Джордан Питерсон 12 правил жизни. Противоядие от хаоса- www. Джордан Питерсон 12 правил жизни противоядие от хаоса
 Скачать 1.91 Mb.
|
|
Страдания и ограничения Бытия Как мы уже говорили, идея о том, что жизнь – это страдание, в той или иной форме является догматом каждой из основных религиозных доктрин. Буддисты утверждают это прямо. Христиане иллюстрируют с помощью креста. Евреи чтят память о страданиях, продолжавшихся веками. Такие рассуждения универсальны для великих вероисповеданий, поскольку люди хрупки по своей сути. Нам можно нанести ущерб, даже сломать нас, эмоционально и физически, и мы все подвержены разрушительному воздействию старения и утраты. Это печальный набор фактов, и есть смысл удивляться, как мы можем ожидать процветания и счастья (а иногда и просто хотеть существовать) при таких условиях. Недавно я говорил с клиенткой, чей муж на протяжении пяти лет был погружен в борьбу с раком. Они оба в течение этого времени держались удивительно мужественно. К сожалению, эта ужасная болезнь дала метастазы, и жить ему осталось очень мало. Наверное, тяжелее всего слышать подобные новости, когда вы все еще пребываете в хрупком состоянии, едва оправившись после успешной борьбы с прошлыми дурными новостями. Трагедия в такой момент кажется особенно несправедливой. Подобные вещи могут лишить вас доверия к самой надежде. Зачастую этого достаточно, чтобы нанести настоящую травму. Мы с клиенткой обсудили ряд вопросов, некоторые из них были философскими и абстрактными, некоторые более конкретными. Я поделился с ней кое-какими мыслями, которые развил относительно причин и следствий человеческой уязвимости. Когда моему сыну Джулиану было года три, он был особенно милым. Теперь он на двадцать лет старше, но все еще довольно мил (уверен, что такой комплимент придется ему особенно по душе, пока он будет это читать). Из-за него я много думал о хрупкости маленьких детей. Трехлетнему ребенку легко навредить. Собаки могут его покусать. Машины могут его сбить. Жадные дети могут его оттолкнуть. Он может заболеть (и иногда он действительно болел). Джулиан был предрасположен к высокой температуре и бреду, который та иногда порождает. Иногда мне приходилось брать его с собой в душ и охлаждать, когда он галлюцинировал или даже боролся со мной в своей лихорадке. Мало что делает принятие фундаментальных ограничений человеческого существования тяжелее, чем больной ребенок. У Микейлы, которая на год и несколько месяцев старше Джулиана, были свои проблемы. Когда ей было два, я поднимал ее на плечи и носил. Обычно дети наслаждаются этим. Но однажды, когда я опустил ее на пол, она вдруг села и заплакала. И я перестал это делать. Казалось, что проблема исчерпана, но то была лишь видимость. Тэмми, моя жена, сказала, что с походкой Микейлы что-то не так. Я этого не видел. Тэмми думала, что это может быть связано с ее реакцией на то, как я носил дочку на своих плечах. Микейла была улыбчивым ребенком, с которым очень легко. Однажды, когда мы жили в Бостоне и ей было примерно четырнадцать месяцев, я взял ее вместе с Тэмми и дедушкой и бабушкой на Кейп-Код. Когда мы туда добрались, Тэмми со своими родителями пошла вперед и оставила меня с Микейлой в машине. Мы были на передних сиденьях. Она лежала там на солнышке и что-то лепетала. Я склонился к ней, чтобы послушать, что она говорит. «Счастлива, счастлива, счастлива», – повторяла она. Вот такой она была. Но когда ей исполнилось шесть, Микейла начала становиться угрюмой. Было трудно вытащить ее из постели по утрам. Она очень медленно одевалась. Когда мы куда-то шли, она плелась позади. Она жаловалась, что ноги болят и ботинки жмут. Мы купили ей десять разных пар обуви, но это не помогло. Она пошла в школу, и гордо держала голову, и вела себя хорошо. Но когда она возвращалась домой и видела маму, то начинала плакать. Незадолго до этого мы переехали из Бостона в Торонто и связывали такие перемены со стрессом от переезда. Но лучше не становилось. Микейла стала подниматься и спускаться по лестнице, преодолевая по одной ступеньке за раз. Она стала двигаться, как человек гораздо более старшего возраста. Она жаловалась, если ее брали за руку. Однажды, много позже, она спросила меня: «Папа, когда я была маленькая и ты играл со мной в „маленькую хрюшку”, мне должно было быть больно?» Вещи, которые узнаешь слишком поздно… Врач в местной клинике сказал нам: «Иногда дети испытывают боль, когда растут. Это нормально. Но вы можете отвезти ее к физиотерапевту». Так мы и поступили. Физиотерапевт попробовал повращать пятку Микейлы. Пятка не двигалась. Это было нехорошо. Врач сказал нам: «У вашей дочери детский ревматоидный артрит». Это не то, что нам хотелось услышать. Физиотерапевт нам не понравился. Мы вернулись в клинику. Другой терапевт предложил нам отвезти Микейлу в детскую больницу. Он сказал: «Отвезите ее на отделение скорой помощи. Так вы сможете быстро попасть к ревматологу». У Микейлы все-таки был артрит. Физиотерапевт, вестник дурных новостей, оказался прав. Тридцать семь пораженных суставов. Тяжелый полиартикулярный ювенильный идиопатический артрит. Причина? Неизвестна. Прогноз? Многочисленные замены суставов в раннем возрасте. Что за бог создал мир, где могут происходить такие вещи с маленькой счастливой и невинной девочкой? Это вопрос абсолютного, фундаментального значения как для верующего, так и для неверующего. Это проблема, которая описывается (как и многие другие трудные проблемы) в «Братьях Карамазовых», великом романе Достоевского, о котором мы начали говорить в Правиле 7. Достоевский выражает сомнения в правильности Бытия устами своего героя Ивана – как вы помните, это собранный, красивый, умный брат и главный оппонент послушника Алеши. «Не Бога я не принимаю. Пойми это, – говорит Иван. – Я не принимаю мир, который Он создал, Божий мир, с ним не могу я согласиться». Иван рассказывает Алеше о маленькой девочке, родители которой наказывали ее, запирая на ночь в холодном сортире (история, которую Достоевский почерпнул из газет того времени). «И эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте! – говорит Иван. – Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к „боженьке”, чтобы тот защитил его, – понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!.. Скажи мне сам прямо, я зову тебя – отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!» Алеша возражает. «Нет, не согласился бы», – говорит он тихо 210 . Он не сделал бы того, что Бог, похоже, свободно дозволяет. Я осознал нечто подобное в отношении трехлетнего Джулиана (помните его?:)) Я подумал: «Я люблю своего сына. Ему три, он милый, маленький и смешной. Но я также боюсь за него, потому что ему легко навредить. Если бы в моих силах было изменить это, что бы я мог сделать?» Я подумал: «Он мог бы быть высотой шесть метров, а не один. Тогда никто не мог бы его толкнуть. Он мог бы быть из титана, а не из плоти и крови. И тогда, если бы какой-то паренек увел у него из- под носа игрушечный грузовик, он бы не переживал. Его мозг мог бы быть усилен компьютером. И если бы он каким-то образом повредился, его части можно было бы мгновенно заменить. Проблема решена!» Но нет, никакая проблема не решена, и не только потому, что в данный момент такие вещи невозможны. Искусственно укрепить Джулиана – то же самое, что разрушить его. Несмотря на свое маленькое трехлетнее «я», он был бы холодным роботом со стальной башкой. Это был бы не Джулиан. Это был бы монстр. С помощью таких мыслей я осознал, что то, что можно по-настоящему любить в человеке, неотделимо от его ограничений. Джулиан не был бы маленьким, милым и приятным, если бы он так же не был уязвим для болезни, утраты, боли, тревоги. Поскольку я очень его люблю, я решил, что нормально, что он такой, какой есть, несмотря на его хрупкость. С дочерью было тяжелее. По мере того как ее болезнь прогрессировала, я снова начал носить ее (уже, правда, не на плечах), когда мы ходили на прогулки. Она стала принимать напроксен и метотрексат, последний – сильный химиотерапевтический препарат. Она перенесла серию инъекций кортизола (в запястья, плечи, лодыжки, локти, колени, бедра, пальцы ног и пальцы рук, сухожилия) – все под общей анестезией. Это временно помогло, но ее состояние продолжало ухудшаться. Однажды Тэмми взяла Микейлу в зоопарк и катала ее там на инвалидной коляске. Это был плохой день. Ревматолог предложила принимать преднизон, кортикостероид, который давно используют для борьбы с воспалениями. Но у преднизона много побочных эффектов, и один из них, причем не самый редкий, – сильное вздутие лица. Это не многим лучше, чем артрит, по крайней мере для маленькой девочки. К счастью (если это уместное слово), ревматолог рассказала нам о новом лекарстве. Его использовали и раньше, но только взрослые. Так Микейла стала первым канадским ребенком, получавшим этанерцепт, «биологический» препарат, специально разработанный для борьбы с аутоимунными заболеваниями. Во время первых инъекций Тэмми случайно превысила рекомендованную дозу в десять раз и… Вжух! Микейлу починили. Через несколько недель после поездки в зоопарк она носилась повсюду, играя в футбол. Тэмми все лето провела, просто любуясь, как она бегает. Мы хотели, чтобы Микейла контролировала в своей жизни все, что может. Ее всегда сильно мотивировали деньги. Однажды мы увидели ее на улице в окружении книг, которые она читала в раннем детстве, – она продавала их прохожим. Как-то вечером я усадил Микейлу и сказал, что дам ей пятьдесят долларов, если она сможет сама сделать себе укол. Ей было восемь. Тридцать пять минут она боролась с собой, держа иглу возле бедра. А потом сделала это. В следующий раз я заплатил ей двадцать долларов, но дал только десять минут. Потом были десять долларов и пять минут. На довольно длительное время мы остановились на десятке. Это была сделка. Через несколько лет у Микейлы полностью исчезли симптомы. Ревматолог предложила отучать ее от лекарств. Некоторые дети перерастают ювенильный идиопатический артрит, когда достигают пубертата. Никто не знает почему. Микейла начала принимать метотрексат в таблетках вместо инъекций. Все шло хорошо четыре года. А потом ее локоть начал болеть. Мы снова отвезли ее в больницу. «У вас только один активный артритный сустав», – сказал ассистент ревматолога. Но это было не «только». Два – не многим больше, чем один, но один – гораздо больше нуля. Один – это значило, что она не переросла свой артрит, несмотря на перерыв. Эта новость на месяц выбила ее из колеи, но она все равно ходила на танцы и играла в мяч с друзьями на улице возле дома. В следующем сентябре, когда Микейла перешла в 11-й класс, ревматологу пришлось сообщить нам новые неприятные известия. На МРТ обнаружился износ бедра. Врач сказала ей: «Тебе придется заменить бедро прежде, чем тебе исполнится тридцать». Быть может, урон был нанесен до того, как этанерцепт сотворил свое чудо? Мы не знаем. Это были тревожные новости. Как-то раз, несколько недель спустя, Микейла играла в хоккей с мячом в школьном спортзале. Ее бедро словно замкнуло. Ей пришлось ковылять с площадки. Болело все сильнее. Ревматолог сказала: «Кажется, одна из твоих бедренных костей умерла. Тебе не понадобится менять бедро, когда тебе будет тридцать. Надо сделать это прямо сейчас». Я беседовал с моей клиенткой: она говорила о прогрессирующей болезни мужа, мы обсуждали хрупкость жизни, катастрофу существования и чувство нигилизма, пробуждаемое призраком смерти. Я начал с мыслей о сыне. Она, как любая на ее месте, спросила: «Почему мой муж? Почему я? Почему происходит все это?» Мое осознание тесной взаимосвязи между уязвимостью и Бытием было лучшим ответом, который я мог ей дать. Я рассказал ей старую еврейскую историю, которая, как я уверен, является частью комментария к Торе. Она начинается с вопроса, структурированного как дзен-коан. Представьте Бытие, которое всеведуще, вездесуще и всемогуще. Чего этому Бытию не хватает? 211 Ответ – ограничения. Если ты уже все, везде, всегда, некуда идти и некем быть. Все, что могло бы быть, уже есть, и все, что могло случиться, уже случилось. И вот по этой причине, как гласит история, Бог создал человека. Нет ограничений – нет истории. Нет истории – нет Бытия. Эта идея помогла мне справиться с ужасной хрупкостью Бытия. И моей клиентке она тоже помогла. Я не хочу переоценивать значение этого. Я не хочу утверждать, что это каким-то образом все делает приемлемым. Ей по- прежнему приходилось иметь дело с раком, пожирающим ее мужа, равно как и я все еще имел дело с ужасной болезнью дочери. Но есть кое-что, что надо сказать, чтобы осознать: существование и ограничения неразрывно связаны. Тридцать спиц соединяются в одной ступице [образуя колесо], но употребление колеса зависит от пустоты между [спицами]. Из глины делают сосуды, но употребление сосудов зависит от пустоты в них. Пробивают двери и окна, чтобы сделать дом, но пользование домом зависит от пустоты в нем. Вот почему полезность чего-либо имеющегося зависит от пустоты 212 . Понимание такого рода пришло недавно, причем в мир поп- культуры, в процессе эволюции Супермена, культурной иконы комиксов DC. Супермен был создан в 1938 году Джерри Зигелем и Джо Шустером. Вначале он мог передвигать машины, поезда и даже корабли. Он мог бежать быстрее локомотива. Он мог «одним прыжком перескочить через высоченные здания». Но по мере того как он развивался следующие четыре десятилетия, сила Супермена расширялась. В конце 1960-х он мог летать быстрее света. У него были суперслух и рентгеновское видение. Он мог пускать из глаз тепловые лучи. Он мог заморозить предметы и создать ураган своим дыханием. Он мог двигать целые планеты. Ядерные взрывы не смущали его. Если же он каким-то образом бывал ранен, то тут же исцелялся. Супермен стал неуязвимым. А потом случилась странная вещь. Он стал скучным. Чем более удивительными становились его способности, тем тяжелее было выдумать для него интересные задачи. DC впервые преодолели эту проблему в 1940-е. Супермен стал уязвим для радиации, производимой криптонитом, – остатками его разрушенной родной планеты. В итоге возникло больше двух десятков вариантов. Зеленый криптонит делал Супермена слабее. В достаточном количестве он даже мог убить его. Красный вынуждал его странно себя вести. Красно-зеленый заставлял его мутировать (однажды у Супермена вырос третий глаз на затылке). Требовались и другие находки, чтобы история Супермена оставалась захватывающей. В 1976 году ему назначили битву с Человеком-пауком. Это был первый супергеройский кроссовер между внезапно выстрелившей компанией Marvel Comics Стена Ли с ее менее идеализированными героями, и DC, владельцами Супермена и Бэтмена. Но Marvel пришлось прибавить Человеку-пауку сил, чтобы битва стала возможной. Это нарушило правила игры. Человек-паук потому и Человек-паук, что у него есть сила паука. Если ему вдруг дается другая сила, то он уже не Человек-паук. Сюжет разваливается. К 1980-м Супермен страдал от терминальной стадии deus ex machina – латинского термина, означающего «бог из машины». Этот термин описывает спасение попавшего в опасную ситуацию героя древних греческих и римских пьес с помощью внезапного и волшебного появления всемогущего бога. В плохо прописанных историях по сей день герой может быть спасен из беды или неудачный сюжет может быть искуплен с помощью небольшого количества неправдоподобной магии и прочей софистики, вопреки разумным ожиданиям читателя. Marvel Comics иногда спасают разваливающуюся историю именно таким образом. Например, Спасатель – это герой комикса «Люди Икс», который вырабатывает любую силу, что необходима для спасения жизни. Очень удобно иметь его под рукой. Популярная культура изобилует и другими примерами. Взять хотя бы роман Стивена Кинга «Противостояние». Там в конце (осторожно, спойлер!) сам Бог уничтожает злодеев. Весь девятый сезон сериала «Даллас» (1985-86), который шел в прайм-тайм, впоследствии оказывается сном. Фанаты протестуют против таких вещей, и справедливо. Их надули. Люди, которые следят за историей, не хотят проявлять недоверие, пока ограничения, делающие историю возможной, последовательны и правдоподобны. Писатели, со своей стороны, соглашаются придерживаться своих первоначальных решений. Когда авторы врут, фанаты раздражаются. Им хочется швырнуть книгу в камин и бросить кирпич в телевизор. И это стало проблемой Супермена: он развил настолько экстремальные силы, что мог сам воплотиться в deus из ничего, в любое время. Вследствие этого в 1980-е франшиза едва не умерла. Художник-писатель Джон Бирн успешно перезапустил ее, переписал Супермена, сохранив его биографию, но лишив многих новых суперспособностей. Супермен больше не мог поднимать планеты или отмахнуться от водородной бомбы. Его сила также стала зависеть от Солнца, и он стал как бы вампиром наоборот. Он получил некоторые разумные ограничения. Супергерой, который может все, оказывается и не героем вовсе. Он не особенный, значит, он ничто. Ему не с чем бороться, значит, им невозможно восхищаться. Бытие любого разумного вида, похоже, требует ограничения. Возможно, это потому, что Бытие требует Становления, равно как и простого статичного существования, а становиться – значит становиться чем-то большим или по крайней мере чем-то другим. Это возможно только для чего-то ограниченного. Но как же насчет страданий, спровоцированных такими границами? Возможно, границы, которых требует Бытие, настолько экстремальны, что целый проект пора отправить на слом. Достоевский очень четко выражает эту идею голосом главного героя «Записок из подполья»: «Одним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать – что благоразумно. На первом слове поперхнетесь» 213 . Как мы уже знаем, Мефистофель Гёте, противник Бытия, в «Фаусте» открыто объявляет о том, что находится в оппозиции к Бытию. Годы спустя Гёте написал вторую часть «Фауста». Он заставил дьявола повторить свое кредо, немного в иной форме, просто чтобы вбить свою точку зрения 214 : Конец? Нелепое словцо! Чему конец? Что, собственно, случилось? Раз нечто и ничто отождествилось, То было ль вправду что-то налицо: Зачем же созидать? Один ответ; Чтоб созданное все сводить на нет. «Все кончено». А было ли начало? Могло ли быть? Лишь видимость мелькала, Зато в понятье вечной пустоты Двусмысленности нет и темноты. Каждый может понять такие слова, когда мечта рушится, брак заканчивается или член семьи сражен мучительной болезнью. Как может реальность быть устроена настолько невыносимо? Как такое возможно? Может, как предложили мальчики из «Колумбайн» (смотри Правило 6), было бы лучше вообще не быть. Возможно, было бы еще лучше, если бы и Бытия не существовало. Но люди, которые приходят к первому заключению, флиртуют с суицидом, а те, кто приходят ко второму, – с чем-то еще более худшим, с чем-то поистине чудовищным. Они обращаются к идее разрушения всего. Они играют с геноцидом, и даже хуже. Даже у темных областей есть еще более темные углы. По- настоящему ужасает то, что такие заключения понятны, возможно, даже неизбежны, хотя и необязательно реализуемы. Что должен думать разумный человек, столкнувшись, например, со страданиями ребенка? Разве не именно разумный, сострадающий человек обнаруживает, что такие мысли занимают его разум? Как мог добрый Бог позволить такому миру, как этот, существовать? Подобные заключения могут быть логичными, могут быть понятными. Но они таят в себе жуткую ловушку. Действия, совершенные в соответствии с ними (если не сами мысли), неизбежно служат тому, чтобы сделать плохую ситуацию еще хуже. Ненависть к жизни, презрение к жизни, даже за подлинную боль, которую жизнь вызывает, просто служит тому, чтобы сделать саму жизнь хуже, невыносимо хуже. В этом нет настоящего протеста. В этом нет добродетели, только желание породить страдание ради страдания. Это самая суть зла. Люди, которые пришли к подобному мышлению, находятся в шаге от того, чтобы нанести тотальное увечье. Иногда им просто не хватает для этого инструментов. Иногда у них, как у Сталина, палец на ядерной кнопке. Но есть ли этому достойная альтернатива, учитывая очевидные ужасы существования? Может ли само Бытие с его малярийными комарами, детьми-солдатами и дегенеративными неврологическими заболеваниями действительно быть оправдано? Не уверен, что мог бы сформулировать надлежащие ответы на такие вопросы в XIX веке, до того, как тоталитарные ужасы века XX свершились в отношении миллионов людей. Я не знаю, возможно ли понять, почему такие сомнения морально недопустимы без Холокоста, сталинских чисток и катастрофического Большого скачка Мао 215 . И я также не думаю, что возможно ответить на этот вопрос, думая. Думание неумолимо ведет в пропасть. Оно не сработало для Толстого. Оно не могло сработать даже для Ницще, а ведь вряд ли кто-то другой в истории более ясно думал о подобных вещах. Но если не на мысли можем положиться мы в тяжелейшей ситуации, тогда что остается? В конце концов, мысль – высочайшее человеческое достижение, разве не так? Возможно, нет. Нечто заменяет мышление, несмотря на его поистине удивительную силу. Когда существование являет себя как экзистенциально невыносимое, мышление рушится изнутри. В таких ситуациях, на глубинном уровне, фокус зависит от того, что мы замечаем, а не от того, что мы думаем. Вероятно, для начала вы заметите следующее: когда вы кого-то любите, это происходит не несмотря на его/ее ограничения, а благодаря этим ограничениям. Конечно, это сложно. Вы не должны любить все недостатки и не должны просто их принимать. Вы не должны прекращать попытки сделать жизнь лучше и не должны оставлять страдания как они есть. Но на пути к улучшению есть границы, преступить которые мы можем захотеть, только если пожертвуем самой своей человечностью. Конечно, легко сказать: «Бытие требует ограничения» и идти себе дальше счастливо, пока солнце светит, а у вашего отца нет болезни Альцгеймера, дети здоровы и брак у вас счастливый. Но что, если дела плохи? |