Значение символообразования в развитии Эго1. Значение символообразования в развитии Эго

• Название: Значение символообразования в развитии Эго
• Дата: 05.05.2022
• Размер: 39.14 Kb.
• Имя файла: Значение символообразования в развитии Эго1.docx
• Тип: Доклад; #513390

Значение символообразования в развитии Эго (1930а)
Мелани Кляйн

В виде доклада данный текст прочитан на Международном психоаналитическом конгрессе (Оксфорд, июль 1929 года), а так же в Британском психоаналитическом обществе 5 февраля 1930 года.

Темой данной статьи является обсуждение случая анализа психотичного ребенка. Кляйн показывает, что применяемая ею аналитическая техника игры позволяет устанавливать терапевтический контакт даже с интеллектуально заторможенным ребенком, способствует развитию объектных отношений и активизации процессов символизации. В теоретическом отношении Кляйн высказывает ряд гипотез о происхождении шизофрении, связывая ее с ранним разворачиванием защит против садизма. Этот процесс сдерживает развитие фантазийной жизни и ограничивает отношения с реальностью. Ребенок погружен в борьбу против своего садизма и в садистическое освоение тела матери. В итоге устанавливающийся баланс садизма и защиты от него заводит в тупик символообразование и тормозит аффективность.

В данной работе мой подход основывается на предположении того, что существует некая ранняя стадия психического развития, на которой садизм активизируется во всех различных источниках либи-динозного удовольствия (Ср. мою работу «Ранние стадии эдипова конфликта» (1928). [Наст. изд. Т. I. С. 285—304.]). Согласно моему опыту работы, садизм достигает своего расцвета на фазе, которая дает о себе знать ораль­но-садистическим желанием сожрать грудь матери (или саму мать) и которая проходит с более ранней анальной стадией. В описываемый период доминирующая цель субъекта — завладеть содержимым тела матери и разрушить ее с помощью любого оружия, которое есть в распоряжении садизма. В то же время эта фаза формирует вхождение в эдипов конфликт. Теперь начинают оказывать влияние генитальные тенденции, однако это еще не очевидно, поскольку прегенитальные импульсы удерживают свои позиции. Все мое доказательство строится на том, что эдипов конфликт начинается в тот период, когда преобладает садизм.
_Ребенок рассчитывает найти в матери: а) пенис отца; б) экскременты; в) детей; и все это он считает съедобным. Согласно самым ранним детским фантазиям (или «сексуальным теориям») о коитусе родителей, пенис отца (или все его тело) во время акта инкорпорируется в мать. Поэтому объектами садистических атак ребенка оказываются и отец, и мать, которых в фантазиях кусают, рвут, режут или дробят на кусочки. Атаки дают толчок тревоге о том, что субъект будет наказан объединившимися родителями, и вследствие орально-садистической интроекции объектов эта тревога становится интернализированной и поэтому направляется на раннее Супер-Эго. Я обнаружила, что эти ситуации тревоги на ранних стадиях психического развития являются самыми глубокими и переполняющими. По опыту я знаю, что в воображаемой атаке на тело матери значительную роль играет уретральный и анальный садизм, который очень скоро добавляется к оральному и мышечному садизму. В экскременты превращаются в опасное оружие: мочеиспускание рассматривается как резание, удар кинжалом, поджигание, затопление, в то время как фекальные массы приравниваются к огнестрельному оружию и ракетам. На более поздней фазе описанной стадии эти жестокие способы атак уступают место скрытым нападениям с помощью самых утонченных методов, которые только может изобрести садизм, а экскременты приравниваются к ядовитым веществам. Избыток садизма дает толчок тревоге и приводит в действие самые ранние формы защиты Эго. Фрейд пишет: «Вполне вероятно, что наш душевный аппарат, до наступления четкого обособления Я и Оно, до формирования Сверх-Я, использует другие методы защиты, чем после достижения этих ступеней организации» (Цит. по нем. изд.: Freud, S. Hemmung, Symptom und Angst (1926d) // G. W. — Bd. XIV. — S. 197 {«Торможение, симптом, страх»}). В соответствии с тем, что я обнаружила при анализе, самая ранняя защита, установленная Эго, имеет отношение к двум источникам опасности: собственному садизму субъекта и объекту, на который нападают. Данная защита, в соответствии со степенью садизма, носит жестокий характер и фундаментально отличается от более позднего механизма вытеснения. Что касается собственного садизма субъекта, защита предполагает изгнание, в то время как в отношении объекта она означает разрушение. Садизм становится источником опасности потому, что дает повод освобождению от тревоги, и потому, что оружие, примененное для разрушения объекта, согласно переживаниям субъекта, оказывается нацеленным и на него самого. Объект атаки становится источником опасности, поскольку субъект боится того же самого — возмездия — его ответных атак. Таким образом, не до конца развитое Эго сталкивается с задачей, которая на этой стадии совершенно неразрешима — с задачей овладеть самой серьезнейшей тревогой.

Ференци считает, что идентификация, предвестник символизма, возникает из стремления ребенка заново обнаружить в каждом объекте свои собственные органы и их функции. Джонс полагает, что принцип удовольствия делает возможным уравнивание двух совер­шенно различных вещей из-за сходства, обозначенного интересом или удовольствием. Несколько лет назад я написала работу на основе этих концепций, в которой пришла к выводу о том, что символизм является основой всей сублимации и любого таланта, поскольку именно путем символического уравнивания вещи, деятельности и интересы становятся предметом либидинозных фантазий.

Сейчас к сказанному («Ранний анализ» (1923b). [См. наст. изд. Т. I. С. 95—134.]) я могу добавить, что бок о бок с либидинозным интересом именно тревога, возникшая на уже описанной мною фазе, приводит в действие механизм идентификации. Поскольку ребенок хочет разрушить обозначающие объекты органы (пенис, вагину, груди), он испытывает страх перед последними. Эта тревога заставляет его приравнивать органы к другим вещам; благодаря такому приравниванию они, в свою очередь, становятся объектом тревоги, и, таким образом, он вынужден постоянно делать другие новые приравнивания, формирующие основу символизма и его интереса к новым объектам. Таким образом, символизм не только становится основой всех фантазий и сублимаций, но, более того, является основой отношения субъекта к внешнему миру и к реальности в целом. Я подчеркивала, что объектом садизма в пору его расцвета и объектом жажды знаний, возникающей одновременно с садизмом, является тело матери и его воображаемое содержимое. Садистические фантазии, направленные против внутренней части тела матери, конституируют первое и базовое отношение к внешнему миру и реальности. От степени успеха, с которым субъект проходит эту фазу, будет зависеть мера, с которой он впоследствии сможет принять внешний мир в соответствии с реальностью. Мы видим, что самая ранняя реальность ребенка абсолютно фантастична; он окружен объектами тревоги, и в этом отношении экскременты, органы, объекты, вещи, одушевленные и неодушевленные, поначалу эквивалентны друг другу. По мере того, как развивается Эго, из этой ненастоящей реальности постепенно устанавливается истинное отношение к реальности. Таким образом, развитие Эго и отношение к реальности зависят от степени способности Эго в очень раннем периоде переносить давление самых ранних ситуаций тревоги. И, как правило, это вопрос определенного оптимального баланса факторов, имеющих к этому отношение. Достаточное количество тревоги — необходимое основание для избытка символообразования и фантазии. Если тревога должна быть удовлетворительно переработана, если основная фаза должна иметь благоприятный исход и если развитие Эго должно быть успешным, необходима адекватная способность Эго переносить тревогу.

Я пришла к этим заключениям, исходя из своего общего аналитического опыта, однако они самым удивительным образом подтверждаются случаем, в котором наблюдалось необычное торможение в развитии Эго.

Случай, который я опишу подробно, — случай четырехлетнего мальчика, который, если принять во внимание бедность его словарного запаса и интеллектуальных знаний, находился на уровне развития ребенка примерно пятнадцати или восемнадцати месяцев. Адаптация к реальности и эмоциональные отношения к своему окружению у него почти полностью отсутствовали. Этот ребенок, Дик, был, в основном, лишен аффектов и равнодушен к присутствию или отсутствию матери или няни. С самого начала он очень редко проявлял тревогу, а если и проявлял, то в ненормально малой степени. За исключением одного особого интереса, к которому я вернусь позднее, он не имел никаких интересов, не играл и не входил в контакт со своим окружением. Большей частью он просто бессмысленно связывал между собой звуки и постоянно повторял определенные шумы. Когда же он заговаривал, то обычно неверно использовал свой скудный словарный запас. Однако он не просто не мог сделать себя понятным для других: у него не было такого желания. Более того, мать Дика временами могла ясно ощущать у мальчика сильную негативную установку, проявлявшуюся в том, что он часто делал прямо противоположное тому, что от него ожидалось. Например, если ей удавалось заставить его повторять за ней различные слова, он часто совершенно менял их, хотя в другой раз мог безупречно произнести те же самые слова. Иногда же он повторял слова правильно, но продолжал непрерывно механически повторять их, пока кому-нибудь рядом с ним это не надоедало. Обе формы поведения отличаются от поведения невротичного ребенка. Когда невротичный ребенок выражает оппозицию в форме вызывающего поведения либо послушания (даже сопровождающегося чрезмерной тревогой), он делает это с определенным пониманием и своего рода обращением к вещи или человеку, имеющему к этому отношение. Но в оппозиции и послушании Дика не присутствовал ни аффект, ни понимание. Позднее также, когда он поранился, он проявил значительную нечувствительность к боли и совершенно не испытывал столь характерного для маленьких детей желания, чтобы его утешили и приласкали. Его физическая неловкость также была весьма значительна. Он не мог держать ножи или ножницы, но весьма примечательно то, что он мог достаточно нормально держать ложку, которой ел. Впечатление, оставшееся у меня после его первого визита, было таковым, что его поведение совершенно отличается от поведения, наблюдаемого нами у невротичных детей. Он дал своей няне уйти, не выражая при этом никаких эмоций, и последовал за мной в комнату с абсолютным равнодушием. Там он беспорядочно и бесцельно побегал туда-сюда и несколько раз пробежал вокруг меня, как будто я была предметом мебели, однако не проявил никакого интереса ни к одному предмету в комнате. Когда он бегал туда-сюда, казалось, его движения были лишены координации. Выражение его глаз и лица было неподвижным, рассеянным, в нем отсутствовал всякий интерес. Сравним это еще раз с поведением детей, страдающих серьезным неврозом. Я помню детей, которые, фактически не испытывая приступа тревоги, в свой первый визит ко мне неловко и робко забивались в угол или сидели без движения за маленьким столиком с игрушками, или, не играя с ними, поднимали тот или иной предмет, чтобы положить его обратно. Во всех этих формах поведения очевидна сильная скрытая тревога. Угол или столик — это место убежища от меня. Но в поведении Дика не было ни цели, ни намерения, как не было ни аффекта, ни тревоги, связанной с ним.

Сейчас я расскажу о некоторых деталях его предыдущей истории. Он перенес исключительно неудовлетворительный и беспокойный период, будучи грудным младенцем, поскольку его мать несколько недель тщетно пыталась кормить его грудью, и он чуть не умер от голода. Затем она стала применять вскармливание из бутылочки. В конце концов, когда ему было семь недель, для него нашли кормилицу, но к тому времени грудное вскармливание не шло ему на пользу. Он страдал от пищеварительных расстройств, prolapsus ani (Prolapsus ani (лат.) — выпадение прямой кишки), а позже и от геморроя. Возможно, на его развитие повлияло то, что, хотя за ним был тщательный уход, он не был окружен настоящей любовью, установка матери по отношению к нему с самого начала была чрезмерно тревожной.

Более того, поскольку ни его отец, ни няня не проявляли чувственности к нему, Дик рос, испытывая в своем окружении недостаток любви. Когда ему было два года, у него появилась новая няня, умелая и любящая, вскоре после этого он достаточно долго жил со своей бабушкой, очень любившей его. Влияние этих перемен на его развитие было заметным. Он научился ходить приблизительно в положенном возрасте, однако были проблемы с научением контролировать экскреторные функции. Под влиянием новой няня он намного охотнее приобрел навыки чистоты. В возрасте приблизительно трех лет он овладел ими в совершенстве и в этом отношении проявлял определенное честолюбие и понятливость. В другом отношении на четвертом году жизни проявилась его чувствительность к порицанию. Няня обнаружила, что он занимается мастурбацией, и сказала ему, что это «гадко» и он не должен этим заниматься. Этот запрет, совершенно очевидно, дал толчок опасению и чувству вины. Более того, на четвертом году жизни Дик, в целом, сделал огромную попытку к адаптации, но в основном в отношении внешних вещей, особенно в механическом заучивании ряда новых слов. С самых первых дней его жизни вопрос кормления был необыкновенно трудным. Когда у него была кормилица, он не выказывал никакого желания сосать грудь, и это нежелание сохранилось. Затем он не пил из бутылочки. Когда пришло время давать ему более твердую пищу, он отказывался кусать ее и решительно отвергал все, что по своей консистенции не напоминало кашу; и даже кашу приходилось заставлять есть. Другим положительным эффектом влияния новой няни стало то, что Дик несколько охотнее стал кушать, однако основные трудности все же сохранились (к концу первого года жизни она вдруг поняла, что ребенок ненормальный, а переживания такого рода могли повлиять на ее установку по отношению к нему). Таким образом, хотя добрая няня и изменила его развитие в некоторых отношениях, основные нарушения остались без изменений. С ней, как и со всеми, Дику не удалось установить эмоциональный контакт. Таким образом, ни ее нежности, ни нежности бабушки не удалось установить недостающее объектное отношение.

Из анализа Дика я обнаружила, что причиной необычного торможения в его развитии стала неудача тех самых ранних шагов, о которых я говорила в самом начале данной статьи. У Дика присутствовала полная и, очевидно, конституциональная неспособность Эго переносить тревогу. Гениталии начали играть свою роль очень рано; это стало причиной преждевременной и чрезмерной идентификации с объектом, подвергающимся атаке, и способствовало такой же преждевременной защите против садизма. Эго перестало развивать фантазийную жизнь и установило отношение с реальностью. Слабо начавшись, символообразование у данного ребенка замерло. Ранние попытки оставили свой след на одном интересе, который, будучи изолированным и не относящимся к реальности, не мог сформировать основу для дальнейших сублимаций. Ребенок был равнодушен к большинству объектов и игрушек, окружавших его, и даже не понимал их цели и назначения. Однако ему были интересны поезда и станции, а также дверные ручки и то, как открывались и закрывались двери.

У заинтересованности в этих предметах и действиях есть один общий источник: она действительно имеет нечто общее с проникновением пениса в тело матери. Двери и замки обозначали пути в и из ее тела, в то время как дверные ручки представляли собой пенис отца и его собственный пенис. Таким образом, к мертвой точке символообразования привела боязнь того, что ему могли бы сделать (особенно пенисом отца) после того, как он проникнет в тело матери. Кроме того, его защиты против деструктивных импульсов оказались основной помехой в его развитии. Он был абсолютно неспособен к любому акту агрессии, и основа его неспособности в раннем периоде ясно характеризовалась его отказом кусать пищу. В четыре года он не мог держать ножницы, ножи или рабочий инструмент, а его движения были явно неуклюжи. Защита от садистических импульсов, направленных против тела матери и его содержимого — импульсов, связанных с его фантазиями о коитусе, — проявилась в прекращении фантазий и остановке символообразования. Дальнейшее развитие Дика потерпело неудачу, потому что он не мог перенести в свои фантазии садистическое отношение к телу матери.

Его нарушенная способность говорить не представляла особую трудность, с которой мне пришлось бороться во время анализа. В технике игры, следующей за символическими репрезентациями ребенка и открывающей доступ к его тревоге и чувству вины, мы можем в значительной степени обойтись без вербальных ассоциаций. Однако эта техника не ограничивается лишь анализом игры ребенка. Наш материал может быть извлечен (как это должно быть в случае с детьми, заторможенными в игре) из символизма, раскрываемого из деталей общего поведения ребенка (это применимо только к вводной фазе анализа и другим его ограниченным этапам. Как только достигнут доступ к бессознательному и уменьшена степень тревоги, появляются игровая активность, речевые ассоциации и все иные способы репрезентации, идущие бок о бок с развитием Эго, что становится возможным благодаря аналитической работе). Но у Дика символизм не развился. Отчасти это произошло из-за недостатка какого-либо аффективного отношения к предметам, окружающим его, к которым он был почти совершенно равнодушен. Мальчик практически не имел особых отношений с определенными объектами, что мы обычно обнаруживаем даже у серьезно заторможенных детей. Поскольку никакого аффективного или символического отношения к ним в его психике не существовало, любые случайные действия по отношению к ним не были окрашены фантазией, и поэтому было невозможно рассматривать их с точки зрения наличия у них характера символи­ческих репрезентаций. Отсутствие интереса к своему окружению и трудность в установлении контакта с его психикой были, насколько я могла заключить из определенных моментов его поведения, отличающегося от поведения других детей, лишь следствием отсутствия у него символического отношения к предметам. Анализ, таким образом, нужно было начинать с этого фундаментального препятствия в установлении контакта с ним.

Когда Дик пришел ко мне в первый раз, как я уже сказала, он не проявил никакого аффекта, когда няня передала его мне. Когда я показала ему игрушки, которые приготовила заранее, он посмотрел на них без малейшего интереса. Я взяла большой поезд и положила его позади того, что поменьше, и назвала их «поезд-папа» и «поезд-Дик». После этого он поднял поезд, который я назвала «поезд-Дик», покатил его к окну и сказал: «Станция». Я объяснила: «Станция — это мама; Дик идет в маму». Он оставил поезд, забежал в пространство между входной дверью и дверью в комнату, закрылся внутри со словами «темно» и сразу же выбежал. Он повторил эту сцену несколько раз. Я объяснила ему: «Внутри мамы темно. Дик внутри мамы». Тем временем он вновь поднял поезд, но вскоре побежал обратно в пространство между дверями. Пока я говорила, что он идет внутрь мамы, он дважды вопросительно сказал: «Няня?» Я ответила: «Няня скоро придет», он повторил это, а позже он употребил эти слова довольно правильно, сохраняя их в памяти. Когда он пришел в следующий раз, то вел себя точно так же. Однако в этот раз он сразу же выбежал из комнаты в темную прихожую. Он положил туда «поезд-Дик» и настоял на том, чтобы тот там и остался. Он постоянно спрашивал: «Няня идет?» На третьем сеансе анализа он вел себя так же, за исключением того, что, кроме беготни в прихожую и в пространство между дверями, он также убегал за комод. Там его и охватила тревога, и в первый раз он позвал меня к себе. В том, что он неоднократно спрашивал о няне, ясно чувствовалось опасение, и когда истек сеанс анализа, он встретил ее с довольно необычным восторгом. Мы видим, что одновременно с появлением тревоги появилось и чувство зависимости, сначала от меня, а затем и от няни, и в то же время его заинтересовали успокоительные слова: «Няня скоро придет» и, в противоположность своему обычному поведению, он повторил и запомнил их. Тем не менее, во время третьего сеанса он также в первый раз взглянул с интересом на игрушки, причем с явно агрессивным намерением. Он показал на игрушечную угольную тележку и сказал: «Резать!» Я дала ему ножницы, и он попытался поцарапать маленькие кусочки выкрашенного в черный цвет дерева, которые изображали уголь, но он не мог держать ножницы. Действуя под влиянием взгляда, обращенного ко мне, я срезала кусочки дерева с тележки, а затем он выбросил испорченную тележку и ее содержимое в ящик и сказал: «Нету». Я сказала ему, что это означало, что Дик вырезал фекалии из своей матери. Затем он побежал в пространство между дверями и немного поскреб ногтями дверь, показывая таким образом, что идентифицировал пространство с тележкой и с телом матери, на которое нападал.

Он сразу же выбежал из пространства между дверями, нашел шкаф и залез в него. В начале следующего сеанса анализа он заплакал, когда няня оставила его, — несколько необычное для него действие. Однако вскоре успокоился. В этот раз он избегал пространства между дверями, шкаф и угол, но занялся игрушками, рассматривая их внимательнее и с явным пробуждающимся любопытством. Занимаясь игрушками, он натолкнулся на сломанную на прошлой сессии тележку и ее содержимое. Он быстро отодвинул то и другое в сторону и накрыл другими игрушками. После того, как я объяснила ему, что сломанная тележка представляет собой его мать, он вновь достал ее, а также маленькие остатки угля из кучи и положил их в пространство между дверями. По мере того как анализ продвигался вперед, становилось ясно, что таким выбрасыванием их из комнаты он указывал на изгнание как сломанного объекта, так и собственного садизма (или средств, применяемых им), который таким образом был спроецирован на внешний мир. Дик также обнаружил, что раковина символизирует тело матери, и проявлял сильную боязнь намочиться водой. Он с тревогой вытирал ее со своей и моей руки, которую, как и свою, также погрузил в воду, и сразу же после этого проявил ту же самую тревогу при мочеиспускании. Моча и фекалии представляли собой вредные и опасные вещества (я нашла здесь объяснение необычной боязливости, которую мать Дика заме­тила у него в возрасте около пяти месяцев и которая время от времени повторялась впоследствии в более поздние периоды развития. Когда ребенок испражнялся и мочился, на его лице отражалась сильная тревога. Поскольку фекалии не были твердыми, то обстоятельство, что он страдал от prolapsus ani u геморроя, не казалось достаточным для объяснения этой боязливости, особенно потому, что она точно так же проявлялась, когда он мочился. Во время сеанса анализа эта тревога достигала такой отметки, что, когда Дик говорил мне, что хочет помочиться или испражниться, он делал это — ив том, и другом случае — только после долгого колебания, со всеми признаками сильной тревоги и со слезами на глазах. После того, как мы проанализировали эту тревогу, его установка к обеим функциям совершенно изменилась, и сейчас почти нормальна). Стало ясно, что в фантазиях Дика фекалии, моча и пенис обозначали объекты для атаки на тело матери и поэтому переживались и как источник вреда для себя. Эти фантазии и стали причиной боязни содержимого тела матери и особенно пениса отца, который в его фантазиях находился в ее утробе. Мы обнаружили этот воображаемый пенис и растущее чувство агрессии против него во многих формах, особенно отличалось желание съесть и разрушить его. Например, в одном случае Дик поднес ко рту игрушечного человечка, заскрежетал зубами и сказал: «Чай папу», тем самым он хотел сказать: «Ешь папу». Затем он попросил глоток воды. Интроекция пениса отца оказалась связанной с боязнью и того, и другого — и боязнью примитивного, приносящего вред Супер-Эго, и боязнью быть наказанным матерью, ограбленной таким образом: то есть боязнью внешних и интроецированных объектов. И в этот момент вступает в силу уже упомянутый мною факт, который был определяющим фактором развития Дика, а именно преждевременная активизация генитальной фазы. Это проявилось в том, что после таких репрезентаций, о которых я уже говорила, следовала не только тревога, но и раскаяние, сожаление и переживание того, что он должен осуществить возмещение. Поэтому он принимался перекладывать игрушечных человечков на мои колени или в руку, складывал все обратно в ящик и т. д. Раннее действие реакций, возникающих на генитальном уровне, было результатом преждевременного развития Эго, дальнейшее же развитие Эго было заторможено этим фактом. Эта ранняя идентификация с объектом еще не могла быть приведена в отношения с реальностью. Например, однажды, когда Дик увидел на моих коленях стружку от карандаша, он сказал: «Бедная миссис Кляйн». Однако в другом случае он точно так же сказал: «Бедная занавеска». Бок о бок с его неспособностью переносить тревогу, эта преждевременная эмпатия стала определяющим фактором в отражении всех его деструктивных импульсов. Дик отрезал самого себя от реальности и привел свою фантазийную жизнь к мертвой точке, находя убежище в фантазиях о темном, пустом теле матери. Таким образом, ему удалось отвлечь внимание и от различных объектов внутреннего мира, представлявших содержимое тела матери — пенис отца, фекалии, дети. Его собственный пенис как орган садизма и его собственные экскременты подлежали устранению (или отрицанию), поскольку были опасны и агрессивны.

В анализе Дика мне удалось получить доступ к его бессознательному, вступив в контакт с теми рудиментами фантазийной жизни и символообразования, которые он проявлял. Результатом стало уменьшение скрытой тревоги, и тем самым для определенного количества тревоги возникла возможность стать очевидной. Однако это означало, что переработка данной тревоги начиналась с установки символического отношения к предметам и объектам, в то же время были приведены в действие его эпистемофилические и агрессивные импульсы. За каждым продвижением следовало освобождение от свежих составляющих тревоги, что вело к тому, что он в какой-то мере отворачивался от того, с чем уже установил аффективное отношение, и что поэтому стало объектами тревоги. По мере того, как он отворачивался от них, он обращался к новым объектам, и его агрессивные и эпистемофилические импульсы были направлены, в свою очередь, на эти новые аффективные отношения. Так, например, некоторое время Дик избегал также и шкафа, но тщательно исследовал раковину и электрический радиатор, который рассмотрел очень детально, вновь обнаруживая деструктивные импульсы в отношении этих объектов. Затем он переносил свой интерес от них на новые или уже знакомые, но ранее оставленные предметы. Он вновь заинтересовался шкафом, но на этот раз его интерес сопровождался намного большей активностью и любопытством, а также сильной тенденцией к агрессии во всех ее видах. Он бил его ложкой, царапал и резал ножом и разбрызгивал на него воду. Он очень увлеченно исследовал дверные петли, замок, то, как открывался и закрывался шкаф, и т. д., он забирался внутрь шкафа и спрашивал, как называются различные части. Таким образом, пока развивался его интерес, он в то же время увеличивал свой словарный запас, поскольку теперь его все больше и больше интересовали не только сами вещи, но и их названия. Те слова, которые он раньше слышал и игнорировал, теперь он запоминал и употреблял правильно. Рука об руку с развитием этих интересов и все более и более сильного переноса на меня появились отсутствующие до сих пор объектные отношения. На протяжении этих месяцев его установка к матери и няне стала нежной и пришла в норму. Теперь он желал их присутствия, хотел, чтобы они обращали на него внимание, и расстраивался, когда они оставляли его. Его отношения с отцом также обнаруживают растущие симптомы нормальной эдиповой установки, появилось возрастающее устойчивое отношение к объектам в целом. Отсутствовавшее ранее желание сделать себя понятным для других теперь присутствует в полной мере. Дик старается сделать так, чтобы его поняли с помощью все еще скудного, но увеличивающегося словарного запаса, который он прилежно старается пополнить. Более того, существует много признаков того, что он начинает устанавливать отношение с реальностью.

Таким образом, мы потратили шесть месяцев на его анализ, и его развитие, проявившее себя за этот период по всем основным пунктам, подтверждает благоприятный прогноз. Несколько специфических проблем, возникших в его случае, оказались решаемыми. Стало возможным вступить с ним в контакт с помощью лишь нескольких слов, удалось активизировать тревогу у ребенка, у которого полностью отсутствовали интерес и аффект, а в дальнейшем стало возможным постепенно рассеивать и регулировать высвобож­денную тревогу. Я бы хотела подчеркнуть тот факт, что в случае с Диком я модифицировала свою обычную технику. Как правило, я не интерпретирую материал до тех пор, пока он не получил свое выражение в различных репрезентациях. Тем не менее в этом случае возможность объяснить его практически полностью отсутствовала, и я почувствовала себя обязанной дать интерпретацию на основе своих знаний, поскольку репрезентации в поведении Дика были достаточно неясны. Находя таким способом доступ к его бессознательному, мне удалось активизировать тревогу и другие аффекты. Репрезентации затем стали полнее, и вскоре я обнаружила более твердую основу для анализа и постепенно смогла перейти к технике, которую обычно применяю при анализе маленьких детей.

Я уже описывала, как мне удалось заставить тревогу проявить себя, ослабляя ее в скрытом состоянии. Когда же она проявилась, я смогла рассеять ее с помощью интерпретации. Однако в то же время появилась возможность лучше переработать ее, а именно, распространяя ее на новые объекты и интересы; таким образом, она настолько ослабилась, что стала переносима для Эго. Сумеет ли Эго, если большое количество тревоги будет урегулировано таким образом, приобрести способность переносить и перерабатывать нормальное количество тревоги, может показать лишь дальнейший курс лечения. Поэтому в случае с Диком это вопрос изменения фундаментального фактора его развития посредством анализа.

Единственное, что можно сделать, анализируя такого ребенка, который не мог сделать себя понятным для других и чье Эго не открыто для влияния, — это попытаться получить доступ к его бессознательному и, уменьшая бессознательные трудности, открыть дорогу для развития Эго. Конечно, в случае с Диком, как и в любом другом случае, доступ к бессознательному должен быть осуществлен через Эго. События доказали, что даже такого очень несовершенно развитого Эго достаточно для установления связи с бессознательным. С точки зрения теории, считаю важным отметить, что даже в таком случае чрезвычайно нарушенного развития Эго стало возможным развить и Эго, и либидо лишь путем анализа бессознательных конфликтов, не накладывая на Эго никакого воспитательного влияния. Слишком простым кажется то, что даже несовершенно развитое Эго ребенка, у которого нет никаких отношений с реальностью, может перенести устранение вытеснений путем анализа, не будучи при этом сокрушенным Ид, и нам не следует бояться того, что у невротичных детей (то есть в гораздо менее экстремальных случаях) Эго может стать жертвой Ид. Также важно отметить, что если ранее воспита­тельное влияние, оказываемое окружавшими его людьми, просто не имело эффекта, то сейчас благодаря анализу его Эго оно развивается, и он становится все более восприимчив к такого рода влиянию, которое может идти в ногу с инстинктивными импульсами, мобилизованными анализом, и которого достаточно, чтобы справиться с ними.

Однако до сих пор остается открытым вопрос диагноза. Доктор Форсайт поставил этому случаю диагноз — dementia praecox и полагал, что это стоящий анализа случай. Его диагноз, казалось, подтвердился бы тем фактом, что клиническая картина по многим пунктам совпадает с развитым dementia praecox у взрослых. Еще раз подведем итоги: болезнь характеризовалась почти полным отсутствием аффекта и тревоги, уходом от реальности в весьма значительной степени, недоступностью, отсутствием эмоционального раппорта, негативистским поведением, чередующимся с признаками автоматического послушания, безразличием к боли, персеверацией — всеми симптомами, характерными для dementia praecox. Более того, далее этот диагноз подтверждается тем, что совершенно определенно исключается наличие какого-либо органического заболевания, во-первых, потому что исследование доктора Форсайта не выявило ни одного такого заболевания и, во-вторых, оказалось, что данный случай поддается психологическому лечению. Анализ показал мне, что идея наличия психоневроза может быть абсолютно точно исключена.

Против диагноза dementia praecox говорит тот факт, что основной особенностью в случае Дика было торможение в развитии, а не регрессия. Кроме того, dementia praecox чрезвычайно редко встречается в раннем детстве, поэтому многие психиатры придерживаются мнения о том, что в этот период оно не встречается совсем. Я не буду брать на себя обязательство в вопросе о диагнозе с позиции клинической психиатрии, однако весь мой опыт в области анализа детей позволяет мне сделать некоторые наблюдения общего характера о психозе в детстве. Я убедилась, что шизофрения в детстве встречается гораздо чаще, чем принято думать. Приведу некоторые причины того, почему она обычно не распознается. 1) Родители, особенно из необеспеченных слоев населения, в большинстве случаев приходят на консультацию к психиатру, когда случай заболевания безнадежен, то есть когда сами они уже ничего не могут сделать с ребенком. Таким образом, огромное количество случаев заболевания вообще не попадает в поле зрения медиков. 2) У пациентов, которых врач все же осматривает, часто невозможно определить наличие шизофрении в ходе беглого осмотра. Поэтому многие случаи заболеваний подобного рода классифицируются под неопределенными названиями типа «заторможенное развитие», «психическая неполно­ценность», «психопатическое состояние», «асоциальная тенденция» и т. д. 3) И, кроме того, шизофрения у детей менее выражена и менее заметна, чем у взрослых. Особенности, характерные для этого заболевания, у ребенка менее заметны, потому что они, но в меньшей степени, естественны для развития нормального ребенка. Например, такие вещи, как выраженный отрыв от реальности, недостаток эмоционального раппорта, неспособность сосредоточиться на одном занятии, глупое поведение, бессмысленная болтовня, не удивляют нас сильно, когда мы встречаем их у детей, и мы не судим о них так, как судили бы, если бы эти симптомы возникали у взрослых. Чрезмерная подвижность и стереотипные движения достаточно распространены у всех детей, а от гиперкинезии и стереотипии шизофрении они отличаются лишь степенью проявления. Автоматическая покорность должна быть очень ярко выражена, в противном случае родители принимают ее за обычное «послушание». Негативистское поведение обычно расценивается как «непослушание», а диссоциация представляет собой феномен, вообще ускользающий от наблюдения у ребенка. То, что фобическая тревога у детей часто содержит в себе идеи преследования параноидного характера (Ср. в моей работе «Персонификация в игре детей» (1929а). [См. наст том С. 3—18.]) и ипохондрические страхи, — факт, заслуживающий пристального внимания, который может быть обнаружен только с помощью анализа. 4) Чаще, чем психозы, мы обнаруживаем у детей психотические черты, которые, при неблагоприятных обстоятельствах, приводят к болезни в дальнейшей жизни.

Таким образом, я считаю, что полностью развитая шизофрения, а особенно случаи возникновения шизофренических черт, что в детстве гораздо более обычное явление, более распространена, нежели обычно предполагается. Я пришла к выводу, который должна полностью обосновать в другой работе, о том, что понятия шизофрении в частности и психоза в общем, возникающих в детстве, должны быть расширены, и считаю, что одной из самых первых задач при анализе ребенка должно быть обнаружение и лечение психозов в детстве. Несомненно, что теоретические знания, полученные таким образом, были бы ценным вкладом в наше понимание структуры психозов и помогли бы также получить более точный дифференцированный диагноз различных заболеваний. Если мы расширим употребление термина таким образом, как предлагаю я, думаю, мы будем справедливо классифицировать болезнь Дика как начальную шизофрению. Верно, что она отличается от типичной шизофрении в детстве тем, что его проблема заключалась в торможении развития, в то время как в большинстве подобных случаев — это регрессия, наступающая после того, как определенная стадия развития была успешно достигнута (однако тот факт, что анализу удалось установить контакт с психикой Дика и повлечь за собой определенный сдвиг вперед за сравнительно короткий промежуток времени, предполагает возможность существования некоего латентного развития, так же как и незначительно внешне проявляемого развития. Но даже если мы это предположим, общее развитие Дика настолько ненормально недостаточно, что гипотеза о регрессии от уже успешно достигнутой стадии вряд ли будет применима к данному случаю). Более того, к необычному характеру клинической картины добавляется серьезность случая. Тем не менее у меня есть основание считать, что это не единичный случай, поскольку недавно я познакомилась с двумя аналогичными случаями детей примерно возраста Дика. Поэтому можно предположить, что если бы мы были более внимательны, то могли бы вспомнить больше случаев подобного рода.

А сейчас я суммирую свои теоретические выводы. Я сделала их не только исключительно на материале случае Дика, но и на основе других, менее крайних случаях шизофрении у детей в возрасте между пятью и тринадцатью годами за всю мою аналитическую практику.

Над ранними стадиями эдипова конфликта господствует садизм. Ранние стадии эдипова конфликта возникают во время фазы развития, которая открывается оральным садизмом (с которым связаны уретральный, мышечный и анальный садизм) и заканчивается, когда власть анального садизма приходит к концу.

Лишь на более поздних стадиях эдипова конфликта появляется защита против либидинозных импульсов: на более ранних стадиях защита направлена против сопутствующих деструктивных импульсов. Самая ранняя защита, установленная Эго, направлена против собственного садизма субъекта и атакуемого объекта, которые оба считаются источниками опасности. Это защита насильственного характера, отличающаяся от механизма вытеснения. У мальчика эта сильная защита направлена также против своего пениса как исполнительного органа его садизма и является одним из глубочайших источников всех нарушений потенции.

Таковы мои гипотезы относительно развития нормальных людей и невротиков; а теперь давайте обратимся к генезису психозов.

Впервой части этой фазы, когда садизм находится в своем расцвете, атаки воспринимаются как совершаемые насилием. Я рассматриваю это как точку фиксации при dementia praecox. Во второй части этой фазы атаки представляются совершаемыми отравлением, и преобладают уретральные и анально-садистические импульсы. Я считаю это точкой фиксации при паранойе (в другой работе («Психоанализ детей» [1932b]) [См. наст. изд. Т. III] я процитирую материал, на котором основываю эту точку зрения, и более детально обосную ее). Могу припомнить, как Абрахам утверждал, что при паранойе либидо регрессирует к более ранней анальной стадии. Мои выводы согласуются с гипотезами Фрейда, в соответствии с которыми точки фиксации dementia praecox и паранойи необходимо искать в нарциссической стадии, причем точки фиксации dementia praecox предшествуют точкам фиксации паранойи.

Чрезмерная и преждевременная защита Эго против садизма сдерживает установление отношения с реальностью и развитие фантазийной жизни. Дальнейшее садистическое присвоение и исследование тела матери и внешнего мира (тела матери в широком смысле) приводятся в тупик, и это становится причиной более или менее окончательного прекращения символического отношения с предметами и объектами, репрезентирующими содержимое тела матери, и, следовательно, отношения к окружению субъекта и к реальности. Этот уход становится основой отсутствия аффекта и тревоги, что является одним из симптомов dementia praecox. Поэтому при этом заболе­вании регрессия идет обратно к ранней стадии развития, в которой садистическое присвоение и разрушение внутреннего в теле матери, как представляет в своих фантазиях субъект, вместе с установлением отношений с реальностью было предотвращено или сдержано вследствие тревоги.