В. Франкл. Человек в поисках смысла. Франкл в. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 2430, 3743, 294295, 299300, 303304.

• Название: Франкл в. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 2430, 3743, 294295, 299300, 303304.
• Дата: 17.10.2022
• Размер: 201.7 Kb.
• Имя файла: В. Франкл. Человек в поисках смысла.doc
• Тип: Документы; #738083

франкл в. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 24-30, 37-43, 294-295, 299-300, 303-304.^*
У каждого времени свои неврозы.

Сегодня мы, по сути, имеем дело уже с фрустрацией не сексуальных потребностей, как во времена Фрейда, а с фрустрацией потребностей экзистенциальных. Сегод­няшний пациент уже не столько страдает от чувства не­полноценности, как во времена Адлера, сколько от глу­бинного чувства утраты смысла, которое соединено с ощущением пустоты, — поэтому я и говорю об экзистен­циальном вакууме [1].

Я бы хотел просто процитировать здесь пару фраз из письма, которое написал мне один студент: «Я со всех сторон окружен молодыми людьми моего возраста, которые отчаянно пытаются найти смысл своего существования. Недавно умер один из моих лучших друзей, которому найти этот смысл не уда­лось». Мои личные впечатления от универ­ситетов — я имел возможность читать лекции и общаться со студентами в 129 университетах — подтверждают репрезентативность при­веденного отрывка из письма в той мере, в какой оно ка­сается общего настроения и ощущения жизни, которые владеют сегодня академической молодежью.

И не только они. Что касается поколения сегодняшних взрослых, я ограничусь лишь ссылкой на результат иссле­дования, проведенного Рольфом фон Экартсбергом на выпускниках Гарвардского университета. Через 20 лет по­сле окончания многие из них, несмотря на то что за это время они не только сделали карьеру, но и жили внешне вполне благополучной и счастливой жизнью, жаловались на непреодолимое ощущение полной утраты смысла.

Все множатся признаки того, что ощущение отсут­ствия смысла становится все более распространенным явлением. Сегодня уже и коллеги чисто психоаналитиче­ской ориентации, и марксисты отмечают это.

Что касается марксистских кругов, следует назвать доктора Выметала, бывшего в свое время руководителем психиатрической клиники Оломоуцкого университета (ЧССР). Ссылаясь на данные других авторов из Чехосло­вакии и Германской Демократической Республики, он привлек внимание к факту наличия в коммунистических странах экзистенциальной фрустрации и выдвинул требо­вание разработки для ее преодоления новых терапевтиче­ских приемов. Наконец, стоит упомянуть Клицке, амери­канского ученого, работавшего приглашенным профессо­ром в одном из африканских университетов. В недавно опубликованной в «Журнале гуманистической психоло­гии» работе («Студенты в пробуждающейся Африке — логотерапия в Танзании») он аргументирование показы­вает, что экзистенциальный вакуум становится заметным и ощутимым явлением в странах «третьего мира» — по меньшей мере или в особенной степени в кругах академи­ческой молодежи. Подобными данными мы также обяза­ны Джозефу Л. Филбрику («Кросскультурное исследова­ние смысла жизни в русле теории Франкла»).

Когда меня спрашивают, как я объясняю себе причи­ны, порождающие этот экзистенциальный вакуум, я обычно использую следующую краткую формулу: в отли­чие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, чело­век, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм)^*.

За этими двумя следствиями важно не пропустить и не забыть третье, а именно появление специфических невротических заболеваний, которые я обозначил как «ноогенные неврозы» [2]. В отличие от неврозов в узком смысле слова, являющихся, по определению, психогенными забо­леваниями, ноогенные неврозы проистекают не из ком­плексов и конфликтов в традиционном смысле слова, а из угрызений совести, из ценностных конфликтов и—не в последнюю очередь — из экзистенциальной фрустрации, проявлением и воплощением которой может в том или ином случае выступать невротическая симптоматика. Джеймсу С. Крамбо, руководителю психологической ла­боратории в Миссисипи, мы обязаны разработкой теста (PIL — Purpose in Life-Test), позволяющего отличить ноо­генные неврозы от психогенных в целях дифференциаль­ной диагностики. После того как он обработал получен­ные данные с помощью компьютера, он пришел к выводу, что при ноогенных неврозах имеет место действительно иная картина болезни, которая не только в диагностиче­ском, но и в терапевтическом аспекте не вмещается в гра­ницы компетенции традиционной психиатрии.

Что касается частоты встречаемости ноогенных невро­зов, то на этот счет имеются данные статистических ис­следований Нибауэр и Люкас в Вене, Фрэнка М. Бакли в Уорчестере (Массачусетс, США), Вернера в Лондоне, Лангена и Вольхарда в Тюбингене, Прилла в Вюрцбурге, Попельского в Польше и Нины Толл в Мидлтауне (Кон­нектикут, США). Данные тестирований согласованно по­казывают, что примерно 20 % неврозов относятся к ноогенным.

Из статистики известно, что среди причин смертности у американских студентов второе место по частоте после дорожно-транспортных происшествий занимают само­убийства. При этом число попыток самоубийства (не за­кончившихся смертельным исходом) в 15 раз больше.

Мне сообщили интересные статистические данные, по­лученные при опросе 60 студентов Университета штата Айдахо после подобных попыток самоубийства. У них подробнейшим образом выяснялось все, что связано с мо­тивом этого поступка, и вот что было обнаружено: 85 про­центов из них не видели больше в своей жизни никакого смысла; при этом 93 процента из них были физически и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях и в полном согласии со своей семьей; они актив­но участвовали в общественной жизни и имели все основа­ния быть довольными своими академическими успехами. Во всяком случае, о неудовлетворенных потребностях не могло быть и речи. Это тем более заставляет нас задать себе вопрос, каковы условия, делающие возможной по­пытку самоубийства, что должно быть встроено в «condition humaine», чтобы когда-нибудь привести человека к такому поступку, как попытка самоубийства, несмотря на удовлетворение повседневных потребностей. Предста­вить себе это можно лишь в том случае, если человек как таковой — или если он им уже перестал быть, это по край­ней мере было изначально — добивается того, чтобы най­ти в своей жизни смысл и осуществить его. Это и есть то, что в логотерапевтической теории мотивации мы описы­ваем понятием «стремление к смыслу» [4]. На первый взгляд, правда, может показаться, что мы переоцениваем человека, ставя его на чересчур высокий пьедестал. В этой связи мне всегда вспоминается то, что мне как-то раз го­ворил инструктор, обучавший меня в Калифорнии вожде­нию самолета: «Предположим, я хочу лететь на восток, и при этом дует боковой ветер с севера, тогда меня с моим самолетом отнесет на юго-восток, если же направлю ма­шину на северо-восток, то тогда я полечу именно на во­сток и приземлюсь там, где я хотел». Не так ли обстоит дело и с человеком? Принимая его таким, какой он есть, мы делаем его хуже; принимая же его таким, каким он должен быть, мы заставляем его быть таким, каким он может стать. Эти слова, впрочем, принадлежат не моему калифорнийскому инструктору, а Гёте.

Как известно, существует так называемая — сама себя так называющая — «глубинная психология». Где же, од­нако, «вершинная психология» [5], включающая в поле своего зрения стремление к смыслу? Во всяком случае, от стремления к смыслу нельзя отмахнуться, как от простого хотения, смиренного пожелания. Скорее речь здесь идет о «самоосуществляющемся пророчестве», как называют американцы рабочую гипотезу, которая сама выступает причиной того, что в ней же прогнозируется. Мы, врачи, сталкиваемся с этим ежедневно и ежечасно (в приемные часы). Например, мы измерили пациенту кровяное давле­ние и установили, что оно равно 160. Если на вопрос па­циента о его давлении мы скажем «160», то это уже не бу­дет правдой, поскольку давление у пациента в ответ на это сообщение мгновенно поднимется до 180. Если же, на­против, мы скажем ему, что давление практически нор­мальное, то мы не солжем. Со вздохом облегчения он сознается, что у него был страх паралича, но, по-видимому, этот страх оказался совершенно безосновательным. Если мы теперь снова измерим у него давление, то убедимся, что оно действительно тем временем упало до нормаль­ного уровня.

Оказалось, что концепция «стремления к смыслу» может быть верифицирована и чисто эмпирическими мето­дами. Сошлюсь лишь на работы Крамбо и Махолика [6] и Элизабет С. Люкас, разработавших оригинальные те­сты для количественного измерения стремления к смыслу. В дюжинах диссертаций, выполненных в основном с по­мощью этих гестов, логотерапевтическая теория мотива­ции получила свое подтверждение.

Рамки, в которых я нахожусь, не позволяю мне оста­новиться на всем этом подробно. Я, однако, не могу отка­зать себе в том, чтобы сослаться в дискуссии на результа­ты исследований, авторы которых не являются моими учениками. Кто еще станет сомневаться в существовании стремления к смыслу (подчеркнем: не больше и не мень­ше, чем специфической для человека мотивации), взяв в руки доклад американского Совета по вопросам образо­вания, в котором приведены данные опроса 189 733 сту­дентов в 360 университетах. Главный интерес у 73,7 % опрошенных выражается в цели «прийти к миро­воззрению, которое сделало бы жизнь осмысленной». Или возьмем доклад Национального института психиче­ского здоровья: из 7 948 студентов в 48 вузах наибольшее число (78 %) выразили желание «найти в своей жизни смысл».

Отсюда понятно и пророчество Джозефа Каца из Университета штата Нью-Йорк, что следующая волна людей, которые вольются в производство, будет интересоваться лишь профессиями, которые приносят не только деньги, но и смысл.

Конечно, всякий больной желает в первую очередь сталь когда-нибудь здоровым, а любой бедняк — когда-нибудь разжиться деньгами. Однако столь же вер­но и то, что оба стремятся к этому лишь затем, чтобы иметь возможность вести такую жизнь, какую они счи­тают осмысленной, осуществить смысл своей жизни!

Как известно, Маслоу ввел различение низших и высших потребностей, имея в виду при этом, что удовлетво­рение низших потребностей является необходимым усло­вием для того, чтобы были удовлетворены и высшие¹. К высшим потребностям он причисляет и стремление к смыслу, называя его даже при этом «первичным челове­ческим побуждением». Это свелось, однако, к тому, что человек начинает интересоваться смыслом жизни лишь тогда, когда жизнь у него устроена («сначала пища, потом мораль»). Этому, однако, противоречит то, что мы — и не в последнюю очередь мы, психиатры, — имеем возмож­ность постоянно наблюдать в жизни: потребность и воп­рос о смысле жизни возникает именно тогда, когда че­ловеку живется хуже некуда. Свидетельством тому являются умирающие люди из числа наших пациентов, а также уцелевшие бывшие узники концлагерей и лаге­рей для военнопленных.

Вместе с тем, разумеется, не только фрустрация низ­ших потребностей порождает вопрос о смысле, но и удов­летворение низших потребностей, в частности, в «обще­стве изобилия». Мы не ошибемся, пожалуй, если усмот­рим в этом кажущемся противоречии подтверждение на­шей гипотезы, согласно которой стремление к смыслу представляет собой мотив sui generis, который несводим к другим потребностям и невыводим из них (как это уже удалось эмпирически показать Крамбо и Махолику, а также Кратохвилу и Плановой).

Мы встречаемся здесь с феноменом, который я считаю фундаментальным для понимания человека: с самотрансценденцией человеческого существования! За этим поня­тием стоит тот факт, что человеческое бытие всегда ориентировано вовне на нечто, что не является им самим, на что-то или на кого-то: на смысл, который необходимо осуществить, или на другого человека, к которому мы тянемся с любовью. В служении делу или любви к друго­му человек осуществляет сам себя. Чем больше он отдает себя делу, чем больше он отдает себя своему партнеру, тем в большей степени он является человеком и тем в большей степени он становится самим собой. Таким об­разом, он, по сути, может реализовать себя лишь в той ме­ре, в какой он забывает про себя, не обращает на себя вни­мания.

Здесь необходимо упомянуть один из 90 фактов, полу­ченных в эмпирическом исследовании госпожи Люкас, а именно: оказалось, что среди посетителей Пратера — знаменитого венского парка отдыха и развлечений — объективно измеренный уровень экзистенциальной фрустрации был существенно выше, чем средний уровень у населения Вены (который практически не отличается от аналогичных результатов, полученных и опублико­ванных американскими и японскими авторами). Другими словами, у человека, который особенно добивается на­слаждений и развлечений, оказывается, в конечном счете, фрустрировано его стремление к смыслу, или, говоря словами Маслоу, его «первичные» запросы.

Это каждый раз напоминает мне один американский анекдот. Человек встречает на улице своего домашнего врача, который справляется о его здоровье. Выясняется, что пациент стал в последнее время туговат на ухо. «Вы, наверное, слишком много пьете, — отвечает ему врач. — Вам надо бросать». Через пару месяцев они вновь встре­чаются на улице, и врач, специально повысив голос, спра­шивает пациента о его здоровье. «О, — отвечает тот, — не надо говорить так громко, я снова прекрасно слышу». «Я вижу, вы бросили пить, — говорит врач. — Отлично, так и продолжайте». Новая встреча еще через пару месяцев:

«Как поживаете?» — «Простите, что Вы сказали?» — «Я спрашиваю, как Вы поживаете?» Наконец, пациенту удает­ся понять. «Вот, вы видите, я опять стал хуже слы­шать». — «Вы, наверное, опять начали пить?» «Видите ли, — объясняет ему пациент, — сначала я пил и стал плохо слышать, затем я бросил пить и стал снова слышать луч­ше, но то, что я услышал, было гораздо хуже, чем виски». Мы можем утверждать следующее: если у человека нет смысла жизни, осуществление которого сделало бы его счастливым, он пытается добиться ощущения счастья в обход осуществлению смысла, в частности с помощью химических препаратов. На самом деле нормальное ощу­щение счастья не выступает в качестве цели, к которой че­ловек стремится, а представляет собой скорее просто со­путствующее явление, сопровождающее достижение цели.
* * *
Попытка дать человеку смысл свелась бы к морализи­рованию. А мораль в старом смысле слова уже доживает свой век. Через какое-то время мы уже не будем морали­зировать, мы онтологизируем мораль. Добро и зло будут определяться не как нечто, что мы должны делать или со­ответственно делать нельзя; добром будет представ­ляться то, что способствует осуществлению человеком возложенного на него и требуемого от него смысла, а злом мы будем считать то, что препятствует этому осу­ществлению.

Смысл нельзя дать, его нужно найти. Процесс нахо­ждения смысла подобен восприятию гештальта. Уже ос­нователи гештальтпсихологии Левин и Вертгеймер гово­рили о побудительном характере, присущем каждой от­дельной ситуации, в которой мы сталкиваемся с действи­тельностью. Вертгеймер зашел даже так далеко, что при­писал содержащемуся в каждой ситуации требованию объективный характер. Адорно, впрочем, также ясно го­ворит: «Понятие смысла включает в себя объективность, несводимую к деятельности».

Отличает нахождение смысла от восприятия гештальта, на мой взгляд, следующее: в отличие от восприятия. Просто фигуры, которая бросается нам в глаза на «фоне», при восприятии смысла речь идет об обнаружении возмо­жности на фоне действительности. И эта возможность всегда единственна. Она преходяща. Однако лишь возмо­жность является преходящей. Если она уже осуществлена, если смысл реализован, то это уже раз и навсегда.

Смысл должен быть найден, но не может быть создан. Создать можно либо субъективный смысл, простое ощущение смысла, либо бессмыслицу. Тем самым понятно и то, что человек, который уже не в состоянии найти в своей жизни смысл, равно как и выдумать его, убегая от чувства утраты смысла, создает либо бессмыслицу, либо субъективный смысл. Если первое происходит на сцене (театр абсурда!), то последнее — в хмельных грезах, в осо­бенности вызванных с помощью ЛСД. В этом случае, од­нако, это сопряжено с риском пройти в жизни мимо истинного смысла, истинного дела во внешнем мире (в противоположность сугубо субъективному ощущению смысла в себе самом). Это напоминает мне подопытных животных, которым калифорнийские исследователи вживляли электроды в гипоталамус. Когда электрическая цепь замыкалась, животные испытывали удовлетворение либо полового влечения, либо пищевой потребности. В конце концов, они научились сами замыкать цепь и игно­рировали теперь реального полового партнера и реаль­ную пищу, которая им предлагалась.

Смысл не только должен, но и может быть найден, и в поисках смысла человека направляет его совесть. Одним словом, совесть – это орган смысла. Ее можно опреде­лить как способность обнаружить тот единственный и уникальный смысл, который кроется в любой ситуа­ции.

Совесть принадлежит к числу специфически человече­ских проявлений, и даже более чем специфически челове­ческих, ибо она является неотъемлемой составной частью условий человеческого существования, и работа ее подчи­нена основной отличительной характеристике человече­ского существования — его конечности. Совесть, однако, может и дезориентировать человека. Более того, до по­следнего мгновения, до последнего вздоха человек не знает, действительно ли он осуществил смысл своей жи­зни или лишь вериг в то, что этот смысл осуществлен. По­сле Петера Вуста в нашем сознании слились «неизвест­ность и риск». Пусть даже совесть держит человека в не­известности относительно того, постиг ли он смысл своей жизни, такая «неизвестность» не освобождает его от «ри­ска» повиноваться своей совести или по крайней мере при­слушиваться к ее голосу.

С упомянутой «неизвестностью» связан, однако, не только этот «риск», но и смирение. То, что мы даже на на­шем смертном одре не узнаем, не вела ли нас наша со­весть — орган смысла — по ложному пути, означает также и то, что одному человеку не дано знать, был ли прав другой, поступая по своей совести. Истина может быть лишь одна, однако никто не может похвастаться знанием, что этой истиной обладает именно он и никто другой. Смирение означает также терпимость, однако терпимость не тождественна безразличию; ведь чтобы уважать иные верования, отнюдь не требуется идентифицировать себя с ними.

Мы живем в век распространяющегося все шире чув­ства смыслоутраты. В такой век воспитание должно быть направлено на то, чтобы не только передавать знания, но и оттачивать совесть так, чтобы человеку хватило чутко­сти расслышать требование, содержащееся в каждой от­дельной ситуации. В век, когда десять заповедей, по-видимому, уже потеряли для многих свою силу, человек должен быть приготовлен к тому, чтобы воспринять 10 000 заповедей, заключенных в 10 000 ситуаций, с кото­рыми его сталкивает жизнь. Тогда не только сама эта жизнь будет казаться ему осмысленной (а осмысленной — значит заполненной делами), но и сам он приобретет им­мунитет против конформизма и тоталитаризма — этих двух следствий экзистенциального вакуума. Ведь только бодрствующая совесть дает человеку способность сопро­тивляться, не поддаваться конформизму и не склоняться перед тоталитаризмом.

Так или иначе, воспитание больше чем когда-либо становится воспитанием ответственности. А быть ответ­ственным — значит быть селективным, быть избиратель­ным. Мы живем в «обществе изобилия», средства массо­вой информации заливают нас потоками стимуляции, И мы живем в век противозачаточных средств. Если мы не хотим утонуть в этом потоке, погрузиться в тотальный промискуитет, то мы должны научиться различать, что существенно, а что нет, что имеет смысл, а что нет, за что отвечать, а за что нет.

Смысл — это всякий раз также и конкретный смысл конкретной ситуации. Это всегда «требование момента», которое, однако, всегда адресовано конкретному челове­ку. И как неповторима каждая отдельная ситуация, так же уникален и каждый отдельный человек.

Каждый день и каждый час предлагают новый смысл, и каждого человека ожидает другой смысл. Смысл есть для каждого, и для каждого существует свой особый смысл.

Из всего этого вытекает, что смысл, о котором идет речь, должен меняться как от ситуации к ситуации, так и от человека к человеку. Однако смысл вездесущ. Нет та­кой ситуации, в которой нам бы не была предоставлена жизнью возможность найти смысл, и нет такого человека, для которого жизнь не держала бы наготове какое-нибудь дело. Возможность осуществить смысл всегда уникальна, и человек, который может ее реализовать, всегда неповто­рим. В логотерапевтической литературе имеются публи­кации Брауна, Касциани, Крамбо, Дансарта, Дурлака, Кратохвила, Люкас, Лансфорда, Мэйсона, Мейера, Мэрфи, Плановой, Попельского, Ричмонда, Робертса, Руха, Сэлли, Смита, Ярнела и Янга, из которых следует, что возможность найти в жизни смысл не зависит от пола, от интеллекта, от уровня образования, от того, религиозны мы или нет^* и если да, то какую веру исповедуем. Перечи­сленными авторами было также показано, что нахож­дение смысла не зависит от характера человека и от среды.

Ни один психиатр и ни один психотерапевт, в том числе логотерапевт, не может указать больному, в чем заключается смысл. Он вправе, однако, утверждать, что жизнь имеет смысл и даже, более того, что она сохраняет этот смысл в любых условиях и при любых обстоятель­ствах благодаря возможности найти смысл даже в страда­нии. Феноменологический анализ неискаженного непос­редственного переживания, которое мы можем наблюдать у простого «человека с улицы», переведя его затем на язык научной терминологии, помогает увидеть, что чело­век не только ищет смысл в силу своего стремления к смы­слу, но и находит его, а именно тремя путями. Во-первых, он может усмотреть смысл в действии, в создании чего-либо. Помимо этого, он видит смысл в том, чтобы пере­живать что-то, он видит смысл в том, чтобы кого-то лю­бить. Но даже в безнадежной ситуации, перед которой он беспомощен, он при известных условиях способен видеть смысл. Дело в позиции и установке, с которой он встре­чает свою судьбу, которой он не в состоянии избежать или изменить. Лишь позиция и установка дают ему возмож­ность продемонстрировать то, на что способен один лишь человек: превращение, преображение страдания в достижение на человеческом уровне. Один студент-медик из Соединенных Штатов писал мне: «Недавно умер один из лучших моих друзей, потому что он не смог найти в жизни смысл. Сейчас я знаю, что, если бы он был жив, я смог бы, пожалуй, помочь ему средствами логотерапии. Его уже нет, но сама его смерть будет теперь всегда побу­ждать меня оказывать помощь всем тем, кто в ней нуж­дается. Я думаю, что не может быть более глубинного мотива. Несмотря на мое горе, вызванное смертью друга, несмотря на мое чувство вины в этой смерти, его суще­ствование — и его „уже-не-существование“ наполнено смыслом. Если мне когда-нибудь достанет силы работать врачом и эта ответственность будет мне по плечу, значит, он умер не напрасно. Больше всего на свете я хочу одного: не допустить, чтобы эта трагедия случилась еще раз — случилась с другим».

В жизни не существует ситуаций, которые были бы действительно лишены смысла. Это можно объяснить тем, что представляющиеся нам негативными стороны че­ловеческого существования — в частности, трагическая триада, включающая в себя страдание, вину и смерть, — также могут быть преобразованы в нечто позитивное, в достижение, если подойти к ним с правильной позиции и с адекватной установкой.

И все же дело доходит до экзистенциального вакуума. И это — в сердце общества изобилия, которое ни одну из базовых, по Маслоу, потребностей не оставляет неудов­летворенной. Это происходит именно оттого, что оно только удовлетворяет потребность, но не реализует стре­мление к смыслу. «Мне 22 года, — писал мне один амери­канский студент, — у меня есть ученая степень, у меня ши­карный автомобиль, я полностью независим в финансо­вом отношении, и в отношении секса и личного престижа я располагаю большими возможностями, чем я в состоя­нии реализовать. Единственный вопрос, который я себе задаю, — это какой во всем этом смысл».

Общество изобилия порождает и изобилие свободного времени, которое хоть, по идее, и предоставляет возмо­жность для осмысленной организации жизни, в действите­льности же лишь еще сильнее способствует проявлению экзистенциального вакуума. Мы, психиатры, имеем возможность наблюдать это на примере так называемых «воскресных неврозов». И этот избыток свободного вре­мени, по всей видимости, увеличивается. Институт демоскопии в Алленсбахе был вынужден констатировать, что если в 1952 году время в воскресенье тянулось слишком медленно для 26 процентов опрошенных, то сегодня уже для 37 процентов. Тем самым понятно и сказанное Джер­ри Манделем: «Техника избавила нас от того, чтобы мобилизовывать все наши способности на борьбу за суще­ствование. Мы создали государство всеобщего обеспече­ния, которое гарантирует каждому сохранение жизни без личных усилий с его стороны. Если однажды дойдет до того, что благодаря технике 15 процентов американских рабочих фактически смогут обслуживать потребности це­лой нации, перед нами встанут две проблемы: кто должен принадлежать к этим 15 процентам работающих и что бу­дут делать остальные со своим свободным временем — и с потерей смысла их жизни? Может быть, логотерапия сможет сказать Америке следующего столетия больше, чем она уже дала Америке этого столетия».

К сожалению, здесь и сегодня проблема выглядит ина­че. Нередко избыток свободного времени является след­ствием безработицы. Уже в 1933 году я описал картину болезни при «неврозе безработицы». При отсутствии ра­боты жизнь кажется людям бессмысленной, а сами они считают себя бесполезными. Их угнетает не безработица как таковая, а ощущение смыслоутраты. Человек живет не единым пособием по безработице.

В отличие от тридцатых годов сегодняшний экономи­ческий кризис вызван кризисом энергетическим: мы с ужа­сом обнаружили, что источники энергии не являются не­исчерпаемыми. Я надеюсь, что меня не сочтут легкомы­сленным, если я рискну здесь утверждать, что энергетиче­ский кризис и сопутствующее ему уменьшение роста про­мышленности есть единственный серьезный шанс для на­шего фрустрированного стремления к смыслу. У нас есть шанс осмыслить самих себя. В век общества изобилия бо­льшинство людей имеют достаточно средств для жизни, однако многим людям совершенно неизвестно, ради чего им жить. Теперь же вполне возможным становится сме­щение акцентов от средств к жизни на жизненные цели, на смысл жизни. И в отличие от источников энергии этот смысл неисчерпаем, вездесущ.
Какое, однако, мы имеем право утверждать, что жизнь никогда и ни для кого не перестает иметь смысл? Основа­нием для этого служит то, что человек в состоянии даже безвыходную ситуацию превратить в победу, если рассма­тривать ее под человеческим углом зрения. Поэтому даже страдание заключает в себе возможность смысла. Само собой разумеется, что речь здесь идет только о ситуациях, которые нельзя устранить, нельзя избежать и нельзя изме­нить, о страдании, которое не может быть устранено. Как врач, я, конечно, имею в виду, прежде всего неизлечимые болезни, неоперируемые раковые опухоли.
Осуществляя смысл, человек реализует сам себя. Осу­ществляя же смысл, заключенный в страдании, мы реали­зуем самое человеческое в человеке. Мы обретаем зре­лость, мы растем, мы перерастаем самих себя. Именно там, где мы беспомощны и лишены надежды, будучи не в со­стоянии изменить ситуацию,— именно там мы призваны, ощущаем необходимость измениться самим. И никто не описал это точнее, чем Иегуда Бэкон, который попал в Освенцим еще ребенком и после освобождения страдал от навязчивых представлений; «Я видел похороны с пыш­ным гробом и музыкой — и начинал смеяться: не безумцы ли устраивать такое из-за одного-единственного покой­ника? Если я шел на концерт или в театр, я обязательно должен был вычислить, сколько потребовалось бы време­ни, чтобы отравить газом всех людей, которые там собра­лись, и сколько одежды, сколько золотых зубов, сколько мешков волос получилось бы при этом». И далее Иегуда Бэкон спрашивает себя, в чем мог заключаться смысл тех лет, которые он провел в Освенциме: «Подростком я ду­мал, что расскажу миру, что я видел в Освенциме, в наде­жде, что мир станет однажды другим. Однако мир не стал другим, и мир не хотел слышать об Освенциме. Лишь го­раздо позже я действительно понял, в чем смысл страда­ния. Страдание имеет смысл, если ты сам становишься другим».
* * *
Я сказал, что смыслы не могут даваться произвольно, а должны находиться ответственно. Я мог бы также ска­зать, что смысл следует искать при помощи совести. И действительно, совесть руководит человеком в его пои­ске смысла. Совесть может быть определена как интуи­тивная способность человека находить смысл ситуации. Поскольку смысл — это нечто уникальное, он не подпа­дает под общий закон, и такая интуитивная способность, как совесть, является единственным средством схваты­вать смысловые гештальты.

Кроме того, что совесть интуитивна, она является творческой способностью. Вновь и вновь совесть человека приказывает ему сделать нечто, противоречащее тому, что проповедуется обществом, к которому он принад­лежит, например его племенем. Предположите, напри­мер, что это племя каннибалов; творческая совесть инди­видуума может решить, что в определенной ситуации бо­лее осмысленно сохранить жизнь врагу, чем убить его. Таким образом, его совесть может начать революцию, и то, что поначалу было уникальным смыслом, может стать универсальной ценностью — «не убий». Уникаль­ный смысл сегодня — это универсальная ценность завт­ра. Таким способом творятся религии и создаются цен­ности.

Совесть также обладает способностью обнаруживать уникальные смыслы, противоречащие принятым ценно­стям. За только что упомянутой заповедью следует другая — «не прелюбодействуй». В этой связи мне приходит в голову история человека, который попал в Освенцим вме­сте со своей молодой женой. Когда они оказались там, рассказывал он мне после освобождения, их разделили, и в этот момент он вдруг почувствовал сильное стремление умолять ее выжить «любой ценой — вы понимаете? — любой ценой...». Она поняла, что он имел в виду: она была красива, и в недалеком будущем для нее мог возникнуть шанс сохранить жизнь, согласившись на проститу­цию среди СС. И поскольку такая ситуация могла возни­кнуть, муж хотел заранее, так сказать, отпустить ей грех. В последний момент совесть заставила его, приказала ему освободить жену от заповеди «не прелюбодействуй». В уникальной — поистине уникальной — ситуации уника­льный смысл состоял в том, чтобы отказаться от универ­сальной ценности супружеской верности, нарушить одну из заповедей. Разумеется, это была единственная возмо­жность исполнить другую из десяти заповедей — «не убий». Если бы он не дал ей этого разрешения, он принял бы на себя долю ответственности за ее смерть.

Ныне мы живем в эру разрушающихся и исчезающих традиций. Поэтому, вместо того чтобы новые ценности создавались посредством обнаружения уникальных смы­слов, происходит обратное. Универсальные ценности при­ходят в упадок. Поэтому все большее число людей охва­тывается чувством бесцельности и пустоты, или, как я это называю, экзистенциальным вакуумом. Тем не менее, да­же если все универсальные ценности исчезнут, жизнь оста­нется осмысленной, поскольку уникальные смыслы оста­нутся не затронутыми потерей традиций. Конечно, чтобы человек мог найти смыслы даже в эру отсутствия ценно­стей, он должен быть наделен в полной мере способно­стью совести. Можно, следовательно, утверждать, что в такие времена, как наши, во времена, гак сказать, экзи­стенциального вакуума, основная задача образования со­стоит не в том, чтобы довольствоваться передачей тради­ций и знаний, а в том, чтобы совершенствовать способ­ность, которая дает человеку возможность находить уни­кальные смыслы. Сегодня образование не может остава­ться в русле традиции, оно должно развивать способность принимать независимые аутентичные решения.
* * *
Если говорить в этом контексте о ценностях, можно разделить их на три основные группы. Я называю их ценностями творчества, ценностями переживания и ценностя­ми отношения. Этот ряд отражает три основных пути, ка­кими человек может найти смысл в жизни. Первый — это что он дает миру в своих творениях; второй — это что он берет от мира в своих встречах и переживаниях; третий — это позиция, которую он занимает по отношению к свое­му тяжелому положению в том случае, если он не может изменить свою тяжелую судьбу. Вот почему жизнь никог­да не перестает иметь смысл, потому что даже человек, который лишен ценностей творчества и переживания, все еще имеет смысл своей жизни, ждущий осуществления, смысл, содержащийся в праве пройти через страдание, не сгибаясь.

В качестве иллюстрации я хочу процитировать рабби Е. А. Гролмана, который однажды был вызван к женщи­не, умиравшей от неизлечимой болезни. «Как мне справи­ться с мыслями о реальности смерти?» спросила она.

Рабби рассказывает: «Мы говорили с ней не один раз; как раввин, я рассказывал ей о понятии бессмертия, как оно представлено в нашей вере. Как дополнение я упомянул также и о ценностях отношения д-ра Франкла. Теологические соображения произвели па женщину мало впечатле­ния, ценности же отношения возбудили ее любопытство, в особенности когда она узнала, что создателем этого по­нятия является психиатр, сидевший в концентрационном лагере. Этот человек и его учение захватили ее воображе­ние, потому что ему были известны не только теории по поводу страдания. И тогда она немедленно решила, что, раз она не может избежать страдания, она зато может выбрать, как переносить свою болезнь. Она стала опло­том силы для всех вокруг нее, чьи сердца разрывались от боли. Сначала это было бравадой, но со временем действие все больше наполнялось смыслом. Она говорила мне: «Может быть, моим единственным движением к бессмертию будет способ, каким я встречаю несчастье. Хо­тя моя боль временами невыносима, я достигла внут­реннего мира и удовлетворения, каких я никогда не знала раньше». Она умерла, окруженная почетом, и ее до сих пор помнят в нашей общине как пример неукротимого мужества».
* * *
Че­ловек видит обычно лишь стерню бренности и не обра­щает внимания на полный амбар прошлого. В прошлом ничто не является непоправимо утраченным, но все неот­торжимо сохраняется в полной безопасности и надежности. Никто и ничто не может лишить нас того, что мы со­храняем в прошлом. То, что мы сделали, не может быть переделано. Это увеличивает ответственность человека. Перед лицом бренности жизни он отвечает за использова­ние возможностей для актуализации потенций, реализа­ции ценностей — будь то ценностей творчества, пережива­ния или отношения. Иными словами, человек отвечает за ю, что он делает, кого он любит и как страдает. Если он реализовал ценность, если он осуществил смысл, то осу­ществил его раз и навсегда.

Вернемся теперь к простому человеку с улицы и бизнесмену. Первый оценивает успех второго как в опреде­ленном «измерении» более низкий по сравнению с тем, кто смог превратить приговор судьбы в достижение. «Многомерная» антропология, о которой говорилось выше, может помочь нам понять, что означает выс­шее и низшее. Обычно в своей повседневной жизни человек движется в измерении, позитивным полюсом которого является успех, а негативным — неудача (см. рис. 1). Это измерение компетентного человека, Homo sapiens. Но Homo sapiens, страдающий человек, который посредством своей человеческой сути способен подняться над своим страданием и занять позицию по отношению к нему, движется в измерении, так сказать, перпендику­лярном предыдущему, в измерении, позитивным полю­сом которого является осуществление, а негативным — отчаяние. Человек, даже если он стремится к успеху, не за­висит от своей судьбы, которая допускает или не допу­скает успех. Человек посредством отношения, которое он вбирает, способен найти и осуществить смысл даже и безнадежной ситуации. Этот факт понятен только в многомерном подходе, который отводит ценностям от­ношения более высокое положение, чем ценностям творчества и переживания. Ценности отношения — самые вы­сокие из возможных. Смысл страдания — лишь неизбе­жного страдания, конечно, — самый глубокий из всех воз­можных смыслов.

Рис. 1.
Рольф Экартсберг провел в Гарвардском университете исследование приспособленности к жизни его выпускни­ков. В результате оказалось, что среди 100 человек, окон­чивших университет двадцатью годами ранее, значительная часть пережила кризис. Люди жаловались на то, что их жизнь бесцельна и бессмысленна, — и это несмотря на то, что они вполне успешно справлялись со своей профес­сиональной работой в качестве адвокатов, врачей, хирур­гов и (последнее по порядку, но не по значению) психоаналитиков, как мы можем предположить; они также не испытывали неудач в семейной жизни. Они были охвачены экзистенциальным вакуумом. В нашей диаграм­ме они должны быть помещены в точке «экз. вак.», под успехом и справа от отчаяния. Феномен отчаяния, несмотря на успех, может быть выражен только в рамках двух независимых измерений.

С другой стороны, существует феномен, который мо­жет быть назван осуществлением, несмотря на неудачу. Он помещен в верхнем левом углу и назван «С-Кв.», по названию тюрьмы Сан-Квентин, потому что именно тамя встретил человека, свидетельствовавшего в пользу мое­го утверждения, что смысл может быть обнаружен в жизни буквально в последнее мгновение, перед лицом смерти.

*^* По материалам докладов, прочитанных в Варшаве по приглаше­нию польского общества психиатров, в актовом зале Цюрихского уни­верситета по приглашению фонда Лиммата и в Мюнхене по пригла­шению фонда Карла Фридриха фон Сименса.

*^* Как удалось показать с помощью статистической обработки те­стовых данных Диане Янг, диссертантке университета Беркли, ощуще­ние бессмысленности значительно больше распространено среди моло­дых людей, чем среди старших. Тем самым подтверждается наша теория о том, что утрата традиций является одной из двух причин, порождаю­щих чувство смыслоутраты; ведь согласно этой теории, столь характер­ный для молодежи отказ от традиций не может не порождать интенсив­ного распространения ощущения бессмысленности.

1^ Маслоу, выделяя пять уровней потребностей, писал, что низшие потребности — наиболее насущные и, лишь когда удовлетворены по­требности низшего уровня, актуализируются потребности следующего уровня и т. д. Позднее Маслоу отказался от идеи жесткой последова­тельности удовлетворения потребностей. — Прим. перев.

*^* Это, собственно, не должно нас удивлять, поскольку мы придер­живаемся мнения, что даже тот, кто на сознательном уровне не религио­зен, вполне может быть религиозным бессознательно, пусть даже в том самом широком понимании религиозности, хочорое имел в виду, напри­мер, Альберт Эйнштейн.