Аннотация книги. Аннотация. Человеческое, слишком человеческое (1878) представляет собой некоторую загадку, так как с него начинается поворот Ницше от романтического историзма в сторону позитивизма
 Скачать 41.64 Kb.
|
|
«Человеческое, слишком человеческое» (1878) представляет собой некоторую загадку, так как с него начинается «поворот» Ницше от романтического историзма в сторону «позитивизма». Ницше занимает угрюмую, порой вульгарно-материалистическую позицию. Он становится на позиции нигилизма, если понимать это слово так, как оно употреблялось в России во времена И. С. Тургенева. Если оценивать нигилизм в контексте интеллектуального развития Ницше, то он выглядит вполне естественной реакцией на юношеский романтизм. Но вряд ли душевный кризис и болезнь Ницше исчерпывающим образом объясняют его скептицизм в отношении морали и религии, науки и искусства. Скорее, можно предположить, что несчастья и болезнь способствовали религиозному обращению. Человек в этих условиях ведет себя не всегда так, как это описано в героическом экзистенциализме, и редко отваживается на протест. Возможно, болезнь обострила внимание Ницше к телесным и душевным процессам. Поэтому он предпринял попытку перевода метафизических проблем морали на язык физиологии и психологии. В «Человеческом» весьма явно просматривается влияние сочинений Ларошфуко, Паскаля, Шопенгауэра и других мастеров «афоризмов житейской мудрости». Текст преследует не критические, а терапевтические цели. Ницше пишет, что хотел бы успокоить и даже утешить читателя, который, как и он сам когда-то, ужасно страдает от несоответствия идеалов и реальности. При этом орудием как его критики, так и его терапии выступает рациональное познание. Именно автономию истины и мужественное следование ей без каких-либо оговорок Ницше отстаивает от моральных и иных ограничений. Но это не тот «позитивизм» или «сциентизм», которыми пытаются квалифицировать «Человеческое» и «Веселую науку». Суть поворота не в «реализме» или «материализме», а в переориентации на создание новых инструментов для изучения мелких и малозаметных явлений, составляющих ткань повседневной жизни. Что же такое «человеческое» и почему Ницше удваивает это слово, добавляя к нему «слишком человеческое»? Разве оно не означает позитивную ценность, насмехаться над которой — дурной тон, свидетельствующий о радикальной испорченности автора? Скорее, нечеловеческое в человеке вызывает большой страх. Именно на его искоренение направлены воспитательные и образовательные учреждения современной цивилизации. Критики называли сочинения Ницше «школой подозрения». Ницше же исправляя эту оценку, называл их «школа мужества и даже дерзости». Почти все предисловия к новому изданию книг Ницше представляют собой переоценку ранних идей и, скорее всего, должны анализироваться как своеобразное дополнение к «Ессе Номо» под рубрикой «выздоровление» или «самовосстановление». Описание кризиса сменяется описанием «инспирации» — взлета духа, наступавшего после приступов болезни. Возможно, Ницше усматривал в боли некий дополнительный источник творчества и не отказался бы от нее. Во всяком случае, такие писатели, как Ф. М. Достоевский и Т. Манн, всерьез полагали, что их манера письма самым интимным образом связана с их заболеванием. По-настоящему опасна болезнь не тела, а духа. Поэтому история самовосстановления Ницше — это история преодоления нигилизма, это возвращение от одиночества к людям, спуск с неба на землю. Ницше пишет: «Серьезно говоря, самое основательное лечение всякого пессимизма (как известно, неизлечимого недуга старых идеалистов и лгунов) — это заболеть на манер таких свободных умов, долго оставаться больным и затем еще медленнее возвращаться к здоровью»92. Этот же рецепт выздоровления будет предложен Ницше и в «Заратустре». Главное средство против болезни Ницше видит не в лекарствах. Он пишет: «.что мне было всегда нужнее всего для моего лечения и самовосстановления, так это вера, что я не одинок в этом смысле, что мой взор не одинок,— волшебное чаяние родства и равенства во взоре и вожделении, доверчивый покой дружбы, слепота вдвоем, без подозрений и знаков вопроса, наслаждение внешностью, поверхностью, близким и ближайшим — всем, что имеет цвет, кожу и видимость»93. Можно ли еще более трогательно и пронзительно описать коммунитарную идиллию? Еще одно описание выздоровления: «.свободный ум снова приближается к жизни, правда медленно, почти против воли, почти с недоверием. Вокруг него снова становится теплее, как бы желтее; чувство и сочувствие получают глубину, теплые ветры всякого рода обвевают его. Он чувствует себя так, как будто теперь у него впервые открылись глаза для близкого»94. Ницше понимает, что тоска по ближнему — всего лишь иллюзия. Но жизнь основана не на истине, а на заблуждении. Книга для свободных умов — следствие того, что земная дружба невозможна; поэтому приходилось изобретать воображаемого товарища, общение с которым, как отмечает Ницше, помогало сохранить «хорошее настроение среди плохого устроения». Если бы он жил в эпоху Интернета, то, может быть, как нынешние молодые люди, тоже предпочитал бы виртуального собеседника реальному. Конструируя «свободные умы» как некий прообраз будущих жителей Земли, он верил, что тем самым способствует их приходу. В архиве сохранилось множество набросков, в которых Ницше пытался осмыслить свой «великий перелом». Меланхолично описывает он ненасытную юность, желание всего «много и сразу», о пресыщенности же не упоминает, а сразу говорит о прозрении: «.я понял однажды, какие яства я вкушал и к чему соблазняли меня голод и жажда, буйствующие в моей душе. Это было летом 1876 г. Рассвирепев от ярости, оттолкнул я тогда от себя все столы.»95 Ницше пишет об «изгнанничестве», о добровольном уходе от «профессорской братии». Дело не ограничивается «переменой мест». Он пишет об освобождении в смысле отрезвления, охлаждения ко всему тому, во что он ранее искренне верил: «Я испытывал все, к чему до этого было во- обще привязано мое сердце, я вращал все лучшее и любимейшее и всматривался в его изнанку..»96 Ницше признается, что все это было опасной и злой игрой, которая часто делала его больным. Как же бороться с пессимизмом — этой главной болезнью 𝘟𝘐𝘟 в., какое лекарство способно прогнать тоску? Оно называется «воля к здоровью». Ницше говорил о том, что вынужден был разыгрывать комедию здоровья, имитировать его. Он так оценивает свое новое состояние: «По существу, некая птичья свобода и птичья перспектива, нечто вроде любопытства и презрения одновременно, как это известно каждому, кто безучастно осматривает какую-либо чудовищную всячину,— таковым было наконец достигнутое новое состояние, которое мне пришлось долго выносить»97. Наверное, следует признать условность разделения жизни и интеллектуальной эволюции мыслителя на составные части. Речь идет о главной теме Ницше, заявленной им в «Рождении трагедии»,— как спасти жизнь от разума, ставшего болезнью европейской культуры. Эта тема, как она формулируется в «Пользе и вреде истории для жизни», напоминает проблематизацию соотношения мужества и рассудительности у позднего Платона. Принимает ли Ницше предложенный Платоном в «Политике» путь? Это серьезный вопрос. С одной стороны, его мысль о «белокурых бестиях» приводит к соблазну «генетического» отбора. С другой стороны, его собственная стратегия воспитания «сильных и свободных умов» весьма далека от обычной медицины и генетики. Все-таки методология Ницше не генетическая, а генеалогическая. Речь идет о генетике понятий и чувств. Без нее голубоглазые и белокурые ребята, которых еще рожают европейские женщины, окажутся ничуть не лучше остальных. Дело не в цвете глаз и волос и не в форме носа и лба. Гораздо важнее оздоровить систему чувств и понятий и, главное, преодолеть их схизму. Об этом свидетельствует раздел «Химия понятий и чувств», в котором Ницше формулирует свою методологию (микроанализ, генеалогия понятий из их противоположности). Он пишет: «.не существует, строго говоря, ни неэгоистического поведения, ни совершенно бескорыстного созерцания: то и другое суть лишь утончения, в которых основной элемент кажется почти испарившимся, так что лишь самое тонкое наблюдение может обнаружить его присутствие»98. Главная трудность реализации этого метода состоит в том, отмечает Ницше, что «человечество любит заглушать в своем сознании вопросы о происхождении и началах; и не нужно ли почти лишиться человеческого облика, чтобы почувствовать в себе противоположное влечение?»99 О чем идет речь, что значит потеря человеческого облика? Не переходим ли мы в генеалогическом дискурсе на язык психоанализа? Мы не просто забыли и должны вспомнить наше суровое прошлое, мы вытеснили нечеловеческое в человеке. Однако оно тайно живет в нас. В своих поздних дневниковых записях Ницше намекает на таинственного бога Диониса, который нашептывал ему о нечеловеческом. Чему учит Дионис, чем его рассказы отличаются от исповеди невротика? Тот, кто слышит голоса, согласно сегодняшней классификации, является шизофреником. Это объяснение не раскрывает загадки древних людей, ощущавших свою сопричастность природным силам. Философ, конечно, не Дионис, но и невротик — тоже не всегда философ. Философ — выздоравливающий невротик. Точно так же Дионис не совсем обычный бог, которому присущ предикат всесовершенства, а выздоравливающий бог. Можно полагать, что и Христос не вполне «божественен»: он принял смертную муку на кресте и потом воскрес. Философию Ницше оценивает в терминах «больная — здоровая». При этом он не только порой меняет значение этих понятий, но и пытается избавиться от самой противоположности. Дело не просто в «переоценке» ценностей, а в том, чтобы сделать ее бесконечной. Таким образом, пер- спективизм и воля к власти оказываются вовлеченными в общий поток становления. Даже сам о себе философ не может сказать: наконец я выздоровел. Он не имеет права и не должен считать себя «нормальным» и «здоровым». То, что нужно истории и жизни, противопоказано философии. Ницше писал: «Человеческое, слишком человеческое: этим заглавием воля намекает на великое освобождение — попытку одинокого скинуть с себя каждый предрассудок, говорящий в угоду человеку, и идти всеми теми путями, которые уводят на высоту, вполне достаточную для того, чтобы — пусть на одно лишь мгновение — взглянуть на человека сверху вниз. Не презирать презренное в человеке, но вопрошать до самого дна: не останется ли нечто достойное презрения в высшем и лучшем, во всем, чем гордился до сих пор человек.»100 Мечте Ницше о выздоровлении не удалось сбыться. Никто не может вернуться к детской беззаботности, и не только потому, что дерзкая хмельная сила, данная нам от рождения, растрачена. Как взрослый не может снова стать ребенком, так и больной здоровым. Этому мешает «злая мудрость», которая тоже болезненна. От мизантропии ее может удержать только сильная воля, воля к выздоровлению. Философ — не здоровый и не больной, а выздоравливающий. Это значит, что он уже не верит с детским оптимизмом во все светлое и возвышенное, но и не опровергает истины и смыслы, ибо отрицание есть не что иное, какдругая сторона утверждения. Избавиться от их игры можно, по Ницше, путем хладнокровного «микроскопического» анализа: «для того чтобы раз и навсегда покончить с такими грубыми и квадратными оппозициями, как „эгоистическое" и „неэгоистическое", „чувственность" и „духовность", „живое" и „мертвое", „истина" и „заблуждение", требуется микроскопическая психология и равным образом выучка во всякого рода оптике исторических перспектив.»101 Ницше понимает, что отказ от таких оппозиций есть уход «по ту сторону добра и зла», означающий отказ от морали. И главным препятствием на этом пути является не только общественное мнение, падкое на ярлыки «имморалист», «антихристианин» и т. п., но прежде всего собственная совесть, т. е. наш внутренний цензор и судья — одновременно тварь и творец моральных оппозиций. Если главной причиной болезни Европы является мораль, то можно попытаться избавиться от тирании совести, раскрыв ее воздействие как на людей, так и на идеи. В определении человека как больного животного заключено весьма емкое содержание. Во-первых, хотя животные и болеют, но все-таки не так, как люди. Во-вторых, человеческие болезни — это во многом продукты культуры. В-третьих, возможно, наихудшими являются болезни духа, ослабляющие человеческую ткань цивилизации. Слово «болезнь» произошло от боли, которое к душевным состояниям применяется, может быть, чаще, чем к физическим. Человек болеет, переживает по поводу себя и других, его заботит смысл собственной жизни и процветание человечества. Правда, способность сопереживать страданиям других — это важнейшее человеческое качество — сегодня резко деградирует. И это удивительно, так как в целом жизнь становится более обеспеченной и человек может позволить себе помогать другим. Если благотворительность еще как-то держится благодаря соответствующим общественным движениям, то интерес и тем более соучастие к несчастьям других людей стремительно исчезают. Может, души людей огрубели и их толстая кожа уже не пропускает внутрь такие неприятные события? Однако, по свидетельству психиатров, современные люди по большей части невротики. Они вздрагивают от громких звуков, страдают от уличного шума, криков и возни соседей, но их мало волнуют чужие несчастья. Да и о своих они предпочитают не говорить — сегодня не принято обнажать душевные язвы. С друзьями мы делим время развлечений и сегодняшняя «дружба» не предполагает поддержку в случае материальных или душевных затруднений. Тех, кто пытается обсуждать свои проблемы с окружающими, считают занудами и норовят от них отмахнуться. Однако молча нельзя избавиться от душевных проблем. Кому же сегодня можно доверить свои сомнения, которые, собственно, являются ранними симптомами болезни? Остается психоаналитик — наш платный друг, ангел-хранитель, интимный наш брат, которому мы признаемся в том, чего даже сами себе не говорили. Забота о себе не то чтобы забыта, она стала делом специалистов. При этом и с душой и с лекарствами для души произошли опасные трансформации. Как психические расстройства, так и органические заболевания людей порождены преимущественно цивилизационными факторами. Тела и души — такие же продукты культуры, как и ос- тальные артефакты, составляющие среду нашего обитания. Чаще всего в размышлениях о прогрессирующих заболеваниях отмечается антропогенное влияние технического прогресса, ухудшающего качества воздуха, воды, питания. Много говорится о недостатке физической нагрузки и психических перегрузках, порождаемых современной цивилизацией. Но есть еще один источник изменений наших внутренних переживаний — это культура чувств и технологии, направленные на ее совершенствование. Души людей, как их тела, разрушает современная цивилизация. Психоанализ трактуется как защитная реакция в ответ на распространение неврозов и психозов. Можно спросить: а не оказывает ли патогенного влияния сам психоаналитический дискурс? Не является ли заразной литература и философский экзистенциализм, описывающий бесцельность и бессмысленность существования? Среди человеческих чувств и переживаний есть такие, которые в самом прямом смысле являются патогенными: одни разъедают душу индивида, другие — опасны для окружающих. С одной стороны, отчаяние, неверие в смысл жизни, с другой стороны, ненависть и злоба — вот самые страшные вирусы, угрожающие современной цивилизации. Одни болезни поражают, обесценивают главный капитал — сердца и души людей, которые утрачивают волю к жизни, другие — ведут к самоуничтожению и войне всех против всех. Если первые кажутся следствием мутаций индивидуализма и эгоизма, порожденных современной цивилизацией, то вторые, наоборот, расцениваются как наследие ужасного прошлого, наподобие холерных вибрионов, возрождающихся в антисанитарных условиях. Собственно, быть человеком — не значит ли болеть; не есть ли болезнь важнейший экзистенциал нашего существования, который является основанием философствования? Философствовать — значит учиться умирать. Существует множество версий этого расхожего определения. Это не только утешение, но и род «смертельной болезни», чрезвычайно опасной и заразной. Ницше оценивал философию как своеобразную прививку иммунитета против таких опасных символических новообразований, как мораль. С точки зрения практичных людей, философствование — никчемное занятие, недостойное настоящих мужчин: их дело — ворочать камни и бороться с врагами, а не рассуждать о смысле бытия. Макиавелли, следуя мнению римских императоров, считал философию безусловно вредной для государства. Она не только отвлекает людей от дела, но и сеет сомнения в безусловности национальных ценностей. Ответом на такое «упразднение философии» и является те- матизация проблем культуры в терминах болезни и здоровья. В афоризме под названием «Выздоравливающий» описывается пробуждение Заратустры от ужасного кошмарного сна. Жизнь среди симулякров — это и есть сон, а выздоровление — это пробуждение и освобождение от ночных кошмаров. Ницше предлагает весьма своеобразный критерий оценки цивилизации. Рассматривая ее как искусственно созданную защитную систему общества, все элементы культуры — дом, язык, сказания, произведения искусства и философию — он расценивает исключительно с точки зрения того, насколько они укрепляют стойкость людей по отношению к чужим влияниям. Важная роль в формировании культурной идентичности принадлежит традициям. Начало цивилизации — это обычай как таковой, независимо от его содержания, поэтому нельзя отделять варварство от цивилизации только на основе различия в содержании законов. Не существует варварских обычаев, потому что любая традиция — это культура. Ницше считал, что прогресс не необходим, но возможен. Историзм же, по сути, отрицает его, так как выступает формой консервации старых замкнутых народных культур, сформировавшихся бессознательно и случайно. Он не может даже восстановить былую свежесть старой культуры. Люди, считал Ницше, должны не намертво связывать себя со старым, а создавать новую культуру, в которой на основе рационального управления мировыми ресурсами будут созданы лучшие условия для жизни и воспитания людей. Что прежде всего ставится на карту ради лучшего будущего? Разумеется, сама мораль бережливости, долга и ответственности. Точнее, речь идет о смене перспективы: кому че- ловек должен и за что отвечает? С тех пор как утрачена вера в то, что Бог руководит судьбами мира, человечество должно взять на себя как управление, так и ответственность. Но что значит «человечество»? По Канту, «всемирно-гражданское» состояние требует от человека действий, которых можно желать для всех людей. Идеологи либерализма, отстаивающие индивидуальную свободу, призывают также к неукоснительному соблюдению «прав человека» и других общечеловеческих ценностей. Но при каком поведении индивида человечество как целое будет преуспевать — это сложный вопрос. Действительно, подчас от «гуманистов» по убеждению и профессии больше вреда, чем от людей таких брутальных профессий, как врачи и военные. Кроме того, если все люди будут поступать одинаково, то они не только превратятся в конформистов, но и перестанут выполнять свою эволюционную роль — брать на себя риск новых начинаний. Именно в интересах вселенских целей выгодно, чтобы отдельные люди и целые народы ставили и решали свои специальные задачи. Иногда они могут выглядеть примитивными и даже дурными, однако это не мешает им быть необходимыми условиями культурного развития. Избавиться от нивелирующего морализма и всеобщих прав и выработать систематическое представление об условиях культуры — вот в чем состоит задача современных философов. Ницше понимал современность так, как будто читал Бодрийара. Например, он писал: «Для кого существует еще ныне строгое принуждение прикрепить себя и свое потомство к определенному месту? Для кого вообще существует еще что-либо строго связывающее? Если люди воспроизводят теперь одновременно все роды художественного стиля, то точно так же и все ступени и виды нравственности, обычаев, культур»102. На распад традиций и рост внутренних мотивов существования Ницше отреагировал перспек- тивизмом, который в условиях мультикультурализма и распада народной культуры позволяет производить сравнение и выбирать лучшее. Он пропагандировал не релятивизм и нигилизм, а рост эстетического и нравственного чувства. Ницше пытался возродить старинное искусство моральных сентенций Монтеня, Ларошфуко, Лихтенберга и Шо- пенгауэра, основанное на «психологическом наблюдении» за человеческим. Это должно способствовать отрыву морали от абстрактных ценностей и сближению ее с жизненными ситуациями. В этом смысле можно говорить о проекте ситуативной этики, который Ницше противопоставляет моральной теории, предполагающей абсолютное обоснование моральных суждений. Такая этика не отягощает вневременными и внеземными ценностями и без того трудную жизнь, а, наоборот, дает шанс сохранить человеческое в самых нечеловеческих условиях. Она дает утешение, если не удается в этих условиях реализовать христианские заповеди. Не везде и не всегда люди действуют на их основе, но это не дает повода говорить об абсолютном зле или врожденной греховности человека. Действительно, некоторые христианские моралисты считали грехом не только действия, ведущие к рождению детей, но и сам акт рождения. Поэтому вполне понятно стремление Ницше скорректировать запретительную мораль в сторону положительной, разрешительной этики. В этом смысле некоторые современные авторы говорят о возрождении этики Аристотеля в работах Ницше. Ницше писал, что морально-психологические сентенции давали читателю утешение и наслаждение. К сожалению, современные люди уже неспособны получить его от сочинений старых авторов. Стоит задача модернизации архаичного языка и поиска таких средств для выражения практической этики, которые, подобно языку искусства, обладали бы собственной энергетикой воздействия на людей и определяли их действия не страхом загробного воздаяния, а волшебством сказочного мифа. Нравственные сентенции должны завораживать людей и приучать к тому, чтобы строить свою жизнь (где есть место не только возвышенному, но и низкому) подобно художественному объекту, на основе эстетических ценностей. Красота, как в античности, снова становится благом. Ницше говорит о двух перспективах морали. Одна дистанцируется от мелочей и судит с позиций абсолютного добра или мирового зла, другая нацелена на мелкие детали и скрытые пружины человеческого поведения. Эта микро- физика души не способствует воспитанию героев, но делает жизнь обывателей, проводящих жизнь в мелочных дрязгах, более или менее сносной и даже приятной. Отстаивая перспективу микрооптики моральных чувств, Ницше еще не преодолел романтику героической жизни, но уже воспринял поэтику повседневности. Он полагает, что в жизни еще есть «место подвигу», однако главным героическим деянием людей сегодня является осуществление собственной жизни более или менее по-человечески. В условиях отчуждения, когда не только государственные, экономические, но и религиозные институты, наука и искусство стали нечеловеческими, возникает задача критики и разрушения извращенных идеалов, которые под видом возвышенных истин и ценностей навязаны современным образованием и ужасно калечат жизнь людей. «Стало необходимым,— писал Ницше,— пробуждение морального наблюдения, и человечество не может избегнуть жестокого зрелища психологической прозекторской с ее скальпелями и щипцами»103. Практической полезности этой критики Ницше еще не видит. Поскольку он сам не вполне освободился от героического идеала, то испытывал некоторые угрызения совести из-за разрушения возвышенных морально-метафизических установок. Бесстрашное открытие истины относительно подлинных источников морали и религии казалось ему честнее, чем «возвышающий обман». Ницше полагал, что духовная экзальтация современного человечества, которая на самом деле является компенсацией за все более убогую повседневную жизнь, достигла высшей точки накала. От перегрева душу современного человека необходимо охладить ледяной водой критики. Это сделает людей более здоровыми. Первое, что опровергает Ницше,— это басня об интеллектуальной свободе. Моральная ответственность проистекает не из свободы выбора, как полагал Кант, а из учета хороших или дурных последствий того или иного действия. Ошибка состоит в том, что моральная оценка от следствий переносится к мотивам, поступкам и далее к самой природе человека, которая не является ни дурной, ни хоро- шей. С учетом раскрытой социальными науками обусловленности так называемой «человеческой природы» жизненными условиями и обстоятельствами оказывается, что человеку нельзя вменить в вину те или иные поступки, наносящие вред окружающим. Чтобы спасти ответственность, Шопенгауэр разделил человеческое бытие на метафизическое и повседневное. В одном мире господствует интеллектуальная свобода, а в другом — строгая причинность и социальная обусловленность. Противоречие этих двух миров и порождает чувство вины и нравственный разлад в душе. В свете нравственного идеала люди испытывают недовольство своими поступками. И поскольку идеал никогда не может быть осуществлен в реальности, постольку получается, что мы обречены на вечные муки. Однако для деятельных натур, отмечал Ницше, вовсе не характерно недовольство своими поступками; и остальным можно и должно от него отучиться. Он писал: «Никто не ответствен за свои дела, никто не ответствен за свое существо; судить — значит быть несправедливым»104. Преступники представляют собой ужасную загадку. Ницше полагает, что их не следует оценивать как негодяев. Наша ошибка состоит в том, что мы ставим себя на место того, кто совершил наказуемый поступок, и судим себя, а не его. Нам кажется, что на месте преступника мы могли бы удержаться от проступка. Между тем мы не знаем ни силы обстоятельств, ни собственной слабости. Наиболее отвратительной, по Ницше, является смертная казнь. Жизни лишают преступника, а вина лежит на воспитателях и окружающей среде. Ницше возмущает в смертной казни не расчет на устрашение, когда казнят не по справедливости, а в назидание другим,— ему отвратительна холодность судей, ибо он меряет добро и зло не количеством, а качеством, т. е. интенсивностью переживаний. Ницше пишет: «Помогите, здравомыслящие, удалить понятие наказания, которое завладело миром»105. Почему он отказывается от этого весьма действенного в традиционном обществе принципа? Не начал ли он движение за права заключенных? Нет, Ницше обеспокоен не столько тем, что наказание сделалось формой борьбы с инакомыс- лием, сколько тем, что оно стирает различия, проводит приоритет закона перед сингулярностью («всю чистую случайность совершающегося лишили ее невинности»106). Раньше, прозорливо отметил Ницше, «ужасный гнет нравственности обычаев» преодолевали сумасшедшие, ломавшие суеверия. Древние люди не сажали своих юродивых в «психушку», а видели в помешательстве гениальность. Только безумцы и могли нарушать обычаи. Именно так думал и Достоевский, когда описывал размышления Рас- кольникова по поводу Наполеона. Ницше обращает внимание на проблему: «Как сделаться сумасшедшим тому, кто на самом деле не сумасшедший?» Он описывает целую систему, так сказать, узаконенных отклонений: это прорицатели, маги и аскеты, которые озабочены поисками «священного безумия». Судя по Ницше и Фуко, мы так и не придумали ничего более эффективного. Ницше весьма прогрессивен и считает, вопреки религиозным предубеждениям, что самоубийство — более достойный конец, чем медленное истощение, сопряженное с ужасными страданиями. Сам Ницше еще не знал, что будет, как всякий больной, судорожно цепляться за жизнь. Отношение к смерти подобно двойственному пониманию добродетели, о котором говорил Ницше. Как сластолюбцы и аскеты по-разному понимают благо, так молодые и старые, больные и здоровые различаются по переживанию смерти. Эти примеры помогают обнаружить перспективизм в морали. Ошибка традиционных оценок состоит в том, что вина одного измеряется страданием другого. Тот, кто действует, понимает причину и действие иначе, чем тот, кто страдает. Когда богатый отнимает собственность бедного, он кажется извергом. Однако сам богатый так не думает. Он вообще довольно холодно и спокойно относится к негативным последствиям своих поступков. Ведь и мы, отмечал Ницше, убиваем комара без всяких угрызений совести. Кажется, здесь он точно сформулировал современную концепцию защиты преступников. Принятая теория наказания опирается на принцип свободы воли, т. е. на христианскую концепцию греха. Нам кажется, что другой обладает свободой воли и намеренно причиняет нам зло. Именно это возбуж- дает ненависть и порождает месть. Если преступник причиняет страдание из инстинкта самосохранения, то правовая система исходит из возмездия. Ницше формулирует широкое обобщение: «Несправедливость рабства, жестокость в подчинении личностей и народов нельзя измерять нашей мерой»107. Во-первых, инквизиторы и Кальвин, сжегший врача Сервета, действовали последовательно на основе господствовавших представлений (другое дело, что они были ложными); во-вторых, тот кто причиняет страдания, и тот, кто страдает,— это разные лица, а состраданию вообще нельзя научиться. Ницше полагает, что человек всегда поступает хорошо, т. е. остается человеком при любых условиях. Так называемое зло вызвано непониманием того, что оно является лишь следствием самосохранения. И сегодня безнравственное нередко определяется как сознательное причинение страдания другому человеку. Ницше не видит смысла в намеренном нанесении страданий другому — так называемая злоба направлена на получение удовольствия от мести, на испытание своей силы на другом. Жизнь, по Ницше,— это борьба за удовольствия. Добро и зло при этом определяются способом получения удовольствия, который в свою очередь зависит от устройства интеллекта. Месть, по-видимому, одно из древнейших чувств человека, из которого зародились многие другие оцениваемые как моральные чувства. Ницше предпринимает тщательный анализ мстительности. Он отмечает, что в христианской культуре месть отложена и привязана к ресентименту. Но страсть не хочет ждать, и для человека невыносима ужасная пытка оскорбленной чести. Поэтому лучше осуществить месть, чем вечно думать о ней и отравлять свою жизнь. Однако это не последняя истина о мести. Ведь возможно еще наслаждение отложенной местью. Не случайно люди так любят аффектировать перенесенное оскорбление. Эту способность наслаждаться страданием Ницше изберет в «К генеалогии морали» отправной точкой критики ресентимента. Проблема мести не только не снята в современности, но она даже обострилась. Государство и религия, чтобы оби- женные не мстили обидчикам, узурпируют решение вопроса о справедливости, но судебная система лишь увеличивает количество зла. Ницше описывает две стратегии: одна связана с местью, даже если ты сам виновник неудачи; другая — с признанием болезни и несчастья как очищения от греха. Если суть морали не в содержании закона, а в способе его исполнения, то вопрос о следовании моральным нормам не решается разумом, который может попытаться доказать преимущество одних норм перед другими, но не способен убедить следовать этим нормам. Мораль могла бы стать эффективной формой жизни, если бы давала удовольствие от ее исполнения. Однако моральные нормы, особенно в начале жизненного пути, когда они насаждаются в форме ежедневных нотаций старших, только мешают нам жить в свое удовольствие. С возрастом мы учимся получать удовольствие от соблюдения моральных норм и, таким образом, превращаем мораль в разновидность эстетики существования. В «Человеческом» Ницше говорит об удовольствии от соблюдения обычая, проявляя при этом некое простодушие и совсем не обнаруживая той злобной подозрительности, которая так характерна, скажем, для «К генеалогии морали», где он разоблачал удовольствие от страданий. Действительно, со временем понимаешь, что под сенью правила (так сказать, на «автопилоте») жизнь протекает гораздо достойнее и спокойнее, чем в постоянных попытках удовлетворить свои желания в обход закона. Да и желания с возрастом иссякают. Может быть, поэтому Ницше рисует следующую идиллическую картину: «Чувство удовольствия на почве человеческих отношений делает человека в общем лучше; общая радость, совместно пережитое удовольствие повышают последнее, дают отдельному человеку прочность, делают его добродушнее, отнимают недоверие и зависть: ибо человек чувствует себя хорошо и видит, что и другие так же себя чувствуют»108. Тот, кто ищет у Ницше подтверждения справедливости дисидент- ских настроений, будет разочарован такого рода «обывательскими» сентенциями. Обычно обращают внимание на его критику толпы, массы, которая сминает все оригиналь- ное и свободное. Но не стоит забывать при этом, что сверхчеловек не является, по Ницше, демонической личностью, живущей на пределе возможностей. Таковы нувориши и плейбои, проматывающие состояние отцов. Отсюда проистекает переоценка господствующей морали сострадания. Ницше пишет: «Совершенная безответственность человека за его действия и за его существо есть горчайшая капля, которую должен проглотить познающий, если он привык считать ответственность и долг охранной грамотой своей человечности»109. Этот тезис обесценивает все антипатии к злодеям и преступникам, а также симпатии к героям и мученикам. На человеческие поступки, полагает Ницше, следует смотреть как на произведение природы или искусства. Можно восхищаться их силой и красотой, но в отношении их неуместны моральные оценки. Нет различия хороших и плохих мотивов: «хорошие поступки суть утонченные дурные; дурные поступки суть те же хорошие поступки в более грубом и глупом виде»110. Единственным мотивом действий людей является самосохранение и связанное с ним чувство удовольствия, которое удовлетворяется в злобе и сострадании, мести и самопожертвовании. Поведение человека на пути получения удовольствия регулируется принятой в том или ином обществе школой ценностей и благ. Эта шкала все время меняется, дает возможность говорить об их разумности или неразумности. То, что сегодня считается заблуждением, ранее служило средством создания морали, науки, искусства и религии и имело не отрицательное, а положительное значение в культуре. Отсюда вывод: осознающий свою греховность человек — это лишь подготовительный этап к появлению мудрого, созерцательного, осознающего свою невинность человека. Ницше находит ужасное не в природе, а в социуме. Таким образом, можно говорить о трансформации его ранней попытки восстановить коммунитарную идиллию. Мораль, по Ницше, основана на отвратительном чувстве ре- сентимента и ведет к вырождению людей. Социум интегрирует их как детали механизма. На почве функционального разделения труда люди утрачивают свою родовую сущность и превращаются в массу. Масса и индивиды не противоречат друг другу. Реальный процесс индивидуации не соответствует мечтаниям романтиков о неповторимости и уникальности. Ницше боролся за индивидуальную свободу, но не сводил ее к независимости и сосредоточенности на решении приватных проблем. Очевидно, что он не был ни либералом, ни коммунитаристом. Если уж говорить о политическом у Ницше, то, скорее всего, в смысле дели- беративного понимания. Наиболее аутентичную функцию политического выполняет искусство, направленное на воспитание воли к единству. Поэтому Ницше выбирает не этические, а эстетические практики солидарности. |