Асламова190стр. Дарья Асламова Записки сумасшедшей журналистки

• Название: Дарья Асламова Записки сумасшедшей журналистки
• Дата: 08.11.2022
• Размер: 7.96 Mb.
• Имя файла: Асламова190стр.doc
• Тип: Документы; #776521
• страница: 43 из 44

Может быть, моя беда в том, что я никогда не мирилась с каноном и никогда не подчинялась общим правилам? Я признаю только супружество-дружбу, а не брактюрьму. Жизнь – виноградник в июле, где мужчина и женщина обмениваются гроздьями наслаждения. Секс – не более,1* чем форма общения. Если мужчина, который мне нравится, вдруг заговорит со мной на языке интимности, я могу просто поддержать разговор и переспать с ним.

Я вспомнила, что до родов я предпочитала! поцелуи и предварительные ласки всему тому, что следует за ними. Теперь я получаю удовольствие от всего процесса, не упуская ни одной детали. Я раскрылась, и, беззащитная и всесильная, одновременно впиваю всеми порами Любовь, как Даная золотой дождь. Прикрикнув на свою совесть, я снова готова пить мед любых обольщений.

Проститутки

С наступлением ночи легионеры выходят на охоту – "искать мясо" (проститутку). Покидая военный городок, они обязаны на выходе взять пачку презервативов. Ни один солдат не может выйти в город без сексуального "боезапаса". Легионерские презервативы считаются самыми надежными. Солдаты одалживают черным проституткам свои презервативы, и те хранят их в холодильнике, чтобы резина не портилась от жары. "Все равно рвутся, – уверяет Александр П. – Потому что п…а у черных некачественная, сухая. У белых женщин внутри все мокро, мягко, член легко скользит. И запах у них совсем другой. Я не охотник до любви всухую, если бы не нужда…"

В дымных барах, где продается любовь, можно купить женщин редкой красоты – всего 30 долларов за ночь. Причем русские умудряются поделиться девочкой на троих. Впрочем, пропускная способность черных проституток необычайно высока.

Легионеры спят с черными и ненавидят их. То, что от любви, здесь немыслимо. Честно говоря, мне трудно понять привередливые вкусы солдат. Лилово-бронзовые девочки, приезжающие на "гастроли" из Эфиопии, разряженные, точно райские птицы, – вылитые Наоми Кэмбелл с немыслимо тонкими талиями, европейскими чертами лица и потрясающей пластикой чувственных тел. Их с детства обучают искусству обольщения. Масла, притирания, благовония – все это известно маленьким эфиопским и сомалийским девочкам. Их цель – соблазнить мужчину. "Да половина из них – с обрезанным клитором, – уверяет Слава из Рязани. – И потом, ты спала когда-нибудь с воздушным шариком? Или с кучей желе? Приблизительно такое же неживое ощущение. Пока они затянуты в джинсы, еще куда ни шло, но стоит им раздеться, все расползается. В одном месте ткнул пальцем, в другом вылезло". "Зато у них все гладкое, – спорит с ним Володя из Приднестровья. – А белые женщины вынуждены бриться". – "По мне, пусть она хоть вся бреется, – горячится Слава. – Лишь бы белая была. И потом, минета от черных не дождешься. Если только в морду дашь". Кстати, бьют проституток регулярно. Некоторые смышленые девочки специально нарываются на драку, чтобы потом требовать от легиона денежных компенсаций. Один поляк, большой любитель пива, выплачивает эфиопской проститутке из своего жалованья 150 000 франков за нанесение телесных повреждений. Кажется, он пытался засовывать ей пивные банки между ног. Слава рассказывал мне о пьяных ночах в постели, когда знаешь, что больше ничего нет, кроме этого, и как странно просыпаться, не зная, кто это рядом с тобой. "Я с утра сам себе противен, – говорит он. – Повернешь голову, увидишь ее и думаешь: "Опять!" Потом, раз уж купил, трахнешь ее напоследок и выгонишь". Ему вторит Коля с Украины: "Я уже забыл, что такое – драться из-за женщины. Здесь некого делить. Дерешься иногда просто по привычке".

Сергей из Петербурга прекратил ходить к проституткам, когда случайно увидел в газете "СПИД-ИНФО" фотографию девушки в конкурсе "Звезда полей" – прекрасной Олеси. "Я тут же послал письмо в газету, чтобы подать за нее голос, – говорит Сергей. – Я написал, что у этой девушки глаза, которые не лгут. А газета переслала мое письмо ей. И представляешь, Олеся ответила мне. Вдруг в Джибути я получаю письмо от такой красавицы! Она прелесть. Мы переписываемся с ней уже несколько месяцев, и я послал ей приглашение. Может быть, она приедет в Джибути в декабре. Конечно, я не настолько наивный человек, чтобы верить в любовь с первого взгляда. Ну, а вдруг! Теперь на черных я и смотреть не могу, жду Олесю". Легионеры делят черных женщин на проституток и "честных давалок", мечтающих выскочить замуж за белого. Здесь так мало пищи для воображения, что солдаты, особенно французы, иногда цепляются за этот суррогат любви и даже женятся на "честных" девушках, которые обещают им покорность и детей "кафеле" (цвета кофе с молоком). Один русский летчик, работающий на местную авиакомпанию, рассказывал мне: "Такие женитьбы – редкость. Они бывают только после истечения срока легионерского контракта и двухлетнего совместного проживания (только с джибутийскими гражданками) уже во Франции. Так что французские бюрократы чинят препоны под флагом борьбы за чистоту расы. А вообще на легионеров в обиде французские летчики, так как всех легионерских детей местные путаны "вешают" на авиацию. Проститутки рассказывают своим незаконным детям трогательные истории. Мол, твой папа был французским летчиком, но он полетел во Францию за разрешением жениться на маме и разбился. "Покойников" много, поскольку к 25 годам почти каждая "вдова" имеет одного-двух детей от легионера".

Спать с женщиной – самая мужская из мужских забав, и буйная, неумеренная здоровая плоть требует своих солдатских радостей без предисловий и долгих разговоров. Некоторые легионеры даже предпочитают "глухонемое мясо" (проститутку, которая не говорит по-французски). Так проще и быстрее. Кстати, легионеры не носят нижнего белья, как Шарон Стоун в "Основном инстинкте". Это облегчает дело – не надо возиться с трусами, скинул шорты и готов к любовной битве. И все же, именно от них, неотесанных и торопливых, я слышала самые возбуждающие слова на свете – до бесконечности нежные и до бесконечности непристойные.

Правила жизни

Жизнь легионера – это цепь случайностей. Судьба, опекающая пропащих, столько раз хранила их и расчищала им путь, что все они теперь немножко фаталисты. Перейдя границу страны под названием "Насилие", они приняли ее законы. Вот они. Плыви по течению, не сопротивляйся его силе. Куда-нибудь вынесет.

Никогда не спрашивай товарищей о прошлом, если не хочешь услышать ложь. Не протягивай руку помощи, пока тебя об этом не попросят. Иначе ты сам во всем будешь виноват. Война составляет часть законов природы. Понимаешь жизнь только тогда, когда убиваешь ее. В понятие полноты жизни входит все. Даже смерть.

Маленькие тайны примерных учениц

"Предъявите паспорт", – строгий окрик охранника тормозит у входа в ресторанчик "Голодная утка" стайку хорошеньких девушек. Одна из них, ангелоподобное существо с фиалковыми глазами, озабоченно роется в сумочке, потом робко спрашивает: "А зачетная книжка подойдет?" – "Какой курс?" – строго спрашивает охранник. "Второй". – "Проходи". Двух матерых первокурсниц тут же заворачивают. Раскрашенная малолетка в истерике кричит: "Неужели вы не видите, что мне уже восемнадцать?!"

К семи вечера поток девиц густеет, звякают на тарелочке монетки. (Вход всего пять рублей.) Неожиданно вламываются трое здоровенных подвыпивших мужиков. "Сколько за вход?" – небрежно спрашивает один из них. "Извините, господа, но с семи до девяти вечера у нас женские часы". "Это как в бане, что ли?" – усмехается спрашивающий. Дыша перегаром и брякая золотой цепью, он надвигается на охранника и задушевно говорит: "Мужик, сколько тебе бабок дать, чтоб ты пропустил? Отбашляю без свидетелей". Скулы охранника каменеют: "Милости просим, господа, после девяти вечера". Далее следует живописная перепалка с применением отборного мата и взятием "за грудки". "Господа" удаляются нетвердой походкой. "Штурмом вас еще не брали?" – любопытствую я. "Были попытки, – нехотя отвечает страж. – Но пока справляемся".

У входа в гардероб – табличка с предупреждением "Презервативы, прокладки, тампоны, жвачка из карманов пальто не выдаются". В небольшом темном зале яблоку негде упасть. Штук двести спелых девиц с грешно-скромными мордашками, типичные студентки в униформе тинейджеров – коротких юбочках или джинсах и обтягивающих кофточках. На лицах нет и намека на жизненный опыт, помимо того, что дают классные комнаты и посиделки с подружками. Пока все напоминает школьный пикник, вечеринку тинейджеров. Маленькие накрашенные существа гроздьями висят на перильцах, отделяющих столики друг от друга, и на барных стойках. Небольшой диссонанс вносит десяток зрелых матрон в вечерних туалетах, невесть как затесавшихся сюда. "Эй, подружка, сигареты есть?" – окликает меня соседка, розовощекое чудо природы. Такую нежную, непорочную миловидность я давно не встречала. Девочку можно причастить без исповеди. Я угощаю ее сигареткой и интересуюсь, сколько ей лет. "Шестнадцать, – отвечает она и, видя мое удивление, поясняет: – Я прошла по зачетке моей старшей сестры". – "Чего все ждут?" – "Семи часов – времени бесплатной выпивки. Сейчас такое начнется! Держись за меня". И точно. Ровно в семь бармены-иностранцы (единственные мужчины в зале) начинают активно метать на стойку напитки жестокой крепости – джин, водку, мартини. Множество рук тянется к одноразовым стаканчикам, хватает их, расплескивая драгоценную жидкость. Выкрики звучат на русском и английском языках. Проблема закуски решается просто – бармены выносят коробки с чипсами и бросают пакетики прямо в визжащую толпу, словно корм собачкам. Аппетитная девица лет двадцати грудью, рвущейся из тесной маечки, прокладывает себе путь через месиво женских тел к барной стойке. Там она разом захватывает десять стаканчиков с водкой и лимонами и методично выпивает их, буйно хмелея прямо на глазах. Окурки и пустые стаканчики летят прямо на пол и ловко давятся острыми каблучками. В густо накуренном помещении от пролитого спиртного появляется характерный запах берлоги.

Внезапно нам приходится пригнуться – мы попадаем под обстрел кубиков льда. Какая-то ошалевшая от спиртного девчушка схватила ведерко со льдом и мечет его пригоршнями в толпу. Слышится подогретый водкой смех, музыка грозно давит на уши. Шум стоит такой, что разговаривать можно только, пользуясь импровизированной азбукой глухонемых. Несколько нетерпеливых девушек взбираются на барную стойку, сбрасывают ногами стаканы и начинают танцевать, если можно назвать танцем ту прихотливую смесь извилистых движений, которые возбудят даже мертвого. Эмоциональный градус резко повышается, через несколько минут все это обилие неумеренно здоровой, буйной женской плоти приходит в движение, подчиняясь общему музыкальному ритму.

Внезапно толстый мужчина средних лет ввинчивается в толпу девиц, забирается на круглый стол и устраивает сногсшибательный стриптиз, подрагивая всеми жировыми складками. "Это наш местный крейзи, американец, – объясняет мне менеджер "Голодной утки" Грэг. – Обожает раздеваться. Мы его пустили для разогрева". – "Значит, это закуска. А где же основное блюдо?" – "Вот оно!" Огни гаснут, луч света застывает на столе, где только что резвился американец, и по общему стону зала ясно, что начинается то, ради чего, собственно, и собрался весь этот молодняк. "Вы готовы?" – шепчет в микрофон мужской голос с придыханием. В ответ ему – единый женский выдох: "Да!" То, что происходит дальше, не лезет ни в какие ворота. Качественный мужской стриптиз нынче не в диковинку, изюминка в другом. Партнершами для стриптиза становятся сами зрительницы, юные студентки, рвущиеся к столу-сцене в надежде, что их разденут. Шикарный негр или отменный белый мужчина выхватывают из толпы свежую девочку, несут ее на руках к сцене и под общий визг зала снимают с нее одежду, медленно при этом возбуждая. Это почти секс, приостановленный на пике. Публика стонет в чутком предвкушении публичного обнажения. Первая добровольная стриптизерша успела прикрыть срам руками и улизнуть со сцены в самый ответственный момент. Зато остальные не стесняются. Искусственно приводя себя в состояние чувственного бешенства, они не только сами срывают с себя одежду, но и, опускаясь на колени, ласкают ртом едва прикрытые трусиками мужские гениталии. Одна задорная потаскушка прыгает с барной стойки прямо на сцену, рискуя сломать себе ноги, торопливо обнажается и танцует, прижимаясь к черному парню со сладострастием кошки. Ее гигантские груди раскачиваются словно сочные груши, а жесткий кустик лобковых волос торчит так по-боевому, что я слышу рядом громкий вздох. Моя соседка, то самое чудо природы в самом нежном возрасте, запустила руку в трусы и, не стесняясь, свирепо мастурбирует. Ощущение, что все ненадолго сошли с ума. Коллективная оргия, массовый психоз.

Вся эта свистопляска заводит с пол-оборота. Черные руки хватают меня и выносят на сцену. Великолепное мускулистое тело беззастенчиво прижимается ко мне, и сквозь легкую ткань я чувствую эрекцию партнера. Кровь моя полна адреналина, в ушах звенит от криков: "Раздевайся!", чувство удовольствия обостряется при мысли, что его разделяют две сотни зрительниц. В эту минуту я точно знаю, что ощущают эти пропитанные грехом эксгибиционизма девочки-женщины. Они воображают себя звездами экрана, роковыми обольстительницами, этакими "горячими булочками". Черный парень уже поднял мое длинное платье до бедер, пальцы его становятся настойчивее, это отрезвляет меня, и я отстраняюсь. Делаю знак, и чьи-то услужливые руки снимают меня со стола.

Безумие увеличивает обороты. Блондинка, танцующая на барной стойке, внезапно приседает, ловит бармена и прижимает его голову к своему лобку. Она выглядит одержимой. Вдрызг пьяная девчушка пытается удержаться на стойке, несколько секунд балансирует, потом валится с полутораметровой высоты вниз головой. Как ни в чем не бывало подскакивает и взасос целует менеджера. "Здесь одни проститутки", – уверяет меня охранник Сергей. "Непохоже, – возражаю я. – По-моему, просто соплячки, перебравшие спиртного". – "Много ты понимаешь. Мы здесь такого насмотрелись. Приходит – настоящий цветочек, а к полуночи ее уже трахают в углу сразу двое".

Особая пикантность ситуации в том, что после девяти начинают пускать мужчин. (Правда, вход для них дороже – 50 рублей.) У входа выстраивается целая очередь мужиков, знающих о "женских часах". Они чуют запах распаленной женской плоти, как людоед чует свежее мясо. Женщины сейчас как динамит, достаточно поднести спичку, чтоб весь этот порох взорвался. Не важно, чьи руки обнимают тебя, не важно, чьи губы ищут твои. Отрезвление наступит завтра, [легкость, с которой остервеневшие от водки и стриптиза девицы распоряжаются своим телом, поражает воображение. Уже в десять часов слышатся стоны из укромных уголков. Там, прикрытые лишь сигаретным дымом, сжимают друг друга в судорожных объятиях случайные партнеры. Рядом на жесткой скамье спит, сладко похрапывая, невинное создание, сваленное с ног лошадиной дозой джина. Краски стерлись с ее лица, и она выглядит сейчас как поблекшая роза. В женском туалете – революция в миниатюре. Девочки штурмом берут грязный толчок. Кого-то рвет, и кислое зловоние щекочет ноздри. Одна девица тут же меняет одноразовую прокладку. "Мокрая, ну, совершенно мокрая! Что-то я перевозбудилась", – говорит она приятельнице. Моя соседка курит сигаретку, и я вижу еще не улегшееся возбуждение в ее темных, расширенных и таких далеких от реальности глазах. Ребенок, сущий ребенок, выпестованный пороками и готовый на все. "Я специально надеваю в такие дни шикарное белье. А вдруг разденут!" – говорит она мне. "Охрана уверяет, что здесь одни проститутки". Она хохочет: "Да ты с ума сошла! Здесь тридцать процентов девственниц. Вот я, например. Это же безопасная игра. Вроде бы ты шлюха, а вроде и невинность сохранила". Она стирает помаду с губ: "Мама не любит, когда у меня губы накрашены". Легкий взмах расчески, руки, расправляющие невидимые складки на одежде, и эта девственная блудница выходит на улицу, в ночь, снова став послушной дочерью и примерной ученицей.

Мой первый рассказ о любви

Он знал меня в ту пору, когда я еще была ослепительно молода, – девятнадцатилетней девочкой, проходившей стажировку на телевидении в популярной молодежной передаче, гремевшей на всю страну. Он был ее ведущим и казался мне таким же далеким, как парусник в море, – барственно красивый, неслыханно знаменитый, из породы триумфаторов, типичный представитель "золотой молодежи", которому на роду написано править и влиять. Все мамаши бывшего Советского Союза сладко вздыхали: "Какой завидный жених!" Я тоже безнадежно вздыхала, когда он проплывал мимо, надменный, как айсберг, и нервно одергивала свою чересчур короткую юбочку, когда его взгляд, не более теплый, чем у замороженной рыбы, цеплялся за мое наивно раскрашенное личико и длинные ноги. Казалось, он искренне недоумевал, что за провинциалку им бог послал.

С той поры прошло семь лет. Я выросла, научилась быть волчицей и выиграла жестокую московскую гонку – тоже стала знаменитой. Я по-… чем? Чтобы посмеяться? Жестоко". Он пожал плечами. "Меня научил разбираться в спиртном мой папа, особенно в сортах виски, но сегодня я выпью водки". Я внимательно рассматривала его, перебирая в памяти все сплетни, что я о нем слышала. Множество детей от разных женщин, непомерные амбиции, крайняя жестокость с теми, кто имеет несчастье его любить, и одновременно стремление быть вполне хорошим, неслыханная динамичность натуры, стремящейся каждый день созидать, отчаянный сексуальный страх перед женщинами-шлюхами, а в действительности перед собственными желаниями, и в то же время тяга к таким женщинам. "От него же не пахнет спермой, – уверяла меня моя подруга, работавшая под его началом. – Почему тебя тянет к нему? Когда он на работе дружески целует меня в щеку, мне кажется, что я целуюсь с накрахмаленной рубашкой, а не с мужчиной". – "Ты просто не в его вкусе, дорогуша", – отрезала я. А что он знает обо мне? О скандальной журналистке с подмоченной репутацией женщины-лгуньи, использующей мужчин в своих целях? Наверняка что-то не слишком лестное и преувеличивающее мою искушенность в любовных делах. Хороша парочка. Оба – тщеславные, самолюбивые, решительные, не особо разборчивые в средствах. И все же… В нем столько же притягательного, сколько и отталкивающего. Он был для меня неисследованной страной, которую предстояло изучить, враждебной территорией, которую следовало покорить. А лазеек не было. Мы держались в рамках светской беседы, в которой каждое слово – намек, а каждая фраза – разведка. Как всякий профессиональный телеведущий, он великолепно владел собой, чего не скажешь обо мне. Его случайные комплименты звучали холодно. Он вскользь заметил, что я ему всегда нравилась. Но слова прозвучали не как ласка, а как констатация факта.

Я нервничала. Все мои остроумные планы рушились один за другим. От волнения я глупела просто на глазах, отвечала невпопад, много курила, пила одну рюмку за другой и разве что не роняла спагетти на пол. Мое маленькое волнение любви стремительно разрасталось, напрочь лишая меня аппетита. Он же ел и пил с пониманием дела и с удовольствием рассказывал о своих планах. В деятельности мужчин всегда есть что-то вроде грубой ласки, и я постепенно отогревалась. Мы оба принялись усиленно позировать друг перед другом, каждый словно вытягивался на цыпочках, стремясь понравиться собеседнику. К черту сплетни, которые мы слышали прежде! Почему бы один вечер не поиграть в доверие? Голова моя дивно звенела от вина. Я осмелела и позволила себе маленькую вольность: кормить его с ложечки. Ресторан уже был пуст, когда мы собрались уходить. Он довез меня до дому, и тогда, в машине, глядя на него, такого недоступного и далекого, мне вдруг до смерти захотелось целоваться. Я посмотрела на его крупные, мужицкие руки (такими, наверное, Отелло душил Дездемону) и, сама себе удивляясь, взяла его за руку и потерлась об нее щекой, тихо мурлыкая. Так яс кошка у ног хозяина. И он смотрел на меня так же снисходительно, как смотрит хозяин на кошку, когда он завтракает, а кошка бессовестным мурлыканьем выпрашивает у него кусочек рыбы. Ласкаясь и дерзя, я несла всякий вздор. Он улыбнулся своей медленной мальчишеской улыбкой, и мне вдруг почудилось, что это история не на два дня: мы либо столкуемся всерьез, либо не столкуемся вовсе. "Зачем ты торопишь события?" – спросил он, глядя мне прямо в глаза. "Потому что у меня мало времени, милый. Я тороплюсь жить". Я выпросила свидание через неделю и убежала домой, легкая, как детский мячик. И только переступив порог квартиры, поняла, как зверски я голодна. Я поставила на огонь кастрюльку с яйцами и засмеялась счастливым смехом. Мне казалось, что я вот-вот зазеленею и покроюсь цветами и листьями.

Но через неделю мы не встретились. Он улетел в далекую страну, а я медленно перегорела. Через месяц он внезапно возник в телефонной трубке: "Извини, что не звонил. Меня не было в Москве. Прилетел на один день и завтра снова улетаю. Давай увидимся сегодня вечером". Я собиралась в какой-то лихорадке радости, выудила из шкафа случайное платье, нарисовала глаза и одним быстрым мазком сделала губы. Алый рот расцвел одиноким цветком на бледном фоне щек. Из зеркала на меня смотрело смелое, ясное лицо женщины, готовой на все. Мы встретились в очень шумном, модном ресторане, где каждый, раззявив рот, пялился на него. "Послушай, почему ты всегда выбираешь такие людные места? – спросила я удивленно. – Не боишься, что будут приставать, пытаться познакомиться?" – "Глупости. У меня такое выражение лица, что никто не осмелится сунуться за автографом". У меня почему-то сжалось сердце. Я подумала, что у него нет иного панциря, кроме собственного высокомерия. Мы сели за столик, выпили вина, и вдруг он заявил мне: "Это наша последняя встреча. Я так решил. Я боюсь с тобой встречаться". У меня упало сердце. "Но почему? Чего ты боишься?" – "Боюсь, что ты войдешь в мою жизнь". – "Послушай, у тебя беременная жена, у меня муж и ребенок. У каждого из нас своя собственная жизнь, и никто не хочет ее менять. Это не значит, что надо отказываться от радостей любви". – "Я так решил". В его взгляде – гордость неуступчивого льва. "Ну и черт с тобой!" – подумала я в ожесточении. Я не ожидала столь быстрого падения занавеса. Но и не собиралась рыдать под звездой, которую все равно не снять с неба. Она совершит свой путь, а я свой.

Прощание так прощание. Я принялась расспрашивать его о недавней поездке. С мечтательным выражением лица, с яркой улыбкой на губах и блуждающими черт-те где мыслями я слушала его рассказы. Немного рисуясь, он открывал мне свой мир мужского успеха и власти. С умильным чувством я наблюдала, как он, похожий на всех мальчишек на свете, пытается произвести на меня впечатление. Им двигала почти абстрактная страсть влиять на судьбы людей, воздействовать на мир, оставаясь при этом вполне хорошим. Деньги и слава для него – лишь знаки или орудия его силы. Я знаю таких мужчин. У них чересчур работает мозг в ущерб плоти. Женщины для них – всего лишь дополнение, восхитительное, но не главное в жизни.

– Я завидую мужчинам, – сказала я. – Они владеют миром, и им не надо ежедневно продаваться, как женщинам, которые хотят выжить.

– А сколько тебе надо денег, чтобы не продаваться?

– Мне бы хватило двух тысяч долларов в месяц.

– Давай я их буду тебе платить, только не продавайся.

– Это что, стипендия? Ты спятил. Я не твоя любовница, не содержанка и не работаю на панели.

– Я просто хочу сделать доброе дело. Совершенно бескорыстно.

– Хочешь почувствовать себя Христом, спасающим Марию Магдалину?

– А почему бы и нет?

Мне вдруг стало жаль его. Сильных людей все пытаются использовать. Каждый только и думает, как подобрать крохи могущества, падающие с их уст. Но я не хочу этого делать.

– Я помню твою джинсовую юбочку, – вдруг сказал он с нежностью. -Твою короткую джинсовую юбочку. Ты бегала в ней по телевиденью семь лет назад.

– Странно, что ты помнишь. Я ведь не в твоем вкусе. У меня маленькая грудь.

– Замолчи. Я обожаю маленькую грудь.

Он протянул ко мне руку и осторожно коснулся моей груди. Его пальцы затрепетали, сделались настойчивее, и я почувствовала, как наливаются соски. Я словно неожиданно была сбита с ног сильным течением и подхвачена бесшумной гигантской волной. Сознание того, что на нас смотрят, сделало почти болезненным ощущение от этой сдержанной ласки.

– Я немедленно сделаю операцию по увеличению груди, – сказала я, смеясь.

– Не смей! Я запрещаю. О чем ты думала, когда мы расстались с тобой в прошлый раз?

– Сначала скажи ты. О чем ты думал?

– Я первый спросил.

– Ладно. Я представила себе, как мы будем заниматься любовью.

– Хорошо получилось?

– Не очень. Ты был не слишком ловок в моих снах, но это не имело для меня значения.

– Многие женщины говорили мне, что в сексе они получали от меня меньше, чем ожидали.

– Но я ведь и не жду чудес. А теперь ты скажи мне, что ты тогда чувствовал?

– Когда я уехал от тебя, я представил, как я в машине стягиваю с тебя трусики и медленно-медленно вылизываю всю тебя между ног, каплю за каплей, как ты мучаешься от удовольствия и кончаешь раз за разом все сильнее и сильнее. Мне пришлось остановить машину, потому что у меня началась эрекция.

– И ты кончил в машине? – Да, – просто ответил он.

От этой картины у меня дыбом встал пушок на теле и намокли трусики. Сердце во мне жарко дышало. Чертово племя журналистов! Нам не нужны действия. Нам нужны слова. Мы даже способны кончать от слов. Мы не мужчины и не женщины, для нас следует изобрести третий пол. |

– И все же, скажи, как ты себе-это видела,! когда мы вместе?

– Мне хотелось, чтоб ты взял меня на руки и любил до тех пор, пока я не попрошу пощады. Чтобы ты сделал мне больно, взял меня силой, разрывая на части.

– А я мечтал о нежности. Как по-разному мы это видим.

– Послушай, у нас, наверное, вид сумасшедших. На нас все смотрят.

– Плевать. Хочешь, я сделаю это сейчас?!

– Что? Залезешь под стол, задерешь мне юбку и вылижешь меня досуха? Давай.

Только ты струсишь.

Я поддразнивала его, он сделал вид, что лезет под стол. "Стоп, стоп!" -закричала я, и мы оба рассмеялись. Затерянные в большой, шумной зале, мы глубже и острее чувствовали взаимную близость и отчужденность от всех прочих, и у нашей беседы было только три темы: я – это я, ты – это ты, а все прочие – чужие. Осторожно, ласково я нащупывала мед и шафран его души. Ну, где ты? Почему ты прячешься? Доверься мне. Вот же я, перед тобой, гибкая, теплая жизнь, которая тянется к тебе. Возьми меня, держи меня. Отмой мою душу, запачканную московской копотью и грязью.

Я искала на его лице следы готовности к капитуляции. И пядь за пядью он сдавал позиции. Улетучивался холодок самозащиты, оттаивал лед, намерзший за годы успеха. В какой-то момент мы оба раскрылись и стали полностью беззащитны, уязвимы, как младенцы. Мы тут же дали торжественное обещание никогда не лгать друг другу, говорить только правду. (Безумие! Как будто это возможно?!)

Он словно забыл о том, что у нас нет будущего и это последняя наша ночь. Он то и дело забегал вперед, мечтая о том, как познакомит меня со своими друзьями, или планируя какую-нибудь совместную вылазку. Я тут же, не без яда, напоминала ему, что этого не будет.

Было три часа ночи. Ресторан опустел, и только в углу дремал официант, прикрывшись салфеткой, как белым флагом. Нас не осмелились выгнать. Мы выпали из времени. Где-то я читала, что исчезновение времени есть первый признак влюбленности. В нетерпении мы взялись за руки, но даже поцеловаться нам было негде. Я сжала ноги, чувствуя меж ними тонкую боль усмиренного влечения. Боже мой, как это странно! В моей жизни было много мужчин, одни доставляли мне удовольствие, другие нет. Но никогда я не испытывала оргазма от невозможности прижаться к мужскому телу, коснуться чужих губ губами.

– Я так больше не могу, пойдем в туалет, – сказал он умоляющим голосом.

– Ну уж нет, – грустно ответила я. – Если это когда-нибудь произойдет, то только не в мужском туалете. Распугаем всех официантов.

Наступило отрезвление. Ночь улетучивалась, не суля больше никаких даров. Карета снова превратилась в тыкву, а лошади – в мышей. Мы вышли на улицу, в предутренний холод. В небе едва теплились звезды, словно маленькие лампады на кладбищенских могилах. "Обещай мне, если тебе когда-нибудь понадобится помощь, любая помощь, ты мне позвонишь", – сказал он, заглядывая мне в лицо, – еще такой близкий, но уже отстранившийся. Я кивнула, мечтая только об одном – поцелуями стереть с его лица упрямое выражение. "Мой шофер отвезет тебя домой. Прощай". Я села в машину, боясь стряхнуть с себя прекрасную усталость этой ночи. Все это напомнило мне раннюю юность, когда сон успешно заменялся выпивкой и любовью. Страшно подумать о той минуте, когда машина остановится. Мне бы сейчас ехать и ехать, чтобы заглушить боль. Страшно, когда за окном начнет дымиться серое утро. Что у меня было? Шесть счастливых часов. Не так уж мало. "Титаник" затонул быстрее. Гораздо быстрее.

Поцелуй Деда Мороза

Его звали Душан. В постели я звала его "душка Душан", чего он явно не заслуживал. Кроткое югославское имя совсем не вязалось с его несносным характером. Он был маленьким, красивым, увертливым, как угорь, с холодным, ленивым сердцем и по-змеиному гибким телом. И язык у него был, как у змеи, – когда он хотел меня, с языка его капал мед лести, когда добивался своего, шипел, как гадюка, и поцелуи его отдавали стрихнином. Иногда мне казалось, что у него вместо члена костяной клюв, которым он терзает и рвет мои внутренности, словно хищная птица. Наш союз сложился из садомазохистских побуждений, – ему нравилось мучить, а мне мучиться. Он был более толстокожим, чем дорожный чемодан, и не успевала я на него обидеться, как он тут же давал новый повод для возмущения. Мы встречались с завидной регулярностью раз в неделю и воевали в постели с большим пылом. Кое-как наладив эту невеселую любовь, мы держались за нее так же крепко, как держатся родители за убогого, больного ребенка, – чем он слабее, тем дороже им. Даже этот суррогат любви был диковинкой для двух одиночек, затерянных в огромном мегаполисе, – чужестранца, занятого сомнительным торговым бизнесом, и девочки-студентки из общежития.

Когда Душан, как всегда саркастическим тоном, предложил вместе встретить Новый год, я слегка растерялась. Этот праздник ассоциировался у меня с чем-то плюшево-сентиментальным, розово-пушистым, с запахом мандаринов и подарками в валенках, но никак не с прозаической любовной связью. Но выбор у меня был небольшой – либо слоняться по общежитию из комнаты в комнату, напиваясь до одурения, либо поехать с Душаном за город в престижный партийный пансионат, куда иностранцы за доллары покупали двухдневные путевки. Я предпочла второе.

Вечером 31 декабря разыгралась классическая новогодняя метель. Душан заехал за мной на своем пожилом "Мерседесе", и мы поехали за город, тревожно вглядываясь в снежную ночную муть за! стеклом. Пансионат оказался огромным серым зданием в очаровательной рамке старого леса. Построен безвкусно, зато с подлинной страстью к совдеповскому великолепию. В номерах "люкс" все, что полагается, даже фарфоровый сервиз на небольшой кухне, из которого я тут же утащила чашку с блюдцем для нужд общежития.

Душан подготовился к празднику со всей серьезностью. Он переоделся в смокинг, от чего я слегка прибалдела. (До этого я видела смокинги только в кино.) Передо мной стоял расфранченный молодой светский хлыщ. Но я тоже не сплоховала – короткое вечернее платье из рыже-лимонного бархата и туфли на высоченных каблуках, которые я надела из чистой вредности. Душан сразу как-то измельчал, теперь он доставал только до моего плеча. Мы величественно спустились в ресторан, где гостей встречали не- молодые взволнованные официантки в белых на-' колках. Тяжкая гроздь громоздкой хрустальной люстры, просторность натертого до блеска паркета, бархатные портьеры на окнах, в складках которых копилась многолетняя пыль, и порционные тарелочки с салатом оливье на столах. Пушистая елка в центре зала душно и сладко благоухала хвоей. Запах детства. Я растрогалась.

Мы заключили решительное перемирие на новогодний вечер. Не хватало еще собачиться под звон курантов. Нашей благопристойности хватило минут на тридцать. Мы ели "комплексный ужин" и пили привезенное Душаном французское вино. Он получал удовольствие от моего невежества в винах и менторским тоном зачитывал мне лекцию о свойствах бургундского. "Чтоб ты пропал!" – с тоской подумала я, отпив глоток перехваленного вина и наблюдая, как Душан разделывает рыбу с видом заправского хирурга.

Наш хрупкий мир дал трещину, когда Душан уселся на своего любимого "конька" – разговоры о сексе.

– Я где-то читал, что любовь выдумали трубадуры в средние века. Зачем это было нужно, разве мало нам секса?

– Похоти, ты имеешь в виду?

– Что у тебя за ужасная манера для всего подбирать неприятные слова?

– Я просто называю вещи своими именами.

– Пусть так. Но согласись, что между чувствами быка, трахающего свою корову, и чувствами Ромео к Джульетте разница лишь в степени. Люди назвали это любовью, чтобы высокомерно отделить себя от животных.

– Меня бесит, когда ты рассуждаешь о любви! Ты, холодный, как остывшая картошка, сексуальный экспериментатор, использующий постель только для трюков!

– А ты, разумеется, знаешь, что такое любовь, – язвительно заметил он.

– Во всяком случае, для меня это слово имеет множество значений, неведомых тебе.

И одно я знаю точно: чтобы полюбить тебя, мне придется сильно поработать над собой. Наши взгляды скрестились через стол, словно шпаги. "Мы же заключили мирный договор, – недовольным тоном заметил Душан, – а ты нарушаешь условия". Я молча чистила апельсин. Мне почудилось, что за столом нас теперь трое, – третьим, словно молчаливый собеседник, сидело одиночество. Сложность наших взаимоотношений возрастала с каждой выпитой рюмкой, но до двенадцати часов мы кое-как дотянули. Мы чокнулись, стоя, уже теплым шампанским, и Душан дотянулся до моих губ. От его поцелуя у меня остался вкус пепла во рту. "С Новым годом!" – с непонятным облегчением сказал он.

Вокруг уже творилось нечто невообразимое. Снюхавшиеся между собой гости сдвигали столы, пили на брудершафт, целовались взасос и орали дурными голосами песни. "Пойдем", – нетерпеливо сказал Душан, и я поплелась за ним, прихватив с собой шампанское. В номере он стал неторопливо раздеваться, довольный, словно хищник, точно знающий, что жертве от него не уйти. Я стояла у окна и пила тонко-колючее шампанское, чувствуя, как оно щиплет мне язык. Вьюга уже утихла, и лес стоял в полном великолепии, весь поседевший от снега. "Как там здорово! – воскликнула я.

– Пойдем погуляем". – "Разве мы сюда за этим приехали?" – раздраженно спросил Душан. "А зачем же еще? Или все будет как обычно – чистые простыни и грязные мысли?" Он вытянулся на кровати, совершенно голый, и сказал: "Ну, хватит спорить.

Лучше иди ко мне, мой распутный котенок, моя девочка-шлюшка". Это я научила его этой игре, которая его дико возбуждала, – игре в проститутку и клиента. Ему нравились непристойности, которые я шептала ему на ухо, ему нравилось засовывать мне в трусики аппетитно хрустящие доллары. Иногда Душан брал купюру и медленно водил ею между моих ног, осторожно касался самых потаенных мест, добиваясь, чтобы выступила капелька прозрачной влаги. Потом эти пахнущие мной деньги он с особым чувством засовывал в мой кошелек. Но этой ночью мне менее всего хотелось играть в эти игры. "Извини, Душан, я не в настроении". – "А какого черта мы вообще сюда приехали? Она, видите ли, не в настроении!" Он грязно выругался. Этому тоже его научила я. Весь богатый запас настоящих, смачных русских ругательств был теперь в его распоряжении, и пользовался им он виртуозно.

Он подошел ко мне и принялся соблазнять грубее, буквальней. Чем сильнее я сопротивлялась, тем жарче становилось его дыхание. Мы быстро свернули шею голубю мира, и дело дошло до драки. Он повалил меня на кровать, задрал платье и попытался раздвинуть мне ноги. "Я тебя не хочу, я тебя не хочу", – твердила я в припадке бешенства. Он наклонился и укусил мой рот. Я дотянулась рукой до тумбочки, схватила толстую стеклянную пепельницу и шарахнула ею Душана по затылку. Пепельница раскололась надвое. Он резко отпрянул и осторожно потрогал свою голову. "Кровь?! – поразился он. – Ты, подлая стерва, хотела меня убить?!" Я выскользнула из постели и схватила вазу для цветов в качестве оружия. Оба мы выглядели как сумасшедшие – дышащие вином, с бешеными глазами. У меня из губы текла струйка крови, у него кровь склеила волосы на затылке. "Ничего себе Новый год!" – подумала я с внутренней усмешкой, а вслух сказала:

– Все, угомонись, поганец. А то у тебя пена изо рта пойдет. Я сейчас одеваюсь и ухожу, и не смей меня трогать. Он смотрел на меня с издевкой.

– И куда же ты пойдешь? Ночь, лес вокруг.

– К медведям.

– Денег возьми, глупая. Кто тебя сейчас повезет бесплатно?

– Подавись своими деньгами. Не хочу облегчать тебе угрызения совести.

Я открыла дверь, и он крикнул мне вдогонку с бессильной злостью:

– Дура, я же люблю тебя!

– Ненависть – тоже форма любви.

В пансионате гулянка шла уже вовсю. В коридоре, около лестницы лежал безобидный с виду придурок. Он уже не пытался подняться – это роскошь! – он мечтал встать на четвереньки. Я перешагнула через него и направилась к выходу. В лесу стояла такая тишина, что можно было слышать собственные мысли. Ночь казалась совсем светлой от почти полной луны, в воздухе сверкали морозные, переливающиеся иглы. Снег светился такой бархатной голубизной, что страшно было ступать по такому великолепию. В сторожке на выходе из пансионата никого не было, ворота распахнуты настежь. Заходи, бери, что хочешь. Сторожа тоже люди, им Новый год встречать надо. Я вышла на дорогу и побрела в том направлении, в котором, по моим представлениям, находился город. Идти пришлось довольно долго. Ни человека, ни машины. Одни елки вокруг с отяжелевшими от снега лапами. Хоть садись на пенек и волком вой. Хмель из меня быстро выветрился. Я стала тихонько подмерзать и хныкать от горько сосущей сердце грусти, вовсю упиваясь жалостью к себе. Господи, подари мне мужскую нежность! Полцарства за нежность! Когда я окончательно превратилась в сосульку с раскисшими от слез глазами, меня подобрал потрепанный "Москвич". Водитель, вдрызг пьяный мужик лет сорока в заячьей шапке, распахнул дверь и заорал: "Тебе куда?" Он мне показался просто переодетым ангелом-хранителем. "С Новым годом! – заискивающе пролепетала я. – А вы случайно не в город?" – "В город, в город. Садись, подвезу".

Звали мужика то ли Колей, то ли Петей, поругался он то ли с женой, то ли с любовницей (он ее называл "эта сука") и ехал теперь то ли к сестре, то ли к матери "допраздновать" Новый год. На мой взгляд, он "отпраздновал" его уже в полный рост, но, по его расчетам, ему явно не хватило. Всю его нехитрую историю я выслушала несколько раз, от начала до конца и обратно, против шерсти. Этот Коля-Петя решил сократить дорогу к шоссе и свернул в лес, на узкую просеку.

"Москвич" героически пробивался сквозь снежные заносы, но на самом выезде к шоссе завяз основательно. Мы несколько раз пытались толкать его, но все напрасно. "Я пойду поищу кого-нибудь на дороге", – сказала я и направилась к шоссе, совершенно пустынному в два часа новогодней ночи. Минут тридцать я коченела на дороге, тщетно пытаясь поймать машину. Когда зубы стали выбивать чечетку, я решила вернуться к "Москвичу" и немного погреться.

В машине стояла прямо-таки африканская жара, а Коля-Петя спал сном праведных, безмятежно раскрыв рот и нежно, с присвистом похрапывая. Я попыталась разбудить его, даже била по щекам и орала в уши, но он лишь повернулся на бок, устраиваясь поудобнее. Да, здесь ловить нечего. Я выключила двигатель, чтобы он не "угорел" от выхлопных газов, вышла из машины и захлопнула дверь. В машине тепло, мужик в дубленке, ничего – до утра проспится, не замерзнет. Мое спасение – только на дороге. В три часа ночи, когда я уже стучала каблучками изящных осенних полусапожек об мерзлый дорожный лед, я вдруг увидела автобус. Он показался мне сказочным, немыслимым видением. Я выскочила ему наперерез и отчаянно замахала руками. Автобус нехотя затормозил, двери открылись, и я начала хохотать. Такого зрелища я в жизни не видела! Автобус был забит Дедами Морозами, веселыми и пьяными в драбодан. Поначалу я сочла их за безвредную галлюцинацию. Ну, Деды Морозы, ну с кем не бывает! Что мы, Дедов Морозов не видели? Самый шустрый из них крикнул мне: "Снегуркой будешь? Заходи!" Борода у него отклеилась, из-под белой ваты выглядывал молодой черный ус, что придавало ему комичный вид. Черноусый втянул меня в салон и спросил: "Тебе куда?" – "В Черемушки". "Не совсем по пути, ну ладно, забросим. В такую ночь на дороге копыта можно отбросить".

Выяснилось, что эти Деды Морозы – студенты театрального училища, подрабатывающие на ночных новогодних вызовах. Один даже оказался актером из московского театра, очень степенным и неторопливым, молодняк уважительно звал его Михалычем. Уже пожившая Снегурочка – одна на всех – дрыхла в углу. Штукатурка сыпалась с ее лица кусками, помада растеклась до подбородка, как у стареющего клоуна. Эта компания комедиантов уже отработала свою смену, и теперь всех развозили по домам.

Увидев, что меня колотит от холода, черноусый тут же налил мне полный стакан водки со словами: "Выпей залпом, дорогуша. А то так и окочуриться недолго". Я немедленно последовала его совету и, чувствуя, как блаженное тепло разливается по телу, сказала:

– Ин водка веритас.

– Чего-чего?!

– Это по-латински, дурачок. Истина в водке.

– А-а, то-то же!

Михалыч полез в свой изрядно похудевший мешок, где нашлось все, что полагается каждому уважающему себя Деду Морозу, – шмат сала, колбаса с чесноком и буханка хлеба. Все это он мастерски порезал и с чувством мне сказал:

– Поверь старому алкоголику, девонька. Сало в мороз согревает лучше водки. Давай закусывай.

Мы очень весело пили и закусывали до самого общежития. Черноусый вызвался меня проводить. В общаге уже дым стоял коромыслом, когда мы вошли. Быстренько зажав меня в темном коридоре, черноусый потребовал платы за проезд – поцелуя. От него пахло табаком и водкой.

– Не могу, я чеснок ела, – сопротивлялась я.

– Я тоже, – с готовностью сказал он.

– Ну, отклей хотя бы бороду.

Он оторвал вату с лица и наклонился ко мне.

– Подожди, – сказала я, – дай хоть на тебя посмотреть.

Я осторожно сняла с него накладные брови и кусочек ваты, прилипший ко рту. Парень оказался хоть куда и для Деда Мороза целовался совсем неплохо. В моей памяти та новогодняя ночь осталась смачным поцелуем молодого рта, крепким табачным вкусом мужской слюны и той сладкой беспечности ко всем приключениям, которая бывает только в молодости.