Статья о Д. И. Писареве. Александр Володин И это называется нигилизмом
 Скачать 32.75 Kb.
|
|
Ссылка на статью http://scepsis.net/library/id_2946.html Александр Володин «И это называется нигилизмом?» Текст статьи 1 Место рождения Дмитрия Ивановича Писарева (1840–1868) — отцовское имение Знаменское Елецкого уезда Орловской губернии: пролетарий умственного труда — по «социальному положению», будущий «коновод нигилистов», как окрестила Писарева охранительная литература, по происхождению своему был дворянином. Мальчиком, в конце 1851 г., Писарев покинул родительский дом. Проживая у родственников, он закончил в 1856 г. 3-ю петербургскую гимназию. С 1856 по 1861 г. учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Еще будучи студентом, начал печататься. Первую громкую известность Писареву принесла статья «Схоластика XIX века». С предельной резкостью сформулировал он в ней положения, названные им «ultimatum’oм нашего лагеря»: «Прикосновения критики боится только то, что гнило <...> Живая идея, как свежий цветок от дождя, крепнет и разрастается, выдерживая пробу скептицизма <...> Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения <...> стремление к истине, поступательное движение всегда лучше обладания ею уже потому, что последнее есть самообольщение, а первое — действительный факт <...> что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть»[1]. Слова эти впервые появились в сентябрьской книжке журнала «Русское слово» за 1861 г. В этом журнале, вплоть до его закрытия (1866), Писарев в основном и печатал свои статьи. Печатался он в нем и тогда, когда находился — 4 года 4 месяца и 18 дней — в заключении в Петропавловской крепости. Крепость была расплатой за статью-прокламацию, возвещавшую о скором крахе существующего в России политического режима: «Примирения нет. На стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа <...> Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть <...> То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу; нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы»[2]. Выпущенный в ноябре 1866 г. из тюрьмы по амнистии, Писарев создает ряд первоклассных работ. Некоторые из них публикуются в «Деле» Г.Е. Благосветлова, другие – в некрасовских «Отечественных записках». Правда, стиль Писарева уже не так вызывающе ярок, его статьи не столь дерзки и задиристы, как прежде. Говорили о духовном утомлении критика. Скорее, напротив — происходило сосредоточение ранее столь широко, фейерверком разбрасывавшейся мысли, ее углубление: Писарев вступал, несомненно, в какой-то новый этап идейной эволюции. ...Ему не было и двадцати восьми, когда он погиб. «Еще одно несчастье постигло нашу маленькую фалангу <...>, — писал, откликаясь на известия о его кончине, А.И. Герцен. — Писарев, язвительный критик, порой склонный к преувеличениям, всегда исполненный остроумия, благородства и энергии, утонул во время купанья. Несмотря на свою молодость, он много страдал <...> Неужели так необходимо, чтобы смерть всякий раз отнимала человека передовых взглядов у живых людей — для примирения его с массой ленивцев и лежебок?»[3] Охранка боялась, как бы похороны Писарева не переросли в антиправительственную демонстрацию. По донесению одного из агентов, за гробом критика — по пути на Волково кладбище — «шествовал весь нигилистический синклит»[4]... 2 Споры о «литературном значении» Д.И. Писарева начались сразу после его смерти. Демократический публицист П.А. Гайдебуров, выступая над раскрытой могилой Писарева, обвинил издателя его сочинений Ф.Ф. Павленкова в непонимании истинной роли критика. В этом столкновении – как бы завязка острых, длящихся по сей день споров о сути и содержании творчества Писарева, о месте его в истории русской культуры и общественной мысли. Пожалуй, больше всего шуму произвели статьи о Пушкине. У многих так и отложилось в памяти: «А-а! Писарев... Это который Пушкина ниспровергал…» (И сегодня некоторые литературные снобы ничего кроме этого о Писареве не знают, да и знать не хотят.) Во всем же остальном, что касается оценок идейного наследия Писарева, согласие никогда не было достигнуто. Революционер! — утверждали одни. — Нет, политический реформатор, «постепеновец»! — возражали другие. — Демократ! — Ни в какой степени: мнящий себя аристократом духа проповедник буржуазно-интеллигентского индивидуализма! — Социалист! — Напротив, идеолог «культурного капитализма»! — Блестящий, глубокий мыслитель! — Какое там: грубый эмпирик-утилитарист, противник философии, разрушитель эстетики!.. Эти и подобные им разноречивые отзывы, в различных вариантах и сочетаниях, можно легко обнаружить в обширной литературе о Писареве. В каждой работе обычно свой подход, своя особая оценка Писарева и — почти обязательно — зубодробительные выпады по адресу понимающих и оценивающих его иначе. Не напомнить ли, к примеру, как в конце 20-х — начале 30-х гг. В.Я. Кирпотин жестоко расправлялся с «немарксизмом» В.Ф. Переверзева и Б.П. Козьмина и как некоторое время спустя уже иные авторы не менее резко отзывались о кирпотинских характеристиках мировоззрения Писарева? Или как всего лишь двадцать лет назад, в 1969 г., В.А. Цыбенко, считающий Д.И. Писарева выразителем интересов пролетариата и сторонником рабочей демократии, язвительно клеймил неугодных ему «доктринеров», которые никак не желают признать Писарева «сознательным диалектиком»? Многое в этой разноречивости характеристик Писарева-мыслителя – от того, каким хотел бы видеть его тот или иной автор. Но, безусловно, глубинная причина такой, явно смущающей «рядового» читателя, разноголосицы мнений — в действительной сложности, внутренней противоречивости творчества Писарева. Писарев был прежде всего публицистом. Это означает: мысль его постоянно находилась в движении. Характер идейной эволюции Писарева, ее интенсивность и общая направленность, ее формы и деформации определялись в последнем счете развитием самой социально-экономической и политической жизни шестидесятых годов прошлого века. Не говоря уже о событиях в Западной Европе и Северной Америке, отметим: в российском обществе совершался сдвиг к капитализму, однако осуществлялся он главным образом в виде реформ, проводимых «сверху» феодально-самодержавным государством. Буржуазным реформатором оказывался сам царь, находившийся в органическом единении, но с тем вместе и в столь же закономерной конфронтации с бюрократической камарильей. Это коренное противоречие российской действительности того времени, предопределявшее острейший характер борьбы идей «эпохи реформ», находило отражение в творчестве всякого публициста, к какому бы направлению он ни принадлежал. Исключительная сложность отличает и содержание работ Писарева, которому была присуща обостренная чуткость к мало-мальски значимым событиям общественной жизни и их отражению в литературе. 3 Писарев был революционером. Точнее сказать, революционным просветителем, причем той поры, когда революционное слово в России начинало превращаться в революционное дело. Писарев был непримиримым врагом самодержавно-крепостнического режима, освящающей его идеологии — в этом смысле он был нигилистом. Ему принадлежит одна из первых прокламаций, возвещавших насильственную ликвидацию царизма. В 1861–1862 гг. он страстно мечтал о революции, считал ее вполне реальной и близкой. Но революционеры бывают разными. Писарев не относился к тем, кому свойствен фанатизм. Он явился одним из первых русских революционеров, осознавших после краха надежд на крестьянскую революцию, после 1861–1863 гг., что, несмотря на отдельные бунты, народные массы России так и не пробудились от векового сна к исторической деятельности. Удалось Писареву увидеть и то, что потенциальные вожди революции, олицетворяемые тургеневским Базаровым, еще не вполне выработались, часто говорят и делают «капитальные глупости»[5]. Что же делать в таких условиях? Неужели продолжать звать Русь «к топору»? Нет, отвечает Писарев, такой призыв — действие «на авось», не что иное, как политический авантюризм, который, по общему правилу, обернется лишь ненужным кровопролитием и усилением реакции. Другое дело, если массы сами поднимутся на борьбу. Но и тогда «новые люди», Рахметовы — а в их подготовке только и может пока состоять революционное дело — должны стремиться не к разжиганию мстительных, разрушительных страстей, а к достижению положительных результатов революции возможно меньшею кровью. Таким был главный завет Писарева-революционера[6]... Писарев был демократом, к любому из вопросов подходившим с позиции «голодных и раздетых». Непримиримый противник приспособленчества, Писарев испытывал жгучую ненависть к соглашателям в политике, его бесил уход от острых жизненных проблем в «цеховую науку» и «чистое искусство» — и в этом смысле он был нигилистом. Совпадая по основной направленности с выступлениями публицистов «Современника» и «Колокола», творчество Писарева всего нагляднее выражало именно критическую сторону демократической идеологии, столь импонирующую радикальному разночинству. И здесь Писарев подчас действительно доходил до крайности, отрицая значение тех выдающихся произведений духовной культуры, которые прямо и непосредственно не удовлетворяли, с его точки зрения, запросам широких народных масс. Но ведь, как известно, демократизм бывает разный. Бывает и вульгарный демократизм, зовущий к коленопреклонению перед народом, к идеализации его. Таким демократом Писарев не был; ему претили воззрения современных ему «почвенников» и славянофилов, не желавших отличать разум народа от его предрассудков, не думавших всерьез о необходимости радикальных преобразований в самом бытии трудящихся масс, — преобразований, направленных на то, чтобы они наконец-то перестали быть «массами» и обрели человеческие условия жизни и деятельности. Писарев был социалистом. Он был убежден: самой природе человека, на протяжении тысячелетий искажаемой «элементом присвоения», т. е. эксплуатацией, соответствуют такие порядки, в которых воплотится человеческая солидарность и «общедоступное счастье»; рабство упало, феодализм упал, «упадет когда-нибудь и тираническое господство капитала»[7]. Но ведь и социализм бывает разный. Будучи социалистом, Писарев, однако, не приемлет такого понимания равенства, при котором человек остается лишь пассивной частичкой сообщества, муравьем, подчиненным общим законам муравейника. Для Писарева будущая «общечеловеческая солидарность» предполагает и осуществляет развитие каждой человеческой личности, развертывание ее свободы. Установление общества ассоциированных самодеятельных производителей требует материальных и духовных предпосылок: развития машинного производства, грамотного, рационально воспитанного работника, свободного от религиозной веры и духовной опеки. Социализм Писарева был лишен народнических черт. Он не верил ни в исконную социалистичность мужика, ни в спасительную роль сельской общины, ни в возможность скорой социалистической революции в России. Острие его критической мысли было направлено не только против апологетов существующего и разного рода политических соглашателей, но и против иллюзий собственного — революционного, демократического, социалистического — лагеря. 4 В литературе о Писареве-мыслителе предпринимались неоднократные попытки показать эпигонский характер проповедуемых им философских взглядов, их идейную зависимость от работ иных философов — будь то Л. Бюхнер или О. Конт, И. Бентам или Н.Г. Чернышевский. И всякий раз эти попытки оказывались в конечном счете неудачными: взгляды Писарева не совпадали с предлагаемой «шкалой ценностей», не укладывались ни в одну философскую систему его времени. Отсюда некоторые авторы делали заключение о крайней непоследовательности Писарева в понимании и трактовке философии, с чем связывали его «ошибки» и просчеты мировоззренческого и методологического характера. Насчет непоследовательности Писарева — в том смысле, что он не следует ни одному из известных философов — придется согласиться. Заметим, однако, что эта непоследовательность выражала последовательное антидоктринерство,принципиальное неприятие ни одного из существующих философских учений в качестве абсолютной истины (хотя у всякого непредубежденного читателя сочинений Писарева не возникнет и тени сомнения в его атеизме и общематериалистической убежденности). Согласимся и с тем, что Писарев многого не понял (или понял превратно) в предшествовавшей и современной ему философии, узко подойдя, скажем, к Платону или Гегелю, а из русских — к И. Киреевскому, и, напротив, переоценил менее значащие — с уровня теперешних представлений — фигуры в философии, вроде того же Бюхнера. Согласимся, наконец, с тем, что Писарев зачастую слишком торопливо писал свои статьи, бросаясь от темы к теме, от одной области знаний к другой, не был склонен к продолжительным и систематичным размышлениям над философскими проблемами. «Я решительно не могу, да и не хочу сделаться настолько рабом какой бы то ни было идеи, чтобы отказаться для нее от своих личных интересов и страстей», — признавался он Н.В. Шелгунову[8]. Но, согласившись со всем, с чем можно и нужно согласиться, попробуем все же читать Писарева внимательно и непредвзято. Ибо, как заметил однажды он сам: «Много есть на свете хороших книг, но эти книги хороши только для тех людей, которые умеют их читать»[9]. Внимательное чтение Писарева не может не поставить нас перед вопросом о смысле неоднократных демонстраций им отрицательного отношения к философии вообще и, с другой стороны, его упорного нежелания называть философами близких ему по духу мыслителей, в частности французских просветителей XVIII века. «…На самом деле, — утверждает Писарев, — они нисколько не философы, а просто умные и талантливые литераторы, превосходно понявшие или угадавшие потребности своего времени. Какой же, например, философ сам Вольтер? В чем состоит его философская система? Если бы кто-нибудь задал ему этот вопрос, он наверное отделался бы от этого вопроса какой-нибудь шуткой и остался бы совершенно правым, потому что его задача состояла совсем не в том, чтобы сооружать системы, а в том, чтобы с утра до вечера, в течение пятидесяти лет вести убийственную партизанскую войну против всех средневековых заблуждений и несправедливостей. Но философом его все-таки называть не годится»[10]. Из этих слов Писарева и значительного ряда подобных высказываний видно, что, по его представлению, обязательным атрибутом философствования является умозрительность, что всякая философия есть в сущности то, что ранее носило название «метафизика», что в круг собственно философского мышления входят рассуждения о сущности и первоначалах мира. Но в таком качестве философия, по Писареву, бесполезна для науки и тем более — для жизни. Писарев, таким образом, видит и констатирует конец философии в старом смысле этого слова. Он вполне мог бы сказать о себе словами Л. Фейербаха: «…Никакой философии! — такова моя философия»[11]. По убеждению Писарева, человек не должен обладать каким-то еще особым «миросозерцанием», формируемым именно философией, ему вполне достаточно для жизни тех знаний, которые дает ему наука. Можно, конечно, усмотреть в такой позиции влияние позитивизма (действительно имевшее место при трактовке Писаревым ряда более конкретных проблем). Можно. Но стоит ли?.. Внимательное чтение Писарева позволяет обнаружить и довольно интересный — даже с точки зрения сегодняшнего дня — анализ им узловых философско-исторических проблем, например: отношения природы и общества; взаимодействия в истории материального и идеального (и конкретнее — экономического, социального, политического, релгиозного, нравственного, научного); структуры и динамики общественного сознания (выделим здесь вывод Писарева о том, что одни и те же идеи имеют различный смысл и разную социальную силу и направленность — в зависимости от того, являются ли они достоянием культурной элиты, проповедуются ли они просвещенными кругами общества или проникли в сознание широких масс), и ряда других. 5 Особо скажем о проблеме человека, — не только потому, что она является своего рода центром философско-социальных размышлений Писарева, но и потому, что зачастую его антропологическая концепция, иначе — теория «разумного эгоизма», квалифицируется как индивидуализм и утилитаризм. Слов нет, некоторые выражения Писарева дают повод для подобных обвинений. Но — лишь повод, и только для представителей «обвиняющего направления» в историографии. Мы почему-то все никак не научимся разглядывать за фразой, термином, самоназванием, «вывеской» (которые иногда преследуют цель эпатировать читателей — и только) — существо дела, содержание отстаиваемых идей. За многочисленными прокламациями Писарева о разумном эгоизме, индивидуализме, утилитаризме и т. п. пора бы уже увидеть его бескомпромиссную борьбу против того, что все привычнее ныне называется «отчуждением человека», борьбу против «опекунства» над человеческой личностью, в каких бы формах оно ни выступало — в виде ли явного насилия или как различного рода «дрессировки». Фронт этой борьбы включал в себя как отвержение политического, государственного деспотизма (будь то античная тирания или изощренная парламентская демократия), так и протест против духовного подавления личности, практикуемого с первых шагов развития человечества и находящего выражение в прочной зависимости индивида от многообразных религиозных верований, моральных кодексов, политических догматов, идеологических постулатов и т. п. Писарев подчеркивал предельную античеловечность того социально-политического и духовного устройства, которое называется теократией: в условиях теократии («сверхоригинальным» вариантом которой в XX веке явился сталинский «государственный социализм» с его «культом личности») народ, массы доводятся до такого состояния, что у них нет сил даже на восстание, да и потребности в революционном протесте они не испытывают. Именно поэтому Писарев однозначно негативно оценил попытку Конта предложить будущему человечеству «новое» социальное устройство с новым папой во главе. И дело тут не в «сциентизме» Писарева, который усматривают у него некоторые историки философии, не в крайностях его рационализма, — дело в осознании им громадной мощи и инерции народных верований. Опыт нашего столетия подтвердил обоснованность тревог Писарева... Во всяком случае, освобождение человека, по Писареву, включает в себя и развитие в нем умения ходить без помочей и не поддаваться дрессировке новых берейторов. До тех пор, пока люди не научатся действовать — во всех жизненных сферах — самостоятельно, они останутся несвободными. И никакой альтруизм, никакая благотворительность и филантропия, никакое «опекунство» тут не помогут. Примерно так же дело обстоит и с проблемой народа: до сих пор в истории он исправлял «должность кошки, вытаскивающей из горячей золы каштаны для прожорливой мартышки»[12]. И потому позиция истинного демократа — не в идеализации существующих форм народной жизни, не в романтизации проявлений его стихийного протеста, которые ни к чему хорошему — для самого народа — не приводили, а в развитии народного сознания, его самосознания. В этом, по Писареву, задача, стоящая перед мыслящими реалистами. И важнее ее ничего нет. Опубликовано: Писарев Д.И. Исторические эскизы / Сост., подготовка текста, предисл. и коммент. А.И. Володина. – М.: «Правда», 1989. С. 3–10. Примечания 1. Писарев Д.И. Соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1955. С. 133–135. 2. Там же. Т. 2. М., 1955. С. 126. 3. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. XX. Кн. I. M., 1960. С. 377. 4. Подробнее о жизни Писарева см.: Коротков Ю.Н. Писарев. М., 1976. 5. См.: Писарев Д.И. Соч. Т. 2. С. 25. 6. См. об этом: Володин А. Раскольников и Каракозов (К творческой истории статьи Д. Писарева «Борьба за жизнь») // Новый мир. 1969. № 11. 7. Писарев Д.И. Соч. Т. 2. С. 308. 8. Сочинения Н.В. Шелгунова. СПб., 1895. Т. II, с. 686–687. 9. Писарев Д.И. Соч. Т. 4. М., 1956. С. 195. 10. Сочинения Д.И. Писарева. Полное собрание в шести томах. Издание Ф. Павленкова. Т. V. СПб., 1894. Стлб. 462–463. 11. Фейербах Л. Избранные философские произведения. Т. 1. М., 1955. С. 268. 12. Сочинения Д.И. Писарева... Издание Ф. Павленкова. Т. V. Стлб. 429. |