Александр Разумихин «Прощён и милостью окован...». Беседу Пушкина с Николаем 1 можно считать одним из основных эпизодов пушкинской биографии
 Скачать 25.19 Kb.
|
|
Беседу Пушкина с Николаем 1 можно считать одним из основных эпизодов пушкинской биографии. Проходила она без свидетелей, с глазу на глаз, поэтому последующие рассказы-пересказы можно свести к двум версиям: царской и пушкинской. А так как ни Николай I, ни поэт никаких обстоятельных письменных свидетельств не оставили, то все варианты события известны из вторых, третьих, а то и четвёртых уст. Встреча и «милостивость» к Пушкину были выгодны императору, ведь тот не пользовался популярностью в обществе, хотя не стоит упускать факта, что поэту даже не дали «оправиться», привести себя в порядок перед этой встречей – это также психологическое давление. Вот как выглядела версия Пушкина, с его слов записанная двоюродной сестрой поэта И.И. Козлова Анной Григорьевной Хомутовой (она встретилась с Пушкиным всего через полтора месяца после аудиенции в Чудовом дворце): “— А, здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращён? Я отвечал, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня: Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря? Неизбежно, государь: все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо. Ты довольно шалил, — возразил император, — надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки у нас вперёд не будет. Присылай всё, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором”. Эхо встречи можно увидеть в пометах царя на полях записки “О народном воспитании” и в письмах Бенкендорфа к Пушкину. Например, разрешая Пушкину въезд в Петербург спустя восемь месяцев после московской встречи с царём, шеф жандармов напоминал об одном из аспектов состоявшегося тогда разговора: “Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном смысле сдержано” Николай I, что естественно, желал представить обществу свою милость и “раскаявшегося грешника”. Он играл роль первого дворянина, царя-рыцаря, которому вовсе не чужды правила чести. Для Пушкина было важно суметь найти линию поведения, в той или иной мере приемлемую для самодержца, при этом “сохранить достойное лицо” и оставить впечатление несломленности. И оба они явно стремились оставить сокрытыми от современников самые щекотливые элементы беседы, касающиеся как прошлого России, “оценки” причин, приведших к 14 декабря, так и настоящего и будущего страны (что можно счесть “программами” обоих собеседников). Николай I в сложившейся ситуации меньше всего думал о восстановлении справедливости. Вопрос стоял иначе: насколько выгодно “помиловать”? Сцена первая спектакля в жанре диалога-поединка начинается вступительной “репликой” государя, который сразу берёт быка за рога. Примечательно, тоже между прочим, что царь забыл или счёл лишним, ненужным припомнить объяснение поэта, причину, по которой тот был бы на площади, — ибо там находились его друзья. Ответ поэта, что он примкнул бы к мятежникам, так как ими были его друзья, конечно, большая смелость, особенно в тогдашней атмосфере страха и подавленности, охватившей довольно широкие круги образованного общества. И уж кому-кому, а Николаю I известно, что Пушкин был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Но другого ответа в ходе аудиенции царь от Пушкина вряд ли ждал: счёл бы ложью, начни тот заверять, что ни при каких обстоятельствах не вышел бы на Сенатскую площадь. Так что вопрос Николая I был неким тестом на правду. Но и “наивный” вопрос царя был не так прост, как кажется с первого взгляда. Им, по сути, Пушкин экзаменуется на лояльность. Задавая его, Николай I заведомо ожидает (царское ожидание — это форма требования) благодарности, признания прошлых прегрешений, заверений в безусловном подчинении и безраздельной зависимости. За этим, помимо всего, скрыто подспудное желание получить от Пушкина, говоря современным языком, признание легитимности своего правления. Желание, чтобы все увидели: тот, кто конфликтовал с его старшим братом-отцеубийцей, признаёт его, убийцу декабристов, законным правителем. Подозрение, что Пушкин не ощущает всей меры коснувшегося его царского благодеяния, долго ещё будет сопровождать поэта. Великий лицемер и лицедей Николай I, чья способность перевоплощаться поражала даже видавших виды людей из его окружения, в ходе допросов декабристов добивался признательных показаний то наигранной искренностью, то хитростью, то обманом, то угрозой, то пуская в ход даже слёзы. Но в лице Пушкина он встретил достойного противника-виртуоза. Говорить о чистосердечной откровенности со стороны Пушкина в том разговоре с царём, я думаю, не приходится. Поэт тоже исполнял свою роль то с наигранной искренностью, то с хитростью, граничащей с обманом. И прежде всего, это проявилось в наиболее остром месте судьбоносной для Пушкина беседы — на сложную, деликатную, крайне опасную для него тему 14 декабря. Здесь у царя была ещё одна “домашняя заготовка”. Читаем в записках Лорера (со слов брата Пушкина): “— Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири, — продолжал государь. Правда, государь, я многих из них любил и уважал, и продолжаю питать к ним те же чувства. Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер? — продолжал государь”. Представить, что упоминание именно Кюхельбекера здесь случайно, на мой взгляд, невозможно. Это ещё одна “домашняя заготовка” Николая I: царский “экзамен” Пушкина. Из опубликованного “Донесения Следственной комиссии” Пушкину известно, что Кюхля едва не стал шестым повешенным (14 декабря на площади он пытался застрелить генерала Воинова и великого князя Михаила Павловича). Николай I прекрасно осведомлён, что Кюхельбекер не просто лицейский однокашник поэта, но один из его близких друзей. И он ждёт, каков будет пушкинский ответ. Выбор невелик: предать друга (тем самым показать, что ты “сломался”) или честным ответом навредить себе. Пушкин находит третий вариант решения проблемы. Он пытается помочь Кюхле, нарочно представляя его странности как признак сумасшествия. с момента первой встречи с царём Пушкин возлагает на себя ношу заступника за декабристов, которую он сочтёт важнейшим из дел жизни: “И милость к падшим призывал”. Вникнем, на чём строится такое допущение? Начнём с того, что слова “я был бы в невозможности отстать от них” — это фраза по своему характеру не декабристская. Она объясняет возможность участия в событиях 14 декабря не политическими мотивами, а понятиями чести (вышел бы на площадь из дружеской солидарности, а не оттого, что разделял мысли о необходимости именно насильственной перемены власти). Не отрекаясь от дружеских связей с декабристами, Пушкин, тем не менее, уже определился в своём отношении к смуте и анархии, бунту и революции — они ему “не нравятся”. А потому, сторонник преобразований в стране, но не восстания, он мог позволить себе отделить людей от идей и высказать принципиальное сомнение в декабристских средствах. И самое главное, у него уже сложился, независимо от царских репрессий и помилований, свой взгляд на ход и перспективы российской истории. Понимая, что царь имеет на него свои виды, поэт готов изложить его Николаю I. Позже раздадутся голоса, упрекающие Пушкина за измену идеалам во время встречи 8 сентября. Тема, кто — поэт или царь — вышел из дискуссии о декабристах победителем, станет чуть ли не главной в глазах всех, кто считал себя святее Римского Папы. Льстил ли царь Пушкину? Безусловно. До неприличия. Струтыньский, излагая рассказ Пушкина, писал: “Как, — сказал мне император, — и ты враг своего государства? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин! Это нехорошо! Так быть не должно!” Пушкин позже отметит одну деталь: если в начале разговора император обращается к нему на «вы», то к концу – уже на «ты». Император же подчеркнет другую деталь - ободрённый снисходительностью государя, поэт непроизвольно “обратился спиной к камину, обогревая ноги”, незаметно для самого себя “припёрся” к столу, который был позади него, и почти сел на него. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: “С поэтом нельзя быть милостивым”. Вера Фёдоровна Вяземская запомнила из всего разговора с царём именно то, как, выходя после разговора наедине с кабинета вместе с Пушкиным, государь, ласково указывая на него своим приближённым, сказал заключительные слова: “Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин”. слова Николая I Пушкину: “Ты меня ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но, верь мне, я так же люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему нужно сперва укрепиться”. Как раз здесь, если присмотреться, обнаруживается точка сопряжения, возникшая в ходе разговора царя и Пушкина. Высказывания поэта при обсуждении некоторых важных вопросов, например, о правительстве, которое “всё ещё единственный европеец в России”, об общем положении дел в стране (“...в России всё продажно”). Несколько ранее, в “Заметках по русской истории XVIII века”, он конкретизировал: “От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно”. Царь, признав благородные убеждения собеседника, толкует о возможных преобразованиях. Ах, как славно говорил царь! Заметьте, не сегодня, не вчера — почти двести лет назад: “Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени Пусть все благонамеренные и способные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют. Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, — и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет, ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение! Что же до тебя, Пушкин... ты свободен. Я забываю прошлое — даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника — вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился (ибо выбор зависит от тебя), помни, что я сказал и как с тобой поступил. Служи родине мыслью, словом и пером Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!” Впечатлительный и доверчивый, как случается у поэтов, он наивно полагал, что “условия” его приняты, оковы с него сняты и заключённый мир будет вечным, ну, или хотя бы продолжительным. Но очень скоро выяснится: Пушкин ошибался, полагая, что откровенность и благородство вкупе с талантом гарантируют ему исключительное положение. Дальнейшее развитие сюжета незамысловато. Следуя услышанным заверениям царя, Пушкин пишет записку “О народном воспитании” по формуле, определяющей цель воспитания “молодых дворян”. Царскосельского лицея. Как видим, интересы были широкого диапазона. Волею случая у Николая I оказался выбор. Две противоположные по характеру содержания записки легли к нему на стол. Автор одной — “Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного” — верноподданнейше доносил, что система воспитания молодых людей должна, прежде всего, избегать формирования лицейского духа. Автор второй — Пушкин. Николай I лично с пристальным вниманием знакомится с его запиской. И пока читал, на полях делал пометы: сорок вопросительных и один восклицательный знак. Пушкинское “правило” царь посчитал декабристским. Не мною замечено, но слова “гений” в записке Пушкина вы не найдёте. Выплыло оно, похоже, из... записки Булгарина, который писал, что все “лицейские воспитанники первого времени”, то есть пушкинского выпуска, “почитают себя... гениями”. Так что Николай I свой выбор сделал. Немного истории: “заявка” молодого монарха заставляет вспомнить очень схожий исторический сюжет, в котором несколько раньше были задействованы Екатерина II и автор “Толкового словаря наук, искусств и ремёсел” Дидро. Историческая параллель тем более показательна, что известно признание самой императрицы: “Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою”. В случае с Пушкиным, воспитанным, напомню, на идеях просветителей XVIII столетия, эту фразу век спустя вполне мог бы произнести Николай I. Подобно другим французским философам-материалистам XVIII века, Дидро превозносил значение просвещения. “Образование, — писал он, — придаёт человеку достоинство, да и раб начинает сознавать, что он не рождён для рабства”. Свои мысли о народном образовании по просьбе Екатерины II Дидро изложил в “Плане университета или школы публичного преподавания наук для Российского правительства”, составленном в 1775 году, и в ряде заметок, написанных им во время пребывания в Петербурге. “Уроки французского” императрица слушала внимательно. А вот воплощать рекомендации в жизнь не спешила. Если бы она к Дидро прислушалась, то пришлось бы преобразовать всю империю, заменить (Екатерина употребила более характерное слово “уничтожить”) законодательство, правительство, политику, финансы. Показательно, что и в одном, и в другом историческом эпизоде изначально возникает монаршая просьба подумать и изложить предложения в форме докладной записки “Об образовании и воспитании”. В обоих случаях результат одинаков. Во времена Екатерины далее разговор продолжился только о литературе, политика же была изгнана из обсуждения. Аналогично поступает и Николай. Понятное дело: не писательское это дело — о политике рассуждать. Доживи Пушкин до наших дней, можно предположить, вполне мог бы услышать повтор царских слов. И вновь: давно было, но как, однако, свежо звучит. Колокол «зазвенел грубым басом», когда царь утвердил решение особой комиссии военного суда о привлечении Пушкина по делу о стихах “На 14 декабря”. После чего в январе последует вызов к московскому обер-полицмейстеру генералу Шульгину для дачи “письменного показания” по четырём “пунктам”: “1) Им ли сочинены известные стихи, когда и с какой целию они сочинены? 2) Почему известно ему сделалось намерение злоумышленников, в стихах изъяснённое? 3) Кому от него сии стихи переданы? 4) В случае же отрицательства, неизвестно ли ему, кем оные сочинены?” “Известные стихи” оказались всё тем же отрывком из “Андрея Шенье”, по поводу которых он уже давал объяснения и самому Николаю (на встрече 8 сентября), и Бенкендорфу. Тогда, в “долгой беседе”, Пушкин как будто всё объяснил насчёт “Андрея Шенье”, и царь вроде бы остался удовлетворён. Но вышло, когда дело дошло до письменных объяснений, что “согласие разговора” было иллюзорным. Пройдёт ещё полгода, и Пушкина вновь затребуют, на этот раз уже к петербургскому обер-полицмейстеру. Всё по тому же вопросу. И опять поэт вынужден повторять ранее сказанное. Потом, спустя ещё пять месяцев, в ноябре 1827 года Пушкин вызван давать суду новое, четвёртое “объяснение”. После чего “дело”, следуя по инстанциям, отправится сперва в Сенат, затем в Государственный совет. Двухлетнее разбирательство по делу об “известных стихах” всё же завершилось сенатским признанием пушкинского сочинения “соблазнительным и служившим к распространению в неблагонамеренных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всём его пространстве”. “За выпуск в публику” стихов, не получивших дозволения цензуры, поэта надлежало предать суду. Однако Сенат счёл возможным, “избавя его, Пушкина, от суда, обязать подпиской, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику под опасением строгого по законам наказания”. Однако не успело завершиться “унижение”, которое Пушкин, по его словам, испытал, вынужденный дать требуемую подписку, как против него возникает новое, гораздо более угрожающее дело. На имя петербургского митрополита Серафима поступила жалоба на “некое развратное сочинение под заглавием “Гаврилиада”. В тот самый день, когда царь утвердил решение Госсовета по делу об отрывке из “Андрея Шенье”, он же приказывает создать особую комиссию, которая выносит постановление допросить Пушкина, им ли “писано” “богохульное сочинение”. Пушкин просит разрешения написать письмо в собственные руки царя. Получив согласие, тут же в присутствии графа его написал, запечатал и передал Толстому. Прочитав переданное ему письмо, Николай I наложил резолюцию: “Мне это дело подробно известно и совершенно кончено”. Царская резолюция сохранилась. Пушкинское письмо — нет. Но все новейшие исследователи высказывают обоснованное, но гипотетическое предположение, что в нём поэт признался в авторстве “Гавриилиады”. Почему? Кто-то считает, что Пушкин решился на прямой и честный ответ, потому что полный внутреннего достоинства тон, в котором он провёл во время аудиенции в Кремле свой разговор с царём, импонировал Николаю I. Мне так не кажется. Я исхожу из того, что отправлять Пушкина в ссылку вслед за декабристами царю было не выгодно. А вот сделать выигрышный ход в своей игре “обольщения” поэта, которую он начал в дни коронации, вернув его из ссылки, было очень даже выгодно. “Закрыв” дело о “Гавриилиаде”, тем самым освободив Пушкина от ожидавшейся им кары — ссылки в Сибирь, — царь ещё больше привязывал поэта к себе незримыми узами благодарности. В конце 1835 года “умнейший человек в России” вынужден будет подытожить: “...Ни один из русских писателей не притеснён более моего”. Но это ещё не финал пьесы, в которой “...государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею...” У пьесы будет продолжение. |