несколько раз.

Вместе с тем я не хочу, чтобы сложилась слишком благостная картина. Расплетин был человеком требовательным, иногда даже, если диктовало время, и жестоким.

Это проявлялось прежде всего в кадровой политике. Расплетин оставлял в коллективе способных и знающих людей, оперативно решающих все возникающие задачи. Это был коллектив из личностей, но работоспособный коллектив. Был в лаборатории опытный специалист, тогда уже не очень молодой, Игнатьев. Расплетин требовал от него участия в текущей работе, но тот отказывался, говоря, что пишет диссертацию. Вскоре, однако, Расплетин расстался с Игнатьевым, сказав ему: «Мне вольноопределяющиеся не нужны».

Известен случай, когда своего соратника и друга Эмдина, Расплетин высадил из автобуса и заставил топать по грязи несколько километров до места стоянки станции. Просто Саша забыл выполнить необходимые мероприятия, а это грозило срывом работ. Однажды Расплетин вызвал меня и спрашивает: «Напряжение 400 Гц есть?» Отвечаю, что с утра не было. «Вот и мне о том же говорят». Берет трубку и говорит начальнику электроцеха Басдубову: «Кто вам разрешал выключать генератор?» Тот оправдывается: «Служба техбезопасности требует проведения профилактики». «Это мой генератор, вы со мной согласовали?» Молчание. «Вы что, хотите вылететь с работы, я вам это устрою». Через 5 минут напряжение появилось. Потом спрашиваю Басдубова: «Ведь вам приказали выключить, чего же не возразили». Ответ был четким. «Мы все слишком уважаем Александра Андреевича».

Я все рассказываю о мужчинах, но в лаборатории были и женщины. Среди них выделю Соню Панову (сестру хозяйку) и Тасю Попову (намотчицу). К ним Расплетин относился особенно бережно и старался их поощрять.

Когда Расплетину (и коллективу) по результатам работы выдали солидную денежную премию, он купил за 16 тысяч рублей только появившуюся тогда в продаже автомашину «Победа» и сшил себе новый костюм из ткани «Ударник». Через некоторое время он возил нас на новой машине, демонстрируя свое мастерство водителя.