Ад Восточного фронта.. Ад Восточного фронта. Дневники немецкого истребителятанков. 19411943За линией фронта. Мемуары
 Скачать 1.58 Mb.
|
|
14 июля 19.00 часов. Внезапный взрыв шагах в 25–30 справа от наших танков. Несколько секунд спустя – еще один на том же месте, потом третий взрыв – этот уже шагах в 80 от танков. Командир батальона убит на месте, и еще несколько бойцов отброшены взрывной волной, а солдаты в траншеях погребены заживо. Вторая линия окопов не пострадала, основная мощь взрывной волны прошла по касательной. Что же касается меня и моих бойцов, мы отделались царапинами. При поддержке артиллерийским огнем штурмовые отряды русских внезапно попытались прорвать линию нашей обороны. Все резко сменилось после применения ручных гранат и карабинов. Дело в том, что оба наших пулемета тоже оказались завалены землей и вышли из строя, а в ходе рукопашной схватки они вовсе бесполезны. Нам даже удалось схватить парочку пленных в этой суматохе. Потом на допросах они расскажут нам массу интересных вещей. За исключением десятка человек раненых и троих погибших, мы еще легко отделались. Вместо боя на постоянных позициях – мины! Дожили! Единственное, чего у меня не хватает, так это горючего. Из этой атаки мы извлекаем еще один урок: туннель начинался в самой первой из траншей и шел через все наши позиции. Русские задействовали на его сооружение множество бойцов. Длина на 14 июля составляла 170 метров. В прокладке туннеля участвовало сразу 12 человек. Из-за мягкости грунта работа проводилась практически бесшумно. В конце туннеля располагалась собственно взрывная камера. Согласно показаниям пленного, туда была заложена 1000-килограммовая бомба, которая и сработала 14-го числа. Этот метод принадлежит, безусловно, к самым коварным методам ведения боя из всех, применяемых русскими. Вот далеко не все примеры. Фосфорные гранаты – далеко не единственное средство, с которым мы познакомились прошлой зимой. Кроме них, мы насчитали около 50 типов различных мин. С другой стороны, мины – это всегда ловушка. По ночам неплохо обученные русские втыкают у дорог знаки с надписями на немецком языке: «Внимание! Мины! Грузовикам сворачивать направо!» В то время как именно правая сторона дороги заминирована ими. Грузовики послушно принимают вправо и… взлетают на воздух. Еще пример: знак «Проход в минном поле!». Знак этот размещают как раз посреди минного поля. Или у оставленной взрывом мины воронки другой знак с надписью: «Станция сбора осколков снарядов. Камерад! Помни, что тылу необходимо сырье, чтобы регулярно снабжать тебя боеприпасами!» Не один незадачливый пехотинец пал жертвой подобного коварного обмана. Хотелось бы рассказать об одном весьма любопытном эпизоде, случившемся в одну из беспокойных ночей под Дросково… Слушайте! Следующее было подтверждено официальными источниками: «Русские звуковые гранаты». Граната разрывается в нескольких метрах от земли. После взрыва в течение 10 секунд слышен звук, очень схожий со звуком удара. От чего происхождение этого звука нельзя никак объяснить. Несмотря на тщательное исследование звука, так и не было обнаружено ничего, что этот звук вызывает. 97 Я мог бы представить целый список примеров. Они всегда одно и то же! Большевики обогнали нас, если говорить о ведении войны таким способом. Досадное преимущество. И опасное. Июль Перебежчики и военнопленные утверждают, что русские ведут интенсивную подготовку к подземной войне. Красные стремятся таким образом захватить нашу выгодную позицию. От Сталина получены соответствующие указания. Подземная война! Участники боевых действий в Вогезах (горный район в Восточной Франции вдоль границы Эльзаса) и Аргоне (место ожесточенных боев немцев с французами в Первую мировую войну) очень хорошо помнят о такой войне и о том, сколько нервов она стоила солдатам. Мы теперь целыми днями лежим у себя в бункере и слушаем. И месяц назад мы так же лежали в бункере, сидели в траншеях, прижавшись ухом к земле и вслушиваясь в размеренные удары кирки и шорох лопат, с помощью которых русские осуществляли подкоп. Чтобы хоть как-то успокоиться, мы говорили себе: ничего, мол, пока они что-то там роют, можно быть спокойным, опасности атаки нет. Жалкое самоуспокоение! Но после мы услышали, как в прорытый туннель волокут ящики со взрывчаткой. И понимали, что опасность возрастает, если там, внизу, вдруг все стихнет, следовательно, отсек забит динамитом и в любой момент можно ждать сильнейшего взрыва, который все здесь разнесет в клочья. Несколько дней мы в буквальном смысле лежали на тонне динамита, пока вечером 14 июля в результате взрыва не были уничтожены элементы нашей позиции и возле еще продолжавшей дымиться огромной воронки не завязался бой. Даже сегодня мы точно не знаем, где и как русские прорывают этот туннель. Именно эта неизвестность и хуже всего. Снова и снова мы, прижав ухо к земле, вслушиваемся! Мы точно доведем друг друга до сумасшествия своими попытками обнаружить подозрительные шумы под землей. И очень трудно успокоить людей, привести их в чувства. Я понимаю, что даже тщательно скрываемые приготовления на стороне русских не прошли незамеченными нашим командованием, и от этой мысли и мне становится легче на душе, и моим солдатам тоже, ибо, если ты сохраняешь спокойствие, это передается и другим. И еще одно взбодрило нас – новые правила получения отпусков. Тут даже безнадежные пессимисты и те ожили. Надеюсь на встречу с женой и дочерью в начале августа. Но огромная радость от этого все же омрачена одним: а вдруг нас, фронтовых бойцов, все повидавших на войне, не раз смотревших смерти в лицо, возьмет и разорвет на куски каким- нибудь взрывом? И все вдруг стали и в бою вести себя не как прежние сорвиголовы. И куда только делось наше упрямое бесстрашие, с которым мы пересиживали интенсивные бомбардировки?! Нет, теперь мы уже не те бойцы, которым все до лампочки, мы, скорее, штатские в форме! Да и я сам мало чем от них отличаюсь. Отпуск? А сколько этот отпуск продлится? Справимся ли мы с собой дома? Сможем ли приспособиться к прежней жизни? Тысячи вопросов! Скорей бы уж уехать! Во время ночной разведки мы захватили пленных. Для нас страшно любопытно знать о всех этих приготовлениях врага к минной войне. Если верить тому, что говорят пленные, на стороне противника работы ведутся круглые сутки. А вот куда именно ведут прорываемые туннели, пленные не знают. Или не желают рассказать, несмотря на применение жестких мер. Но все четверо утверждают одно: это якобы первая операция такого рода, и взрыв если и произойдет, то не ранее чем через 2 месяца (эти ребята оказались правы – 5 октября взлетел на воздух участок в 200 метрах севернее). Вот уже несколько дней царит всеобщее беспокойство. Никто не думает об отъезде в отпуск и вообще о вещах приятных – просто нет на это времени. Сегодня на рассвете произошла танковая атака русских. Участвовало 14 машин. Сейчас, уже ближе к вечеру, нам, 98 в конце концов, удалось ее отразить. Мы вели огонь по русским танкам из наших танков и из зениток и даже немного потеснили русских, захватив небольшой участок леса. На этот раз все оказалось для нас очень трудно. Но все же мы отбились и вполне можем быть довольны собой. На линии фронта пехотинцы ведут упорные бои. На высоте, той самой, где стоит подбитый русский танк, где земля перепахана дважды, если не трижды, взрывами снарядов, где на фоне ясного неба жутко и странно выделяются три обгорелых ствола деревьев, разверзся ад. Наши обстреляли участок зажигательными минами, и теперь вся низина в густом дыму. И так как с танками русские потерпели неудачу, они натравили на нас свои бомбардировщики и штурмовики, навязав нам вдобавок и наземный бой. Лают наши пулеметы, свистят снаряды и мины, самолеты отвечают из бортового оружия, – одним словом, все звуки пальбы смешались в дикий шум и грохот, сотрясающий и небеса, и землю. И вдруг до нас доносится тот особый рвущий в клочья нервы гул, который с ни с чем больше не спутаешь, – вражеская артиллерия! Регулярно следуют залп за залпом, осколки устало ударяют в бревенчатое крепление траншей. Красные что-то сегодня явно не в ударе – бьют редко, с длинными интервалами. И вообще на линии фронта вдруг становится подозрительно тихо. Мне это знакомо: час тишины и спокойствия, а потом, ближе к ночи, снова ад. А завтра с раннего утра они пожалуют к нам еще и на танках. [Заметка на полях: ] Мне хочется в отпуск. Я мечтаю об отпуске, в особенности сейчас, когда он представляется таким далеким. 10 августа Сижу в поезде в Германию. Поезд идет неровно и ползет, как улитка. Даже не верится, что поезда могут так тащиться. Но ничего не поделаешь. Сижу себе в солидном вагоне немецкого пассажирского поезда. С каждым придорожным телеграфным столбом я ближе и ближе к дому, к моей милой Розель и доченьке. К счастью, поездка обещает быть медленной – да и к лучшему. Мне не так просто сейчас отделаться от ужасов последних часов на передовой. Отъезд мой был омрачен гибелью двух наших товарищей. Лафет весь выгорел, а вместе с ним весь мой нехитрый скарб. Лучше всего поспать. Сон дарует забвение. А может, и приятные сновидения о моем будущем приезде, скажем. Повезло мне все же! Я едва не плачу. Просто не верится. Разве кто-нибудь поймет, что сейчас творится у меня в голове? Счастливчику не к лицу грустить. 6 сентября Я вернулся в подразделение! 17 дней солнца и безмятежного счастья уже где-то далеко- далеко. Отпуск прошел на самом деле великолепно. С чувством благодарности вспоминаю свою любимую, я на самом деле обязан благодарить ее за все эти часы ничем не омрачаемого счастья. Незабываемое время провел и с дочерью Эрикой. Я запасся впрок приятными воспоминаниями о доме, о родных и близких, зарядился энергией и оптимизмом. – Вот же черт! – бранится за моей спиной баварец. Этим высказыванием и ограничивается. Сейчас момент затишья. А перед этим гремело так, что с потолка известка сыпалась. Старый добрый беленый потолок, удержись и не обвались на наши головы! Поступил приказ съездить в штаб во второй половине дня. Я решил вызваться. Мочи нет сидеть и задыхаться здесь с затекшими от неподвижности ногами. Так что лучше уж размяться. Как здорово на свежем воздухе! Дождь перестал, и улицы заволокло туманной мглой, через которую уныло проглядывают развалины. Огонь тоже кончился. Разве что над высоким зданием изредка пролетит снарядик и рванет где-нибудь вдалеке. 122-мм снаряды взрываются с глухим звуком. Улица представляет собой просто сплошное болото. Грязь непролазная и густая. В канавах битый кирпич. Выглянуло солнце, но у меня нет времени наслаждаться им: солнце – предвестник очередной жуткой бомбардировки. Артогонь противника усилился, и я вынужден пережидать его в укромных местах. Перебегаю какой-то грязный двор. Боже, только не дай мне шлепнуться в это месиво! В воздух ударяет смрад 99 разложения. Даже воздуха не хватает. Кажется, эта липкая мерзкая грязь и вонь никогда не кончатся. Где-то высоко гул самолетов, а потом грохот разрывов бомб. Осколки шлепаются в грязь. Чуть в стороне сверкнул на солнце истребитель-биплан с серо-зелеными крыльями, с аккуратно вырисованными на них красными звездами. Черт побери, я давно уж должен быть на месте! Это – главная улица, собственно, уже не улица, а груда развалин после постоянных бомбежек. Но на карте до сих пор указаны ряды домов, которые давно превращены в перемешанные с осколками груды щебня и пыли. Дальше должна быть вроде площадь Молотова, но опять минометный обстрел. Звук точь-в- точь лай своры взбесившихся псов. Изредка где-то неподалеку гремит одиночный выстрел. Начерченная Гансом Ротом схема центра Воронежа с обозначенной на ней немецкой линией обороны и передовых позиций Бесполезно. Я вспотел, промок, ноги с трудом слушаются меня, колени подгибаются. Нужно посидеть и перекурить. Над головой визжат снаряды, летящие в направлении «Красной фабрики». Взрываются они не очень далеко, но шум все равно невыносим, и разрывы видны. Искореженные дубы окутаны дымом. Справа от меня толстенный ствол дерева у меня на глазах превращается в разлетающиеся во все стороны щепки. В него угодил какой-то шальной снаряд. Один из тех, от которых я спасаюсь, пробираясь вдоль стены. И впереди все новые и новые воронки, в воздухе клубы дыма, и все вокруг забрызгано грязью. Тут следует оглушительный разрыв шрапнели – серо-белый дым и вспышка, на мгновение выхватившая из тьмы улицу. Я словно зачарованный стою и наблюдаю эту сюрреалистическую картину. И тут эти красные артиллеристы начинают бить прицельно. Буквально рядом с шипением и свистом снаряд шлепается в жижу. Я и сам не заметил, как прижал ладонь ко рту, пытаясь сдержать вскрик ужаса! Бог ты мой! Еще шаг – и от меня остались бы одни воспоминания. Едва добираюсь до какого-то чудом не обрушившегося подвала, как начинается настоящая 100 буря. Земля даже не содрогается – она ходуном ходит у меня под ногами. Вот так, сядешь перекурить на минутку, а потом несколько часов ужаса. Сегодня воскресенье, и день выдался погожий. После череды холодных и дождливых дней снова будто вернулся май. Небо над развалинами этого крупного города под названием Воронеж синее и вполне мирное. Остальной путь я проделал, карабкаясь по развалинам порохового завода, а сейчас пробираюсь по гнутым металлическим прутьям потолка разрушенного дома. Отсюда потрясающий вид – видна добрая треть города. Вон там несет воды река Воронеж, красивая река, широкая. Именно она на несколько недель неплохо служила нам фронтом обороны и естественной преградой от наседавших на нас русских. Мы не раз отправляли группы, временами и не маленькие, через эту реку. И вообще надо сказать, что наша вера в широкую, довольно грязную реку являла собой пример потрясающего безрассудства. Ночь за ночью мы видели, как русские начали сваливать камни огромными грудами. В дивизию один за другим летели наши донесения. Воздушная разведка докладывала, что рядом сосредоточиваются танки. За исключением нескольких выпущенных снарядов, не было предпринято ничего, ровным счетом ничего для обороны от надвигающейся опасности. В один прекрасный день каменная дамба через реку Воронеж наконец была завершена. Об этом тоже были составлены и отправлены соответствующие донесения. Их ответ звучал так: «Подпустите танки поближе, так вам будет легче их подбить». Простите меня за то, что я умалчиваю детали того, как здорово мы подбивали их танки. 16 сентября Русские контролируют восточный склон южной части Воронежа. Утратив его, мы лишаемся важных оборонительных бастионов «Казино» и «Кирпичный двор», а враг получает возможность беспрепятственно обозревать весь наш тыл. Они теперь видят все до самого Дона – и высоты и пути подвоза снабжения. Я должен сказать, какой кровопролитной и безуспешной оказалась контратака и о том, что продлившиеся не одну неделю обстрелы из всех видов оружия не произвели никакого эффекта. И русские, стало быть, засели в «Казино» – у огромной груды обломков зданий, подвалы которых глубокие и достаточно прочные. Они засели и в печи «Кирпичного двора», которую и пикирующими не возьмешь. Все это выглядит как мирно протянувшаяся желто-коричневая полоса, освещенная солнцем. На север и на запад, насколько хватает глаз, океан разрушенных бомбежками зданий. От них поднимается сероватый дымок. Виден белый и желтый дым, облаками поднимающийся вверх, – признак новых пожаров. К ним примешивается серо-фиолетовый дым затухающих пожаров. Башней над всем этим возвышаются монументальные строения из бетона – областной комитет или «Замок партии». Их усилили, укрепили, и на каждом из этих зданий следы жестоких боев, каждое имеет написанную кровью историю. Кому приходилось участвовать в боях в Воронеже, тот никогда не забудет один особенно страшный и кровопролитный бой за несколько зданий, или операцию «Госпиталь». Это и есть «Красная площадь» с помпезным правительственным зданием в советском стиле. На его фасаде даже можно увидеть расположенные рядком изодранные флаги. За ним – здание тюрьмы, огромное строение со стенами более метра толщиной, на которых даже снаряды тяжелых орудий оставляют лишь выбоины. Часть этого здания большевики взорвали перед самым отступлением. Судя по смраду, под его обломками там заживо похоронены сотни людей. На севере и северо-западе находится промышленный сектор города. Сплошные заводы и фабрики до самого горизонта. Экскаваторный завод имени Коминтерна, где работало 10 тысяч человек, сейчас представляет просто груду обломков. Затем завод «Электросигнал», где работало 15 тысяч человек, «Сельмаш», паровозо- и вагоноремонтные заводы. Дальше на западе уныло чернеют остатки сгоревших авиационных 101 ангаров. Рядом – авиационный завод, как можно себе представить, это было гигантское предприятие – 40 тысяч рабочих. Одним словом, о промышленности Воронежа можно рассказывать очень долго. На юге расположились квадраты казарменных зданий, которые сейчас не видны из-за дыма. И снова появляется «Красная башня», частично окутанная грязно-желтыми клочьями дыма порохового завода. В общем, везде, везде сплошные руины! Некогда процветавший город населением в 450 тысяч человек теперь мертвый город, в котором царят ужас и смерть. И все же город этот стоит того, чтобы овладеть им, невзирая на огромные жертвы, и оборонять его, невзирая на еще более огромные потери. Воронеж – центральная точка и столп фронта, прикрывающая стратегическое развертывание войск действующих на юге армий. Именно здесь залог успеха будущих операций – Сталинградской и Кавказской. Сталин, хорошо понимая это, бросает сюда одну стрелковую дивизию за другой, не забывая и о танковых бригадах. Его цель – взломать этот отвлекающий фронт. И отныне нам предстоит сдерживать невероятный натиск, невзирая на последствия! С телеграфных столбов свисают оборванные провода. Над лежащими повсюду мертвыми лошадьми роятся мухи. Ужас, сколько здесь этих сине-зеленых чудовищных насекомых! Вонь невыносима, но и нос, и глаза привыкли к симфонии ужасов этого призрачного города. Но вот к чему мы так и не смогли привыкнуть, так это к этим летучим полчищам жужжащих прожорливых мух. Их здесь столько, что и вообразить невозможно. В небе над полем битвы кружат и птицы. Тысячи ворон вьются над развалинами и полями смерти. Снова и снова исчезают они в лабиринтах руин, едва заметив очередной гибельный дар. Наша обливающаяся потом группа, спотыкаясь, пробирается по испещренному оспинами дыр от пуль и осколков асфальту проспекта Революции – в свое время одной из красивейших улиц города. В царские времена здесь высились импозантные здания, с которыми сейчас соседствуют архитектурные нагромождения еврейско-большевистского периода, точнее, соседствовали до недавнего времени. Выгоревшие коробки зданий символизируют ужас и запустение бессмысленного разрушения. Мы, бойцы, сейчас будто выгоревшие изнутри, а снаружи – будто побитые. Так всегда бывает после упорных и изнурительных боев, сменяемых периодами затишья. Лица наши почернели, исхудали. Мы все время куда-то бредем, таща за собой оружие и боеприпасы, лишь изредка приседая передохнуть у какой-нибудь воронки. Наши глаза покраснели и припухли от дыма и постоянных ночных бдений. Трудно вообразить себе горший хлеб, чем заработанный нами. Мы снова на позиции «Южный поселок», на наиболее укрепленном участке плацдарма. Небо серое, покрытое сизыми дождевыми тучами. Земля перемешана и перепахана так, что, кажется, вот-вот начнет кровоточить из тысяч воронок, больших и малых. Высота перерыта хаотически проложенной системой огневых позиций. Окопы пехотинцев, воронки от бомб, колючая проволока – все это трудносозерцаемая картина уродства. Наш этот проклятый «поселок» представляет собой намертво скрепленный монолит, противостоящий любым попыткам прорвать его. Целый месяц его безжалостно обрабатывали молотом разрушения. Неся астрономические потери, Советы сумели пробиться едва ли не вплотную к нам. Не один элитный батальон обрел здесь гибель ради нескольких метров отвоеванной территории. Здесь целыми бригадами выгорали большевистские танковые войска. Только за период с 10 июля по 24 августа было уничтожено 978 танков [47] . Однако Советы так и не достигли цели – одолеть последние 50 метров и укрыться в выгодно расположенных развалинах «поселка». С войсками я встретился у реки Сосна. С зимы я постоянно мотался между Харьковом и Ржевом – всегда оказываясь там, где труднее и опаснее. Позже наше «цыганское» подразделение перебросили в Воронеж, и теперь мы ожидали здесь дальнейших распоряжений. Кое-кого в подразделении уже не было, однако основной костяк еще оставался. Чудеса, да и только! 102 Распоряжения поступили сегодня. Первоначально нам предстояло остаться здесь, у Сосны. Убогие помещения потребуют подготовки к зиме. Просто невероятно – неужели нас, загнанных, издерганных охотничьих собак, наконец оставят в покое? Мы терпеливо и ответственно приступили к переоборудованию помещений. Тут хватает работы: тут уплотнить, там подкрасить. Теперь же нас волнует другой вопрос: когда мы все же получим приказ на выступление? И приказ этот прибывает, как всегда, вовремя. В один прекрасный день приезжает вестовой: «Всем готовиться – через два часа дивизия должна быть на марше!» Все было здесь очень хорошо, но долго так длиться не могло. И два часа спустя мы уже направлялись в сторону Воронежа. Мы на колесах! Жара расплавленным свинцом плывет над нами. Приказ на марш поступил как раз тогда, когда в Воронеже что-то затевалось. Ну а как иначе? Мы настроились не обращать внимания на проблемы в ходе марша – на жару и пыль. Нам предстояло одолеть много, и нас ждали под Воронежем. Ох, как нас там ждали! Ландшафт тоскливый, однообразный – совершенно ровная, пустынная, однообразная равнина. До самого горизонта. Ну и пыль, конечно. Вперемешку с жарой. Видимость из-за пыли – не более нескольких сотен метров. Пехотинцы шагают где-то далеко впереди, как всегда бодро и решительно. А жара под 30 градусов! Чем ближе мы к Воронежу, тем пустыннее и тоскливее пейзаж. Не так давно здесь гремели бои – шла кровопролитная, ожесточенная битва. Дороги – просто широкие полосы пыли, прорезающие пейзаж без единого деревца. В этом есть что-то восточное, наверняка так же выглядят торговые пути где-нибудь в Монголии. Они напоминают реки – реки из пыли: расходятся, снова сливаются, потом расходятся опять. И вдруг дорога сужается. Мост. Мост через заболоченную, заросшую речушку. Едва мы минуем мост, как дорога снова расширяется и снова соединяется с притоками. Пыль прибита колесами бесчисленных грузовиков, а ее углубления и рытвины и, в особенности, цвет придают ей сходство со слоновьей шкурой. До Воронежа 30 километров. Видимо, город лежит там, где впереди поднимается огромное облако черного дыма. Во время небольшого привала мы слышим доносимые ветром отголоски канонады – аккомпанемент одного из самых страшных сражений Восточного фронта. Мимо тянутся бесчисленные колонны грузовиков с боеприпасами. Со стороны фронта – санитарные машины – одна за другой, белые флаги с красным крестом развеваются на ветру. Все эти машины забиты до предела. Наши лица посерьезнели, мы-то понимаем, что ждет нас в ближайшие дни. До Воронежа 20 километров. Теперь нам навстречу движутся длинные цепи эвакуируемых. Это последние из города. Женщины, старики, дети, больные и немощные бредут по обеим сторонам песчаной дороги на юг. Все нагружены скарбом, который успели прихватить до того, как он оказался под развалинами. Несколько километров мы едем вдоль этой печальной процессии. И вдруг в воздухе засвистело. На небе – облачка разрывов зенитных снарядов. С быстротой молнии мы укрываемся под придорожными соснами. А колонны эвакуированных со стоической невозмутимостью продолжают путь. Потом свист, гул, и на бреющем над нами проносятся 6–7 вражеских бомбардировщиков, сбрасывают бомбы, а потом по ошибке поливают огнем колонну беженцев. Очень немногим из них мы смогли помочь, пожертвовав своими индивидуальными пакетами, больше ничем. В конце концов, мы на марше! Нам нужно на фронт! Туда, где клубится черный дым и уже различимо желтоватое пламя. ВОРОНЕЖ 103 Сидим на камнях у огромного четырехэтажного казарменного здания. Через окна без стекол, за погнутыми и оплавленными железными прутьями, за напоминающим лунный пейзаж двором мы имеем возможность обозреть весь фронт до самой «Красной башни». Всего считаные недели назад здесь располагался наш любимый наблюдательный пункт. Сегодня развалины опустелые – никто не рискует взбираться по ним. Из восьми отважившихся каждый доставлял вниз своего убитого или раненого товарища, кто перед ним попытался взобраться. А потом наступил момент, когда вообще никто не вернулся. Потому что некому было возвращаться – все обрели свою высотную могилу. Направо от башни в конце казарм располагается «Казино» – тому, кто воевал в Воронеже, этот термин знаком. Здесь и в паре сотен метров на северо-запад на «Кирпичном дворе» засели русские. Вот эти две точки и господствуют над целым участком. И яростно обороняют его. Здесь полегла уже не одна тысяча человек. В течение шести дней бомбардировки, одна сильнее другой, проводились постоянно. Часами здесь, кроме огня и дыма, ничего не было. Ничего! Они не дрогнули. После недели артобстрелов и бомбежек начинаем контратаку при поддержке танков и штурмовых орудий. И убеждаем себя, что уже после введения в бой таких тяжелых вооружений и мыши живой не останется. Особо рассказывать нечего. К вечеру дня атаки наша дивизия, если не считать небольшого числа выживших, по сути, была разбита. Потери страшные: живой силы, техники, вооружений. Вся операция с треском провалилась. На следующий день мы еще каким-то образом сумели сдержать сильнейший натиск русских. Непонятно как. Но им все- таки удалось оттеснить нас на ту позицию, которую мы занимали до 20 октября, и основательно потрепать нас, не говоря уже о людских потерях. Их части действовали при поддержке «сталинских органов». В ту ночь началась самая ожесточенная фаза битвы за этот утопающий в крови город. Ожидаемая атака русских продолжалась пять долгих дней и ночей. До вчерашней ночи. Мы, вгрызаясь в каждый кирпич, удерживали территорию. Потери огромные, но мы, собрав в кулак последние резервы, снова устояли перед остервенелым натиском противника. Теперь наступило затишье – друзья и враги тихо лежат под каменными обломками. Через огромную дыру в стене я вижу территорию депо, закидываемую ручными гранатами. Этот участок был фокусом атаки. Только вчера здесь произошла атака 40 советских танков. И только вчера в неясном утреннем свете у наших позиций вдруг возникли пять тяжелых русских танков, которые принялись давить гусеницами все, что попадалось. Наклонив орудия, они в упор расстреливали наши укрытия, пока мы не заманили их к нашим противотанковым орудиям, которые вывели их из строя. Стоит мне заговорить об этих утренних часах, как у меня сжимается сердце – погиб один из моих лучших друзей из всех артиллеристов. Карл Виссендорф, память о тебе навечно останется в наших сердцах! Ты отдал жизнь за нас, и мы тебе ею обязаны! Нам никогда этого не забыть! Огромное поле этого совершенно безумного сражения теперь безмолвно раскинулось перед нами. Все оно усеяно обгоревшими, изуродованными, мертвыми танками. Их освещенные солнцем выгоревшие корпуса походят на разбросанные после проигрыша в кости кубики. Стволы орудий тоскливо уставились вверх, сейчас уже бессильные убивать и разрушать, а сорванные гусеницы очень напоминают выпущенные кишки трупов. Одну из машин взрывом бомбы повалило на бок. Воздух здесь пропитан гарью и смрадом разложения человеческих тел. Но он еще пока прозрачен и даже как бы серебрится. Скоро и он посереет от принесенной сюда ветром пыли. Боже, как я устал! Даже сердце в груди и то, кажется, устало биться! 104 Какой все-таки отвратительный день! Хлещет дождь, и порывистый холодный ветер насквозь продувает мертвые улицы, задувает из пустых глазниц окон. Мы укрываемся в полузасыпанном битым кирпичом подвале. Здесь, по крайней мере, осталась хоть плита, у которой можно погреться, если ее растопить. Но она холодная, гореть не хочет, только воняет, да так, что легкие вот-вот вылезут наружу. Помещение небольшое, места всем не хватает, но разве кого-нибудь выгонишь под дождь и под огонь, который никак не желает оставить в покое даже развалины. Поэтому мы и набились сюда, как сардины в банке. Но это уже не имеет значения, во всяком случае, мы хотя бы в относительной безопасности в этой темной дыре, где проторчали до са мого вечера. Вечером нас сменили. В довершение всего откуда-то сверху в подвал начинает сочиться вода! Погода сегодня и впрямь собачья! Зато прекрасно подходит для атак русских – судя по грохоту их орудий, они опять задумали что-то в этом роде. Почти ежесекундно толстые стены подвала сотрясаются от близких взрывов крупнокалиберных снарядов. Вот еще рвануло, на сей раз в развалинах прямо над нами. Как все-таки резонирует даже битый кирпич! Деревянные балки угрожающе скрипят, с потолка падают грязь и известка, но сам подвал пока держится. Добрый русский подвал! После этого крайне неудачного визита на участок «Казино» и начались схватки за каждое разрушенное или полуразрушенное здание квартала. Только и перебегаешь, едва завершив одну рукопашную схватку, к другой, разгоревшейся у очередного подвала или груды битого кирпича… Нет смысла называть улицы, которые навечно останутся символами беспримерной храбрости и ужасных страданий. И карт тут не требуется – любой, кто сражался здесь, знает их наизусть и про каждую поведает тебе целую историю. Он расскажет тебе и о минутах ужаса в горящем заводском цеху, и о связанных узлом или разодранных, как бечевка, железнодорожных рельсах, о перекрученных металлических лестницах и о выгоревших газгольдерах. В эти темные ночи красные внезапно набрасываются на наши посты боевого охранения и бесшумно снимают их – я употребил здесь слово «набрасываются», но оно не совсем подходит для описания того, что происходит в действительности. Понимая, что просто так нас им не одолеть, они начисто утрачивают всякое подобие разума. Всем и каждому ясно, на что способен человек в эти минуты, в особенности вооруженный. Они выкрикивают команды, подбадривают остальных, но нас этим не напугаешь – мы достаточно наслышались их в прошлом году, просто в городских руинах они воспринимаются еще более нечеловеческими. В эти дни мы палим из обычных минометов, противотанковых орудий и шестиствольных реактивных минометов. Нередко при стрельбе из минометов траектория такова, что от нее мало толку – выпущенная из развалин дома на одной стороне улицы мина попадает не в противоположные руины, а дальше, во двор. Мы захватываем, скажем, пять разрушенных домов, потом два из них превращаются в место схватки с противником, цель которой – вернуть себе эти пять домов. Часто их бывает и не пять, а больше, одним словом, цифры могут варьироваться. Все ночи здесь на одно лицо: следы трассирующих пуль, вспышки разрывов, пылающие или догорающие здания, искры на ветру и восхитительно красивое, усеянное звездами небо. Но уже похолодало, и подсознательно стараешься передвигаться вблизи горящих зданий, даже невзирая на вполне реальную возможность обрушения стен. Потом в темноте вдруг послышались голоса ночи: звук рикошетирующей пули, глухой взрыв тяжелой мины, вой огнеметов и примерно минутная интермедия «сталинских 105 органов». И над всем над этим звездное небо, красивее которого мне видеть не приходилось. Но его безмятежная пустота внезапно нарушена целой стаей советских бомбардировщиков. С этой минуты звезды на небе разноцветные и явно искусственного происхождения. Земля содрогается от многочисленных разрывов сброшенных бомб, и на нас обрушивается багровый ливень осколков. Все мы сидим или лежим, не шелохнувшись, у края еще не обвалившейся стены здания или скрючившись на битом кирпиче свежей воронки. Кое-кому из наших лежащих уже не подняться, они даже не ощущают падающих на них объятых пламенем деревянных балок. Этим сценам уже никогда не стереться из памяти – пылающие руины Воронежа, посеревшие, измученные лица бойцов, бессонные ночи и ни на секунду не покидающий тебя страх неизбежной предстоящей атаки, ожидаемой или неожиданной, но затихшей лишь на время. Все выпало нам в этой стране: летние бои под дождем, до краев заполненные грязной водой траншеи и окопы, покрытое толстой коркой грязи обмундирование. Потом был июль с его испепеляющей жарой и тонкой, как пудра, пылью, здесь влажная духота, сменивший ее сырой холод, мириады воронок от бомб и снарядов, груды битого кирпича. И на все на это уже довольно скоро падет белый саван чистого, девственного снега – неотъемлемая часть суровой русской зимы. Этот второй по счету год кампании в России мы уже не воспринимаем столь наивно и неискушенно, как прошлый. Не успевшие избавиться от идеализма, бесшабашные солдаты превратились теперь в измученных, взвинченных солдат-окопников, замкнутых субъектов, лишенных чувства юмора. Горечь заставляет нас смотреть на все вокруг обостренно- критически. Сроки этой войны вызвали в нас эти перемены, на которые мои товарищи реагируют с едким сарказмом, а я – с оттенком печали. Я не Людвиг Ренн [48] , не Эрих Мария Ремарк [49] , так что хватит пока об этом! Есть одно, что заставляет нас идти: осознание той любви, которую питают к нам, фронтовым воякам, родные и близкие дома. На нас смотрит вся страна, вся Германия гордится нами. Вся ли? Ну, наверное, не вся, за исключением кучки ничтожеств, не достойных называть себя немцами! У каждого фронтовика своя судьба. Есть счастливчики, баловни судьбы, и если их подразделение участвует в бою, пусть даже в самом ожесточенном, они выживают и выходят из этих сражений, обогащенные новым боевым опытом. Солдат-фронтовик надеется (и не зря), что вся страна следит за теми стрелочками на карте, слушает сводки Верховного командования и осознает и свой личный вклад в это. Куда мучительнее и тяжелее другая война, та, когда ты, искушенный солдат-фронтовик, не трус и не пораженец, вынужден вести затяжные оборонительные бои. Естественно, бои такого рода лишь вскользь упоминаются в военной прессе. В этих боях нет моментов, которые полностью компенсируют все трудности наступления. Мы ожесточенно деремся за каждый метр земли, все сразу – офицеры, унтер-офицеры и рядовые солдаты, все мы днями, а иногда и неделями лежим в окопах и траншеях под страшным огнем противника и не уступаем ему. За одной атакой следует другая, потом контратака и так далее. Если говорить о героизме, то это героизм каждого фронтовика в отдельности, тех безымянных сотен и тысяч солдат и офицеров, которые героически выдержали оборонительные бои последних месяцев. Идет легкий снежок, и холодный ветер дует нам прямо в лицо. Все уставились туда, где в любую минуту может разверзнуться ад. С первыми лучами солнца мы ждем атаку русских. Тысячи людей ждут и ждут… Ждут, нервно теребя противогазные коробки, перекладывая ручные гранаты, готовясь к обороне. Сотни бессмысленных, машинальных действий. 106 Наши товарищи-артиллеристы застыли у своих орудий, они тоже ждут… Кто-то нетерпеливо мусолит винты разведывательного планера. Тяжелые гаубицы расположились далеко, очень далеко… Повсюду готовые к стрельбе снаряды. Артиллеристы-реактивщики в сотый раз проверяют сопла реактивных мин – именно их залп должен будет смести первую волну атаки красных. Все должно работать, как часы, чтобы не позволить превосходящей по численности большевистской орде смять нас и заполучить еще кусок этого вымершего города. Дрожа от холода и страха, заползаем в окопы и траншеи… Да, зубы у нас выбивают дробь не только от холода! Тысяча вглядывающихся вперед посеревших лиц… Успех обороны зависит от глаза горстки солдат – наблюдателей на передовой. Именно им предстоит вовремя распознать угрозу в пелене снега… Снег становится гуще. Через метровую полосу грязной жижи неловко прыгает вестовой. Приказ из штаба дивизии! «В момент атаки противника нашей пехоте нанести ответный удар и немедленно начать контратаковать. Противотанковое подразделение поддерживает атаку и одновременно нейтрализует танки противника». Если судить по тому, что накорябано на этой засаленной бумажке, нам предстоит уклониться от удара врага и как можно скорее попасть в мертвую зону его тяжелой артиллерии. Мы мерзнем, слезящимися глазами уставившись в хлопья снега, ждем… И тут внезапный разрыв сотрясает все вокруг. Начинается сметающая все артподготовка Советов. Их артиллерия бьет с удаленных позиций, а вот противотанковые орудия русских тявкают из здания на противоложной стороне улицы. Танки бьют и справа, и слева, эскадрильи авиации угощают нас бомбами с небес. Время от времени тут или там рванет мина. Гроза! Разразившаяся в аду гроза! Грохот, рев, свист… Свист тысяч осколков разнокалиберных орудий, свист сотен пуль, разлетающаяся черными брызгами грязь, тухлая пороховая вонь и среди всей этой какофонии мерные хлопки наших минометов. Нам предстоит пройти через этот ад, пехотинцы устремляются на врага, опережая нас, от них требуется сейчас бесстрашие и твердость духа, упорство и хладнокровие. Им ни на секунду нельзя и мысли допустить о том, что их сейчас могут убить или ранить. Шум пехотного боя: пулеметные очереди солдат, не более чем едва различимые пикколо в громоподобной симфонии войны. Но именно они, именно легко вооруженный личный состав, в конечном итоге и решит исход боя. После часовой кровопролитной, остервенелой рукопашной схватки атака красных отбита. Они исчерпали резервы сил. К нам в тыл, спотыкаясь, с искаженными ужасом лицами, бредут пленные. Но тяжелые вооружения по-прежнему весомо заявляют о своем существовании, слышны и залпы тяжелой артиллерии, артиллерия врага пытается хоть на несколько секунд пробить брешь в цепи обороняющихся на случай второй или третьей атаки. Вот уже несколько дней, как сильно похолодало. Сегодня на термометре минус 25, руины покрыты толстым слоем снега. Но постоянные разрывы смазывают эту непорочную белизну, стряхивая снег в грязь, оставляя на нем жуткие черные и красные пятна. Сложности начинаются снова, одному Богу ведомо, что готовят нам следующие недели. Вдруг эту не нарушаемую ничем идиллию ярким светом прорезают сигнальные ракеты советских бомбардировщиков. И с этой минуты настоящие звезды на небе уже не различимы – их заменяют искусственные. Непривычно спокойно на всем воронежском участке. Говорят, русские отвели большую часть войск для участия их в крупных наступательных операциях на юге. Ну что же, подождем – увидим! Наша солдатня – мастера по распространению всякого рода слухов. 107 Однако совсем не похоже, что нас здесь на несколько дней вдруг оставят в покое! До сегодняшнего дня ни о каком покое и речи быть не могло. Мне представляется, что все продолжится после прибытия свежих сил. Поступили маршевые приказы! Сколько же их было за всю эту богом забытую кампанию? Нам предстоит передвигаться на своих двоих, потом в товарных вагонах, а повезут нас разнообразия ради на север. На целых двое суток нас избавят настороженно выглядывать из траншей и шастать по припорошенным снегом болотам, где под каждой кочкой – мина. И разглядывать в бинокли и стереотрубы позиции большевиков и их пулеметные гнезда. Двое суток мы будем избавлены от необходимости вечно пригибаться и шлепаться в грязь каждый раз, когда враг своей длиннющей лапой тяжелых вооружений попытается дотянуться до наших позиций, будто намереваясь стереть с перепаханной земли все, кроме воронок. Нам не придется по ночам слушать «сталинские органы», наблюдая, как тьму прорезают бесчисленные вспышки, не придется поражаться внезапно наступившей после артобстрела, воя снарядов и свиста осколков тишине, которая пару секунд спустя снова превратится в грохот и гул. Приказ таков: «Роту перебросить на север». Эти слова вырвали нас из состоянии подавленности и безразличия, пробудили в нас желание выжить, вывели из состояния перманентного стресса наши нервы, мышцы, это состояние не покидало нас до посадки в умиротворяющую безопасность товарных вагонов. Мы неторопливо движемся на север километр за километром. Куда? Никто не знает. Впрочем, это и не важно. Укутавшись в тепло сена, мы впадаем в дрему, а скоро – и в спокойный освежающий сон. Следующие пять суток никаких забот, сплошной сон на колесах состава, пересекающего равнины России, необозримые и мертвые. Потом разгрузка. Груды битого кирпича Воронежа, города мертвецов, остались где-то далеко-далеко. Мы снова в степи, и, чтобы уберечься от холода и противника, приходится рассчитывать на грязные и вонючие деревенские хаты. Солдаты! Солдаты! В пронизанные ледяным холодом дни мы боремся со снегопадами, а по ночам вознаграждены коротким и беспокойным сном в этих смердящих хатенках. Не то чтобы мы так избалованы европейским комфортом, хотя в Европе приходилось спать в куда более нормальных условиях. Но и там мы грезили об огромных залах в стиле барокко в каком-нибудь замке Франции и чтобы не знать и не ведать ни о какой войне. Нам приходилось заваливаться спать на набитых соломой тюфяках в подвалах домов, приходилось вздрагивать от каждого выстрела, приходилось сражаться с клопами на красных марокканских циновках. Нас иногда докучают воспоминания о чистых простынях постелей в каком-то интернате в Бельгии, на простынях, не знавших ничего, кроме более или менее девственных тел тамошних учениц. Мы пережили массированные атаки клопов на кожаных диванах в домах польских евреев. На грудах подушек, на пахнущих чистотой расшитых одеялах в Западной Украине мы видели в наших снах родной дом. А вот последние месяцы приходится довольствоваться вонючими дырами в «раю для рабочих». Мы стали экспертами по части гостеприимства, и теперь нас не отпугнет даже перспектива провести ночь в свинарнике. Наши тела закалились, им знакома любая степень искусанности вшами и клопами. Видели бы вы наши физиономии, когда мы на пороге коротких сумерек все же отыскали для себя хату, хоть и без света – стояла такая темень, что мы даже не смогли нацарапать карандашом на куске картона: «Занято подразделением таким- то». Даже если хата уже занята десятком в ней постоянно живущих, нашу компашку это не смущает. Хаты здесь, в России, будто резиновые – вмещают воистину неограниченное число людей. Целые поколения сменяются, шныряя от стола к печке, занимающей едва ли не половину всей жилплощади. Жены, дети, мужья, деды, бабки, внучата, вши – все здесь прекрасно уживаются. Даже если бы нас здесь не было, они все равно сгрудились бы на печи. Для нас критерий комфорта – место, которое ты можешь занять. Русские понимают это по- другому: первым делом печка. Есть и такие, которые просто-напросто перекидывают над собой парочку досок – вот и крыша еще одной мини-хаты готова. В общем, невзирая ни на 108 что, степенью приватности, хоть и небольшой, может похвастаться каждый из нас, да и хозяева тоже. Да, вот о чем еще нельзя забывать – в правом углу икона со светящимся огоньком лампады. Он должен гореть (и горит) постоянно. Даже ночью. Несмотря на грязь и насекомых, мы все же провели несколько беззаботных дней в этих жалких хатах. Кто-то даже высказал идею о том, чтобы встретить здесь Рождество. А что? Тепло, тихо, спокойно, ни стрельбы, ни взрывов. Но чтобы тебе в голову взбрело подобное, надо быть законченным идеалистом. Что касается меня, я веду себя так, как всегда во время этой кампании. Просто кладешь грязное белье в ведро с водой и начинаешь мечтать о том, как наденешь чистую рубашку, а всякие там маршевые приказы – ерунда на постном масле. Но на сей раз нам приказано быстро сняться с места. Так что предназначавшееся для стирки наскоро распихано по вещмешкам, и мы маршируем на юг непонятно куда. Судя по скорости марша, что-то где-то происходит, и мы там срочно понадобились. В рекордные для пешего марша сроки мы добрались до Касторного. КАСТОРНОЕ Вслед за нами посланы и другие боевые части, и несколько часов спустя вновь сформированный противотанковый батальон готов к действию. Судя по количеству встречающихся нам санитарных машин происходит нечто очень серьезное. Настроения это не улучшает. Ненадолго зайдя к нашим венгерским братьям по оружию, мы доходим до Россоши, где находится штаб командования итальянской 8-й армии. Там меня встречают серьезные, настороженные лица. На ломаном французском у меня осведомляются, как идут дела, разговор выходит непонятным и нервозным. Вечером в пургу добираемся до позиций Альпийского корпуса. В ту же ночь нам удается отбить атаку русских, действовавших при поддержке танков, и отбросить врага за Дон. Наш вновь сформированный батальон несет первые потери. Стоит ясная, морозная погода, и враг в лунную ночь снова бросается через Дон атаковать нас. Русские подтягивают свои тяжелые орудия. Бой затягивается до самого утра. Можно сказать, что мы и не знали до этой ночи, что представляют собой русские. Они постоянно что-то придумывают, навязывают нам бои, чтобы отвлечь от других направлений, не допустить нас на другие позиции. Это выяснилось из показаний взятого в плен русского. Об этом незамедлительно сообщаем итальянскому командованию. Все происходит через наших связистов. Приходится изъясняться на плохом французском школьного уровня. Единого мнения нет – немецкие офицеры связи оценивают обстановку по-своему (вероятно, все же точнее), чем синьоры итальянцы. Многое приходится переводить, немецкие офицеры раздражены, даже стучат кулаками по столу. Но в отношениях с братьями по оружию им предписано соблюдать корректность, так что вежливо улыбайтесь, господа немецкие офицеры! Время на вес золота, и оно на исходе! Не происходит ничего, но закоренелые фронтовики в траншеях уже догадались, что близится катастрофа. Меня донимает дурное предчувствие. И снова полуистершиеся фото жен, матерей, детей странствуют из рук в руки. Не очень хороший признак! Ночью нас уводят с позиций Альпийского корпуса. Причем чуть ли не молниеносно. С рассветом мы перебираемся через полузамерзшие болота у реки Черная Калитва в южном направлении, но оставаясь поблизости линии фронта. Здесь все постоянно меняется! Начало хуже некуда! В хуторе Оробинском мы встретились с немецкими пехотинцами. Вид у них измотанный, много легкораненых, посеревшие лица и молчание. Любому опытному солдату с ходу ясно, что происходит. Мы и так понимаем, что надвигается большая беда, что в воздухе уже запахло мертвечиной. 109 Линия фронта в движении, прибывают все новые части, месиво на дорогах. Я пытаюсь укрыться от ледяного ветра у русла грязно-желтого ручья. На ухабистых и промерзших деревенских улицах всеобщая растерянность. Нервозность, достигшая опасного уровня. Один артиллерист, обычно очень приветливый малый, большой любитель животных, сейчас наяривает кнутом исхудалую лошадь, да так, что сердце кровью обливается. Несчастная лошадь тянет изо всех сил противотанковое орудие. Обычно собранный, опытный водитель тяжелого грузовика слишком резко отворачивает, и грузовик задом задевает небольшой, груженный пакетами автомобильчик. Хаос. Люди. Машины. Крики. Ругань по-немецки и по-итальянски. Кстати, об итальянцах! Вдруг я со всей ясностью понимаю, что здесь происходит. Я уже не раз удивлялся тому, что нам довольно часто встречались бредущие толпой мелкие и покрупнее группы итальянских солдат, но без командиров. Переговорив с одним бойцом, кто в курсе обстановки, я выяснил: они панически отступают, причем офицеры уже опередили солдат в стремлении уберечь свои драгоценные жизни. А на поле боя осталась умирать горсточка немцев, пытающаяся противостоять превосходящему немцев по численности врагу. И эти отступающие идиоты не дают проехать тем, кто спешит на выручку немцам. Мы с нескрываемым презрением смотрели на них. Трусливые предатели, вот вы кто! Предавшие своих братьев по оружию! Были и останетесь предателями! Германское командование давило на итальянское, пытаясь стабилизировать положение и прекратить усиливающееся паническое бегство с фронта. И снова разговоры, увещевания, потом перевод на итальянский и снова переговоры безрезультатны – панические слухи об бегстве. А сегодня уже выяснилось, что речь идет о бегстве целой армии, – так вот, «храбрецы» итальянцы опрометью бросились в тыл паковать свое барахло. А почтенные соседи Альпийского корпуса стремятся сохранить честь своих соотечественников и сейчас лихорадочно пытаются перегруппировать силы – восстановить оставленные позиции. Земля промерзла уже довольно глубоко. Поздно! Слишком поздно! Пронизывающий до костей холод! Ледяной ветер! Поэтому мы даже рады, получив приказ в полдень занять позиции. Вторая рота, прекрасно укомплектованная вооружениями и техникой, отведена на позиции в нескольких километрах южнее. Наше подразделение переброшено к Цапково, где мы пытаемся обосноваться – соорудить хотя бы самые примитивные землянки. Но я постоянно думаю об итальянцах. Не будь обстановка такой чертовски серьезной, по этому поводу можно было бы вдоволь посмеяться. А они, понурив голову, словно ворье, один из другим отваливают. Пожелтевшие лица, не удивлюсь, если у них в штанах тоже все вдруг пожелтело. Грузовики, которые не удается завести на этом холоде сразу, просто бросают. Никто не развозит скопившиеся сейчас на складах войскового подвоза запасы продовольствия. Плохо, что даже охранников складов вынуждены бросать на передовую. Вынужденная мера, по- другому не выходит. Вечером доставляют продовольствие и хорошие новости. С полными желудками взгляд в будущее меняется. Все будет отлично. Утром атака, и нам в качестве подкрепления подбросят полк полиции. За ночь крупную батарею перебросят поближе к высоте в Цапково, и она обеспечит атаке соответствующий аккомпанемент. Ночь морозная, ясная и лунная. Холод просто варварский – минус 35 градусов. Без перчаток не дай бог схватиться за автомат – кожа тут же прилипнет. В стороне Оробинского на небе полыхают зарницы – несколько минут бьют «сталинские органы», их оглушительные разрывы реактивных снарядов напоминают мне лучшие времена. В грохоте этих разрывов почти неразличимо специфическое подвывание оружия иванов. Внезапно то ли треск, то ли грохот – но мы уже успели шлепнуть друг друга по задницам: мол, ложись, чего ждешь – и жуткий взрыв. В сотне метров разрыв еще одной бомбы, раскаленные осколки смертоносным фейерверком вздымаются в небо. Мой сосед, на гражданке он был рабочим-металлистом, утверждает, что это ему так напомнило искры кипящего металла при литье. Ну что же, скорее всего, парень прав! 110 Там, где мы сейчас засели, грохот разрывов равномерен. Пилоты бомбардировщиков больше не обращают на нас внимания. Вместо этого они бомбят участок у въезда в город, где дорога становится круче. Черт, уж не то ли это место, где кто-то из наших совсем недавно видел батарею? Если да, то мы в дерьме по уши! Незадолго до полуночи ко мне в землянку является старший офицер. Командир батареи тяжелых орудий. Он взволнованно сообщает мне, что два часа угробил на то, чтобы подняться с батареей на высотку. Безрезультатно. Дорога обледенела, как каток, и орудия соскальзывают вниз. Два часа иваны бомбили то место. Половину батареи разорвало на куски, там на дороге сейчас сплошное месиво из крови и обломков металла. Вот ужас! Офицер взбешен. У него слезы злости на глазах. Нас просят помочь – подтянуть орудия тракторами-тягачами. Очень сложно объяснить этому офицеру, что горючего у нас в обрез, лишь на крайний случай, то есть на случай срочной эвакуации наиболее ценных вооружений. А итальянцы нам бензина не дадут. И пусть немцы подыхают – бензин самим итальянцам позарез нужен. Чтобы сбежать отсюда поскорее. Расстроенный и разочарованный, офицер уходит, возвращается к своей батарее, которую до сих пор бомбят русские. У нас гадостно на душе. Мы не имеем никакой возможности выручить своих товарищей-артиллеристов, и завтра на их помощь нам рассчитывать нечего. Без их огневой поддержки из атаки ничего не выйдет. И все из-за каких-то несчастных нескольких десятков литров бензина, из-за этих вонючих итальянцев! Все выглядит неважно. Утром мы атаковали, полк полиции был выбит начисто, не выдержав натиска превосходящих сил противника. Даже нам, немцам, и то не удержаться. В окружении уже несколько крупных участков, другие сметены «сталинскими органами» и русскими танками. Незадолго до полудня в село неожиданно прорываются русские танки. Они систематически расстреливают все транспортные средства, поджигают их, а мы улепетываем, словно кролики. Не можем мы наступать в снегу по пояс. Бойцы падают, попадают под гусеницы легких танков Т-60 и превращаются в фарш. Много слов на описание этого тратить смысла нет – ужас, ужас и еще раз ужас! В полдень мы эвакуируем село. Нам его не удержать! Над улицами постоянно гремят разрывы шрапнели, из-за едкого дыма ничего вообще не видно. Сборный пункт – Ивановка! Кто еще в состоянии избежать гибели, приходят сюда. Боже праведный – что у нас за вид! Я гроша бы не поставил на свою жизнь. Через час или чуть позже танки противника будут здесь. А нам нечем их встретить! Нечем! Около перекрестка показывается вестовой на лошади – неужели здесь еще остались вестовые?! Тр-р-р-рах! Ни вестового, ни лошади! Мы не успели и глазом моргнуть. Мой желудок начинает бастовать – даже нам, людям привычным ко всему, и то не под силу видеть такое! Вечером получаю приказ перевезти всю секретную документацию в надежное место и попытаться пробиться в Криничное. Забираю с собой полкового помощника – ему танк переехал обе ноги. Бедняга вопит страшно при каждом толчке машины. М-да… Все прекрасно, лучше не придумаешь! На дороге нагоняю транспорт с итальянцами – десять тяжелых грузовиков. Итальянцы заняты тем, что сбрасывают так нужные фронту снаряды в придорожную канаву, чтобы машины шли побыстрее. У меня в глазах темнеет. Меня охватывает слепая, бешеная ярость, и я намеренно чуть ли не давлю толпу этого сброда. Как мне потом рассказывали, я чуть кого-то не пристрелил. Я толком и не помню, что тогда вытворял. И мне было наплевать тогда на падавшие и справа и слева вражеские снаряды. Вокруг стоят сотни итальянских грузовиков, брошенных этим трусливым сбродом. За исключением нескольких машин, все они были вычислены и расстреляны русскими уже час спустя. И вспоминать не хочется. В точности так же, как они бросили корпусной склад с провиантом, рассчитанные на употребление до мая 1943 года продукты, так поступили и со своими грузовиками. Сейчас склад этот захвачен противником, русские отводят душу, 111 обжираясь тем, что по праву принадлежало нам и чего они раньше и в глаза не видели. Свыше 80 тысяч банок консервированного мяса, тонны свиного жира, копченой колбасы, 500 мешков кофе, 20 тысяч литров коньяка и так далее. Не говоря об очень многом другом. Всего- то пару дней назад мы одним глазком заглянули в один такой склад. Так у нас слюнки потекли при виде всего, что там было. Какая досада! Предстоит эвакуировать и Ивановку. Отступаем под интенсивным огнем противника. Командующий серьезно ранен. Пункт сбора из Ивановки перемещен в точку восточнее Голубой Криницы. Он располагается в Голубой Кринице у самой овцеводческой фермы. С сегодняшнего утра значительные силы красных атакуют его. Примерно в полдень над фермой пронеслись четыре их истребителя, но, судя по всему, на нас внимания не обратили. Десять минут спустя они вернулись. Не успели мы как следует спрятаться, как на нас обрушились бомбы. Но взрывов не последовало. Едва солдаты стали подниматься из грязи, чтобы обсудить низкое качество советских боеприпасов, как вокруг нас прогремело четыре взрыва. И тут до меня дошло: взрыватели замедленного действия. Вокруг все в черном, зловонном дыму. «Газ горит!» – выкрикнул кто-то. Тут из облака дыма вынырнул низкорослый русский, водитель заправщика. Объятый пламенем, спотыкаясь, он сделал несколько шагов, потом свалился, и тут же обрушившаяся стена дома похоронила его под собой. Обливаясь кровью, упал и Гейнц Штихель, Айхлер лежит рядом со своей машиной с разбитыми ногами. Из воронок от бомб поднимаются клубы желтого дыма. Там же лежат тела разорванных на куски Мюллера и Фрица Кнолля. Как жаль беднягу Фрица, хороший был парень! Нольте, наш начмед, сидит у разрушенной стены какой-то хатенки и смотрит куда-то вдаль, как будто впал в дрему, ни на что не обращая внимания. Видимо, вспомнил о своем чуть больше недели назад появившемся на свет малыше. По его мальчишескому лицу тоненькой струйкой стекает кровь, а на макушке я различаю белую массу – мозг! Непривычно низким голосом он произносит одно-единственное слово: «Жаль!» Последние несколько дней мы оставались в Россоши, 18–20 километров за новой линией фронта. Противостояла врагу лишь одна, да и то сильно поредевшая рота (выбыло 50 процентов личного состава). За считаные дни вновь сформированная сильная дивизия была разгромлена, сотни пропали без вести. Сколько еще остается в живых за позициями противника? |