История и теория литературной критики. Декабристы.. Декабристы_1 и 3. Б. Ф. Егоров Круг идей литературной критики декабристов и идеологов, примыкавших к их лагерю (П. А. Вяземский, О. М. Сомов), достаточно хорошо освещен в нашей науке1. Это утверждение гражданственного пафоса ли
 Скачать 47.8 Kb.
|
1 2 Лучшие части себя — святых, благодатных мечтаний? В памяти добрых бы жил рано отцветший певец. Элегия к Дельвигу Подобные стихи вызывали известную реакцию Пушкина; «Вильгельм, прочти свои стихи, чтоб мне уснуть скорее...». Кюхельбекер намеренно ориентировался на поэзию ораторскую, одическую. Принцип затрудненности поэтической формы был выдвинут архаистами в связи с осознанием художественной значимости пороков такого слога, дававших почувствовать, по выражению Л. В. Щербы, «всю прелесть обоснованных отступлений» от нормы, выработанной к тому времени карамзинистами. Кюхельбекер полагал, что именно трудность формы укажет выход из тупика, поможет преодолеть автоматизм содержания. Главное, что интересует будущего декабриста в поэзии, — это богатство проблематики, гражданственность, демократизм. Он не терпит гладких по форме, но примитивных по содержанию стихотворений. Кюхельбекер страстно защищает неправильности поэтического языка Грибоедова и Крылова от нападок тех критиков, которые хотели, чтобы эти поэты писали грамматически правильно. Единственно, что он не приемлет абсолютно, — это чтобы «высокое ремесло» поэзии разменивалось на «низкую прозу». Отвечая на выпад Сенковского, отвергавшего все поэтические жанры и произвольно устанавливавшего критерии «художественности» для литературы, Кюхельбекер писал из ссылки: «Что до меня, я бы лучше согласился быть сапожником, чем трудиться в этих границах и для этой цели» (В. Кюхельбекер. Поэзия и проза. «Литературное наследство», т. 59, М., 1954). Продолжал он эту полемику и в стихах. Пожалуй, в наиболее заостренной форме удалось Кюхельбекеру высказать свои сокровенные мысли в знаменитой лекции о русском языке, прочитанной им в Париже в 1821 году. Не случайно идеи молодого русского поэта так понравились французским «якобинцам» и вызвали неудовольствие царского правительства. Основная идея филологических размышлений Кюхельбекера была подчинена его идеологическим взглядам, политическим убеждениям. Отстаивая свою точку зрения, Кюхельбекер выдвинул следующее теоретическое положение: для того, чтобы стать вполне русским, то есть быть самостоятельным в литературе, необходимо, наконец, сбросить «цепи... немецкого и английского владычества» и обратиться к поэзии своего народа, который «обладал неизмеримо лучшим слухом и вкус которого не был испорчен» (Литературное наследство. М., 1954). Далее поэт с пафосом утверждает, что русский язык богат, выразителен, свободен, гармоничен, он — «душа нации» Но дух народа, отразившийся в свойствах национального языка, находится в вопиющем противоречии с тем рабским, унизительным положением, в которое народ поставлен государственной деспотией. Такой взгляд был присущ многим поэтам-декабристам. У Кюхельбекера он осложнялся совершенно романтическими представлениями о свободном духе русского языка, якобы сохранившем память о вечевой республиканской вольнице древнего Новгорода. Выражая идеи передовой части, русского общества, политические идеи декабризма, Кюхельбекер приходит к убеждению, что «никогда этот язык не терял и не потеряет память о верховной власти народа... Доныне слово вольность действует с особой силой на каждое подлинно русское сердце» (там же). Эти филологические воззрения юного Кюхельбекера на природу и историю русского языка стали впоследствии краеугольным камнем его поэтической деятельности. Представление о поэзии как о высоком ремесле, а о поэте — как о певце, пророке свободы Кюхельбекер сохранит до последних своих дней. Десятилетие спустя, когда Кюхельбекер перенес... годы заточения, сибирского поселения, он мучительно признавался: И грязный труд, и вопль глухой нужды, И визг детей, и шум, и стук работы Перекричали песнь златой мечты... Исфраилу Однако и в эти трагические для поэта мгновения жизни он не теряет силу духа, потому что продолжает верить в «святые таинства высокого искусства»: Пока огонь небес в поэте не потух, Поэта и в цепях еще свободен дух! Элегия Главное убеждение Кюхельбекера («В поэтов верует народ!..») становится основным лейтмотивом всего его поэтического творчества. «Порыв к великому...» является не только высокой поэтической декларацией, но и важнейшим конструктивным принципом, последовательно проводимым Кюхельбекером в поэтике. Это особенно отчетливо ощущаешь при анализе лексики, отобранной поэтом для своих произведений. «Высокость» у Кюхельбекера приобретают и стилистически нейтральные слова, даже традиционные словоупотребления, давно превратившиеся в расхожие поэтизмы. Такой популярный синонимический ряд («глаза — взор — зрак — очи») широко используется предшественниками и современниками Кюхельбекера. Бесспорно, по степени распространенности приоритет здесь принадлежит поэтизму очи, особенно в сочетании с рифмой ночи. В романтической лирике поэтическое слово очи связывалось в читательском представлении с возвышенным, одухотворенным, благородным, величественным лицом. Кюхельбекер также не избежал рифмы, которая была у всех, что называется, на слуху: «Словно звезды, дети ночи, На усталую волну, — Мне лазоревые очи В грудь пролили тишину» (Второй разговор с Исфраилом). Казалось бы, поэт просто следует традиционной схеме, предлагавшей банальный поэтический ход с условной, стершейся рифмой. Если же рассмотреть функционирование поэтизма очи более широко, в контексте всего творчества Кюхельбекера, то обнаруживается примечательное явление. Оказывается, что в его стихах употребление традиционной рифмы было продиктовано отнюдь не чисто техническими причинами, а смысловым заданием, Кюхельбекер вообще отказывается воспевать каких бы то ни было «красавиц с дивными очами», а если говорит о божестве, то в преломлении к излюбленной им теме — теме поэт-пророк: А я и в ссылке и в темнице Глагол господень возвещу! О боже! я в твоей деснице, Я слов твоих не умолчу! Пророчество Когда Кюхельбекер пишет о лазоревых очах, надо полагать, что этот образ менее всего соотносим с устойчивым поэтизмом, характерным для романтической школы поэзии. Он восходит к более архаичным книжным традициям. Так, высокое слово лазоревый модифицирует словоупотребление очи, давая ему новое смысловое наполнение. Это особенно ощутимо на фоне других стихотворений Кюхельбекера. Я не увижу ни густых лесов, Ни волн полей, ни бархата лугов, Ни чистого, лазоревого свода... До смерти мне грозила смерти тьма Здесь слово лазоревый так же, как и в первом случае, оттеняет высокий смысл слова очи. Они сопоставлены, сближены друг с другом по поэтическому смыслу. Происходит это за счет возвышенного лексического окружения, которое автор выбрал для подобного сопоставления: очи — дух, узрю; лазоревый — чистый. Иной принцип реконструкции семантики поэтизма очи мы находим в двух ранних стихотворениях Кюхельбекера «К Пушкину»: Заснул бы от сей жизни тленной И очи, в рай перенесенный, Для вечной радости отверз... В данном случае поэтизм не несет высокого смыслового значения. Его можно было бы назвать скрытым, подразумеваемым смыслом, то есть «имплицированным библеизмом». По-видимому, его включение в стихотворение целиком определено соседством таких торжественных слов, как сей, отверз, главы, зрел, светило. Любопытно, что в более поздних стихах поэт уже не наделяет себя очами. Из довольно широкого синонимического ряда он выбирает самое нейтральное в стилистическом отношении слово глаза. Толпятся образы, — чудесный свет В глазах моих — и все напрасно: нет! Они моих страданий не поймут Возможно, тут сказалась тенденция к «самоуничижению» поэта перед идеалом, которая была так характерна не только для романтиков, но и для классицистов. У Сумарокова это было возведено в абсолютный принцип. Он полагал, что, говоря об идеальном, «витийств не надобно», ибо «кудряво в горести никто не говорил». Противопоставляя себя возлюбленной, поэт должен несколько вознести предмет своей страсти. Не будет дня, чтоб я, не зря очей любезных, Не источал из глаз своих потоков слезных. Епистола о стихотворстве Можно предположить, что Кюхельбекер выражал общую тенденцию к снижению высокого пафоса поэтических слов. Как известно, Пушкин в своей поздней лирике вообще отказался от поэтизма очи, заменив его глазами. Интересны также случаи использования Кюхельбекером синонимических вариантов взор — зрак. По наблюдениям современных исследователей, «синоним взор являлся для того времени элементом широкой стилистической окраски» (И. С. Ильинская, Лексика стихотворной речи Пушкина. М., 1970). В стилистическом отношении оно противопоставлялось, с одной стороны, нейтральному взгляд, а с другой — высокому зрак. Кюхельбекер и в этом случае остается верен себе. Вот как интересно он употребил оба варианта этих синонимов в стихотворении «Памяти Грибоедова»: «Те, коих взор и в самом мраке, Как луч живительных светил, Как дар былого, я хранил, Все, все в твоем слилися зраке». О том, что здесь демонстративная установка на принцип смысловой высокости, а не случайность, вызванная расхожей рифмой, говорит сопоставление с двустишием из стихотворения Жуковского «Славянка», где уместность слова зрак стилистически оправдана и отражает совершенно иную систему художественного мышления: И зрак туманный слит С туманным мраком полуночи. Поэзия для Кюхельбекера являлась воплощением в стихотворных строчках силы человеческого духа, истинно прекрасного, великого, доброго, высокого. ***А. В. Терехковская Писательская критика в персоналиях. В. К. Кюхельбекер: к вопросу о своеобразии литературно-эстетической позиции*** В истории русской литературной критики особое место принадлежит так называемой «писательской критике». И в ХVІІІ, и в первой трети ХІХ века по существу еще не было критики «профессиональной»: очень часто сами поэты стремились осмыслить не только собственное творчество (стихи о стихах), создавать своеобразные эстетические декларации в стихотворной форме, но и выступать в качестве литературных критиков. В данном случае есть все основания утверждать, что критическая деятельность писателя «есть продолжение или иная форма его деятельности как художника» [3; 144-145]. В творческой практике некоторых литераторов (впрочем, число их не очень велико) можно заметить относительное «равновесие», которое проявляется между их художественным и литературно-критическим творчеством. Обычно в этой связи упоминают имена А. С. Хомякова, Ап. Григорьева и других. По всей справедливости в этом же ряду должно быть названо и имя В. К. Кюхельбекера, о котором даже трудно сказать: в каком качестве он прежде всего вошел в историю русской словесности – как поэт или как критик. Распространенная в первой трети ХІХ века «писательская» (или «поэтическая») критика наложила свой отпечаток как на содержание, так и на форму литературно-критических выступлений. Критик, который сам является творцом художественных произведений, не может не соотносить свои эстетические воззрения с опытом собственной литературно-художественной деятельности. Именно поэтому писательская критика (в отличие от критики «профессиональной») представляет особый интерес своей нетрадиционностью, большей внутренней свободой, доверительностью интонации. Нередко критические оценки включаются в 2 структуру художественных текстов, выражены в эпистолярии, что придает тем или иным отзывам подчеркнуто доверительный характер: не предназначенные для печати они, тем не менее, являются фактами литературной жизни. В первой четверти ХІХ века значение такой писательской критики было особенно велико. Литераторы декабристского лагеря (и поэты, испытывавшие тогда определенное влияние декабристских идей), естественно сами себя не называли ни «гражданскими романтиками», ни тем более, «критиками первого этапа революционного движения» (эти дефиниции возникли значительно позже. И тем не менее, благодаря работам авторитетных литературоведов (Г. А. Гуковского, В. Г. Базанова, Н. И. Мордовченко, Н. Л. Степанова, Л. Г. Фризмана и др.), можно считать установленным, что литераторы-декабристы были именно романтиками, хотя представляли иное, по сравнению со школой Жуковского, течение в романтизме. Да и в его пределах, как известно, существовали свои оттенки. Отстаивая свои эстетические убеждения, литераторы первых десятилетий ХIХ века не считали возможным ограничиваться созданием только художественных произведений. Активное участие в литературной борьбе эпохи буквально вынуждало их выступать с теоретическими обоснованиями собственной позиции, с поддержкой произведений единомышленников и с полемическими выступлениями, направленными против противоборствующих литературных течений. Так сама эпоха, когда профессиональная критика еще отсутствовала, предопределила появление литературно-критических статей А. А. Бестужева, П. А. Вяземского, П. А. Катенина, К. Ф. Рылеева, О. М. Сомова и др. Активное участие в литературной полемике принимали также Грибоедов и Пушкин. В этот же ряд необходимо поставить и имя В. К. Кюхельбекера. Проблематика литературно-критических работ Кюхельбекера многообразна. Это, в первую очередь, вопросы, касающиеся определения романтической литературы, это проблемы литературной эстетики и вкуса, вопросы стихосложения (и связанные с ними проблемы литературных авторитетов и учителей). В критических статьях Кюхельбекер также излагал свои требования к литературе, 3 собственное представление о назначении поэта и поэзии и о дальнейших путях развития литературы. Показательна установка Кюхельбекера. В статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» критик отметил: «Решаясь говорить о направлении нашей поэзии в последнее десятилетие, предвижу, что угожу очень не многим и многих против себя вооружу. И я наравне со многими мог бы восхищаться неимоверными успехами нашей словесности. Но льстец всегда презрителен. Как сын отечества, поставляю себе обязанностию смело высказать истину» [2; 453]. Кюхельбекер предвидел, что многие его мнения и оценки будут скептически приняты читательской публикой и профессиональными литераторами, однако поступать именно так ему велел его профессиональный и гражданский долг. Характерно, что независимостью суждений и беспристрастностью оценок отмечены все литературно-критические работы критика. Неслучайно с его литературными мнениями считались современники (Пушкин, Грибоедов), а вокруг его статей часто разгорались бурные полемики. Как уже было отмечено, взгляды Кюхельбекера не претерпели интенсивной качественной эволюции. В связи с этим его литературно-критическое творчество можно рассматривать как единый текст, а статьи анализировать не в хронологическом, а в системно-проблемном плане. Уже в первых статьях Кюхельбекера («Взгляд на нынешнее состояние русской словесности», «Взгляд на текущую словесность») явственно обнаруживаются те тенденции, которые в дальнейшем были положены в основу его литературно-эстетической позиции и были развиты им более полно и последовательно. Лейтмотивом всего литературно-критического творчества Кюхельбекера явились архаистические пристрастия. Уже в ранних своих критических опытах он проповедовал ориентирование на отечественную словесность (продолжение и развитие традиций отечественного стихотворства), интерес к отечественной истории, верованиям, нравам, быту, использование традиций русского фольклора, ориентирование на классицистические просветительские традиции русской словесности ХVІІІ века. Показательно его отношение к поэзии Катенина в статье 4 «Взгляд на текущую словесность». Разбирая его «Песнь о первом сражении русских с татарами на реке Калке под предводительством князя Галицкого Мстислава Мстиславовича Храброго», Кюхельбекер высказал мнение, что «публика и поэты должны быть благодарны г-ну Катенину за единственную, хотя еще и несовершенную в своем роде, попытку сблизить наше нерусское стихотворство с богатою поэзиею русских народных песен, сказок и преданий – с поэзиею русских нравов и обычаев» [2; 438]. Впоследствии эти идеи будут подкрепляться необходимостью создания оригинальной, неподражательной поэзии, и займут центральное место в эстетике Кюхельбекера. По мнению Н. В. Королевой и В. Д. Рака, литературная позиция Кюхельбекера уже достаточно четко просматривается в этой статье. Уже здесь он выступил как «архаист-славянин», а в дальнейшем лишь укрепился в своих воззрениях [2; 595]. Литературные вкусы Кюхельбекера, проявившиеся в ранних статьях, свидетельствуют также о явном стремлении критика ввести русскую литературу в широкий контекст мировой литературы. Вот показательный и принципиальный для Кюхельбекера призыв из его статьи «О направлении нашей поэзии…»: «Но не довольно – повторяю – присвоить себе сокровища иноплеменников: да создастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной! Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные – лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности» [4. – Ч. ІІ.; 41-42]. Вопрос заключался не просто в отрицании благотворности влияния именно французской литературы. Кюхельбекера беспокоило однообразие, которое неминуемо возникало при обращении к единственному источнику, каким бы он ни был. Поэтому обращение Востокова к традициям античности, а Жуковского – к немецкой поэзии представлялось ему принципиально важным и перспективным [2; 435]. Заметим, что это пока лишь первые, отрывочные мысли и суждения Кюхельбекера, но пройдет пару лет, и они образуют стройную оригинальную концепцию – романтизма. 5 Характерной чертой Кюхельбекера-критика, проявившейся уже в первых статьях, было также его стремление привлечь внимание читателя к малоизвестным либо непопулярным авторам. Можно предположить, что это обусловлено желанием Кюхельбекера расширить представление о современном состоянии русской литературы. Скорее всего именно эти обстоятельства предопределили его внимание к сочинениям А. П. Буниной, Ивана Георгиевского («Взгляд на текущую словесность», «Евгения, или письма к другу» Сочинение Ивана Георгиевского»), а впоследствии (в 1825 г.!) и к уже совершенно забытому С. А. Ширинскому-Шихматову («Разбор поэмы князя Шихматова «Петр Великий»). Это тоже одно из ярких доказательств некой стабильности в литературных взглядах, интересах и творческой манере Кюхельбекера. Следует отметить, что с самого начала литературно-критического творчества Кюхельбекера четко наметилась еще одно важное направление в его взглядах – тенденция эстетического взгляда на природу и назначение искусства и поэзии. В статье «Взгляд на текущую словесность» критик писал: «…да будет нам позволено сказать два слова вообще о поэзии дидактической или поучительной… Поучения всегда скучны и неприятны: особенно же, когда нам наперед, с обидною для нас важностью и высокопарностью педагога, говорят: слушайте! я хочу учить вас! Наставления – лекарства; публика – избалованный ребенок, который не считает себя больным, но большой охотник лакомиться. Если захотим заставить его принять лекарство – обманем его, скажем, что принесли ему гостинец от Аполлона, балладу, песнь, драму – и он без подозрения проглотит поучение!» [2; 440]. Кюхельбекер подчеркнул мнение, что литература – это сфера искусства, поэтому она обладает своими, особыми способами воздействия на читателя. Литературу нельзя ставить на один уровень с этикой, педагогикой, дидактикой, главная задача которых объяснять, «что такое хорошо и что такое плохо». По мнению критика, писатели и поэты в первую очередь стремятся к созданию художественного образа (который часто представляет эстетические принципы художника), во вторую – они заботятся о том, чтобы их художественный образ был ясен и интересен читателю, и уже в третью – о результате воздействия художественного образа на читательскую публику. Ведь в 6 конечном счете все равно решает сам читатель, что он примет для себя, а что оставит без внимания. В дальнейшем Кюхельбекер часто обращался к вопросу о специфике поэзии, и природе искусства в целом, о месте и значении автора в художественном произведении. Размышления по этому поводу встречаются в его статьях, письмах, в отрывках из «Путешествия». Изобилует подобными рассуждениями и Дневник Кюхельбекера. Заметим, что все его мысли и суждения об искусстве и литературе отмечены широтой понимания предназначения искусства и тонкостью осмысления его специфики. Характерно, что эстетика Кюхельбекера в современном литературоведении вызывала и вызывает споры. Существует мнение (Л. Г. Фризман [7], А. В. Архипова[1]), что Кюхельбекеру, как и другим гражданским романтикам (Бестужеву, Рылееву), свойствен прагматизм и утилитарность во взгляде на литературу и литературное творчество. Более лояльны в оценках Кюхельбекера Н. В. Королева и В. Д. Рак, склонные размежевывать Кюхельбекера-литератора и Кюхельбекера-общественного деятеля и не смешивать его эстетику с политической программой. На наш взгляд, и одна и другая точки зрения в определенной степени справедливы. Однако мы склонны полагать, что несмотря на рационалистический характер эстетики Кюхельбекера, его система взглядов на литературу отличается тонким осмыслением специфики литературного творчества, глубокими знаниями истории литературы (русской и мировой), а также знанием и пониманием литературной действительности начала ХIХ века. Значительную роль в этом вопросе сыграло также и образование Кюхельбекера – гуманитарный лицей, где литературному образованию уделялось едва ли не главное место. Таким образом, есть все основания полагать, что Кюхельбекер был талантливым литератором и вдумчивым литературным критиком. Об этом свидетельствуют его оригинальные суждения о романтической литературе, о назначении поэта и поэзии, о литературных жанрах. 1 2 |