Собрание юмористических рассказов. Антон Павлович Чехов
 Скачать 6.42 Mb.
|
3000 иностранных слов, вошедших в употребление русского языкаАдмиральский час. Час, названный так в честь вице‑адмиралов и контр‑адмиралов. Актер. Истинный христианин, соблюдающий посты. Бестия. Талантливый человек. Ватер‑клозет. По замечанию одного статского советника, кабинет задумчивости. Гонорар. Произведение, получаемое от умножения числа строк на число, редко превышающее 5. Институт урядников. Институт, в который не советую вам отдавать ваших дочерей. Прием во всякое время года. Принимаются куры, гуси и прочая живность. Каналья. Бранное слово, употребляемое иногда в ласкательном смысле либеральными квартальными надзирателями. Коллежский регистратор. Среди великих мира сего то же, что пескарь среди рыб. Куроцап (от латинских слов: «curo» – забочусь и «sapor» – лакомый кусок). Блюститель, заботящийся о куске обывателя. Курс. Барометр, который легко можно испортить. Обже. Чья‑либо «она», живущая на иждивении «его». Субъект. Ругательное слово. Тра‑ля‑ля. Мужские панталоны на языке дачниц. Человек без селезенки. Псевдоним, под которым, быть может, скрывается король Сандвичевых островов или испанский гранд. Но, кто бы он ни был, он почтительнейше ставит точку. Перепутанные объявленияС предлагаемыми объявлениями случился на праздниках маленький скандал, не имеющий, впрочем, особенной важности и не предусмотренный законодателем: набрав их и собирая в гранки, наборщик уронил весь шрифт на пол. Гранки смешались и вышла путаница, не имеющая, впрочем, уголовного характера. Вот что получилось по тиснении: Трехэтажный дворник ищет места гувернантки. «Цветы и змеи» Л. И. Пальмина с прискорбием извещают родных и знакомых о кончине супруга и отца своего камер‑юнкера А. К. Пустоквасова. С дозволения начальства сбежал пудель фабрики Сиу и Ко. Жеребец вороной масти, скаковой, специалист по женским и нервным болезням, дает уроки фехтования. Общество пароходства «Самолет» ищет места горничной. Редакция журнала «Нива» имеет для рожениц отдельные комнаты. Секрет и удобства. Дети и нижние чины платят половину. Просят не трогать руками. Конкурсное правление по делам о несостоятельности купца Кричалова продает за ненадобностью рак желудка и костоеду. По случаю ненастной погоды зубной врач Крахтер вставляет зубы. Панихиды ежедневно. Новость! Студент‑математик с золотою медалью, находясь в бедственном положении, предлагает почтеннейшей публике белье и приданое. Обеды и завтраки по разнообразнейшим меню. С 1‑го февраля будет выходить без предварительной цензуры акушерка Дылдина. Всякая подделка строго преследуется законом. ПриданоеМного я видал на своем веку домов, больших и малых, каменных и деревянных, старых и новых, но особенно врезался мне в память один дом. Это, впрочем, не дом, а домик. Он мал, в один маленький этаж и в три окна, и ужасно похож на маленькую, горбатую старушку в чепце. Оштукатуренный в белый цвет, с черепичной крышей и ободранной трубой, он весь утонул в зелени шелковиц, акаций и тополей, посаженных дедами и прадедами теперешних хозяев. Его не видно за зеленью. Эта масса зелени не мешает ему, впрочем, быть городским домиком. Его широкий двор стоит в ряд с другими, тоже широкими зелеными дворами, и входит в состав Московской улицы. Никто по этой улице никогда не ездит, редко кто ходит. Ставни в домике постоянно прикрыты: жильцы не нуждаются в свете. Свет им не нужен. Окна никогда не отворяются, потому что обитатели домика не любят свежего воздуха. Люди, постоянно живущие среди шелковиц, акаций и репейника, равнодушны к природе. Одним только дачникам бог дал способность понимать красоты природы, остальное же человечество относительно этих красот коснеет в глубоком невежестве. Не ценят люди того, чем богаты. «Что имеем, не храним»; мало того, – что имеем, того не любим. Вокруг домика рай земной, зелень, живут веселые птицы, в домике же, – увы! Летом в нем знойно и душно, зимою – жарко, как в бане, угарно и скучно, скучно… В первый раз посетил я этот домик уже давно, по делу: я привез поклон от хозяина дома, полковника Чикамасова, его жене и дочери. Это первое мое посещение я помню прекрасно. Да и нельзя не помнить. Вообразите себе маленькую сырую женщину, лет сорока, с ужасом и изумлением глядящую на вас в то время, когда вы входите из передней в залу. Вы «чужой», гость, «молодой человек» – и этого уже достаточно, чтобы повергнуть в изумление и ужас. В руках у вас нет ни кистеня, ни топора, ни револьвера, вы дружелюбно улыбаетесь, но вас встречают тревогой. – Кого я имею честь и удовольствие видеть? – спрашивает вас дрожащим голосом пожилая женщина, в которой вы узнаете хозяйку Чикамасову. Вы называете себя и объясняете, зачем пришли. Ужас и изумление сменяются пронзительным, радостным «ах!» и закатыванием глаз. Это «ах», как эхо, передается из передней в зал, из зала в гостиную, из гостиной в кухню… и так до самого погреба. Скоро весь домик наполняется разноголосыми радостными «ах». Минут через пять вы сидите в гостиной, на большом, мягком, горячем диване, и слышите, как ахает уж вся Московская улица. Пахло порошком от моли и новыми козловыми башмаками, которые, завернутые в платочек, лежали возле меня на стуле. На окнах герань, кисейные тряпочки. На тряпочках сытые мухи. На стене портрет какого‑то архиерея, написанный масляными красками и прикрытый стеклом с разбитым уголышком. От архиерея идет ряд предков с желто‑лимонными, цыганскими физиономиями. На столе наперсток, катушка ниток и недовязанный чулок, на полу выкройки и черная кофточка с живыми нитками. В соседней комнате две встревоженные, оторопевшие старухи хватают с пола выкройки и куски ланкорта… – У нас, извините, ужасный беспорядок! – сказала Чикамасова. Чикамасова беседовала со мной и конфузливо косилась на дверь, за которой все еще подбирали выкройки. Дверь тоже как‑то конфузливо то отворялась на вершок, то затворялась. – Ну, что тебе? – обратилась Чикамасова к двери. – Où est ma cravate, laquelle mon père m’avait envoyée de Koursk?123 – спросил за дверью женский голосок. – Ah, est‑ce que, Marie, que…124 Ах, разве можно… Nous avons donc chez nous un homme très peu connu par nous…125 Спроси у Лукерьи… «Однако как хорошо говорим мы по‑французски!» – прочел я в глазах у Чикамасовой, покрасневшей от удовольствия. Скоро отворилась дверь, и я увидел высокую худую девицу лет девятнадцати, в длинном кисейном платье и золотом поясе, на котором, помню, висел перламутровый веер. Она вошла, присела и вспыхнула. Вспыхнул сначала ее длинный, несколько рябоватый нос, с носа пошло к глазам, от глаз к вискам. – Моя дочь! – пропела Чикамасова. – А это, Манечка, молодой человек, который… Я познакомился и выразил свое удивление по поводу множества выкроек. Мать и дочь опустили глаза. – У нас на Вознесенье была ярмарка, – сказала мать. – На ярмарке мы всегда накупаем материй и шьем потом целый год до следующей ярмарки. В люди шитье мы никогда не отдаем. Мой Петр Семеныч достает не особенно много, и нам нельзя позволять себе роскошь. Приходится самим шить. – Но кто же у вас носит такую массу? Ведь вас только двое. – Ах… разве это можно носить? Это не носить! Это – приданое! – Ах, maman, что вы? – сказала дочь и зарумянилась. – Они и вправду могут подумать… Я никогда не выйду замуж! Никогда! Сказала это, а у самой при слове «замуж» загорелись глазки. Принесли чай, сухари, варенья, масло, потом покормили малиной со сливками. В семь часов вечера был ужин из шести блюд, и во время этого ужина я услышал громкий зевок; кто‑то громко зевнул в соседней комнате. Я с удивлением поглядел на дверь: так зевать может только мужчина. – Это брат Петра Семеныча, Егор Семеныч… – пояснила Чикамасова, заметив мое удивление. – Он живет у нас с прошлого года. Вы извините его, он не может выйти к вам. Дикарь такой… конфузится чужих… В монастырь собирается… На службе огорчили его… Так вот с горя… После ужина Чикамасова показала мне епитрахиль, которую собственноручно вышивал Егор Семеныч, чтобы потом пожертвовать в церковь. Манечка сбросила с себя на минуту робость и показала мне кисет, который она вышивала для своего папаши. Когда я сделал вид, что поражен ее работой, она вспыхнула и шепнула что‑то на ухо матери. Та просияла и предложила мне пойти с ней в кладовую. В кладовой я увидел штук пять больших сундуков и множество сундучков и ящичков. – Это… приданое! – шепнула мне мать. – Сами нашили. Поглядев на эти угрюмые сундуки, я стал прощаться с хлебосольными хозяевами. И с меня взяли слово, что я еще побываю когда‑нибудь. Это слово пришлось мне сдержать лет через семь после первого моего посещения, когда я послан был в городок в качестве эксперта по одному судебному делу. Зайдя в знакомый домик, я услыхал те же аханья… Меня узнали… Еще бы! Мое первое посещение в жизни их было целым событием, а события там, где их мало, помнятся долго. Когда я вошел в гостиную, мать, еще более потолстевшая и уже поседевшая, ползала по полу и кроила какую‑то синюю материю; дочь сидела на диване и вышивала. Те же выкройки, тот же запах порошка от моли, тот же портрет с разбитым уголышком. Но перемены все‑таки были. Возле архиерейского портрета висел портрет Петра Семеныча, и дамы были в трауре. Петр Семеныч умер через неделю после производства своего в генералы. Начались воспоминания… Генеральша всплакнула. – У нас большое горе! – сказала она. – Петра Семеныча – вы знаете? – уже нет. Мы с ней сироты и сами должны о себе заботиться. А Егор Семеныч жив, но мы не можем сказать о нем ничего хорошего. В монастырь его не приняли за… за горячие напитки. И он пьет теперь еще больше с горя. Я собираюсь съездить к предводителю, хочу жаловаться. Вообразите, он несколько раз открывал сундуки и… забирал Манечкино приданое и жертвовал его странникам. Из двух сундуков все повытаскал! Если так будет продолжаться, то моя Манечка останется совсем без приданого… – Что вы говорите, maman! – сказала Манечка и сконфузилась. – Они и взаправду могут бог знает что подумать… Я никогда, никогда не выйду замуж! Манечка вдохновенно, с надеждой глядела в потолок и видимо не верила в то, что говорила. В передней юркнула маленькая мужская фигурка с большой лысиной и в коричневом сюртуке, в калошах вместо сапог, и прошуршала, как мышь. «Егор Семеныч, должно быть», – подумал я. Я смотрел на мать и дочь вместе: обе они страшно постарели и осунулись. Голова матери отливала серебром, а дочь поблекла, завяла, и казалось, что мать старше дочери лет на пять, не больше. – Я собираюсь съездить к предводителю, – сказала мне старуха, забывши, что уже говорила об этом. – Хочу жаловаться! Егор Семеныч забирает у нас все, что мы нашиваем, и куда‑то жертвует за спасение души. Моя Манечка осталась без приданого! Манечка вспыхнула, но уже не сказала ни слова. – Приходится все снова шить, а ведь мы не бог знает какие богачки! Мы с ней сироты! – Мы сироты! – повторила Манечка. В прошлом году судьба опять забросила меня в знакомый домик. Войдя в гостиную, я увидел старушку Чикамасову. Она, одетая во все черное, с плерезами, сидела на диване и шила что‑то. Рядом с ней сидел старичок в коричневом сюртуке и в калошах вместо сапог. Увидев меня, старичок вскочил и побежал вон из гостиной… В ответ на мое приветствие старушка улыбнулась и сказала: – Je suis charmée de vous revoir, monsieur126. – Что вы шьете? – спросил я немного погодя. – Это рубашечка. Я сошью и отнесу к батюшке спрятать, а то Егор Семеныч унесет. Я теперь все прячу у батюшки, – сказала она шепотом. И, взглянув на портрет дочери, стоявший перед ней на столе, она вздохнула и сказала: – Ведь мы сироты! А где же дочь? Где же Манечка? Я не расспрашивал; не хотелось расспрашивать старушку, одетую в глубокий траур, и пока я сидел в домике и потом уходил, Манечка не вышла ко мне, я не слышал ни ее голоса, ни ее тихих, робких шагов… Было все понятно и было так тяжело на душе. |