Наркоман. Алистер КРОУЛИ Дневник Наркомана. Дневник наркомана
 Скачать 1.29 Mb.
|
20 АвгустаДо чего же я устала, устала, устала!… Мое предостережение насчет Царя подтвердилось. Имела место весьма неприятная сцена. Мы оба были страшно изнурены, когда приехали туда (Я что-то не могу согреть руки и ноги, и с моим почерком также творится что-то неладное). Питер Пен решил, что будет лучше всего напомнить в шутливой манере сделанное когда-то Ламом замечание, что нам придется к нему обратиться, если возникнет нужда, а потом уже ознакомить его с предметом, в котором мы нуждаемся. Но он грубо опередил нас, не успели мы и рта раскрыть. – Ни к чему рассказывать мне, чего вам не хватает, – сказал Царь, – нужда налицо. Он произнес эти слова уклончиво, так, чтобы нас не обидеть; но мы инстинктивно поняли, что он имеет в виду мозги. Однако Питер, отчаянный чертенок, не уступил своих позиций. Вот за что я его люблю. – Ах да, героин, кокаин, – вымолвил Царь. – Очень сожалеем, но на данный момент оными не располагаем. Изверг, казалось, не сознавал наших страданий. Он разыгрывал перед нами извиняющегося приказчика. – Но позвольте показать мне наши последние строки про морфий. Я и Петушок обменялись тусклыми взглядами. Несомненно, морфий был бы лучше, чем ничего. И тогда (как вам это понравится?) зверюга извлекает журнал в голубой обложке из вертящегося книжного шкафа, и зачитывает вслух длинное стихотворение. Настолько драматичны были его интонации, настолько жива нарисованная им картина, что мы сидели, точно завороженные. Словно кто-то запустил в наши внутренности длинные щипцы и выкручивает их. Закончив чтение, Царь отдал стихи мне. – Вы должны подклеить это, – сказал он, – в ваш Магический Дневник. Что я и сделала. Сама не знаю зачем. В самоистязании есть некое удовольствие. Не так ли? Жажда! Не та, что в глотке Пусть свирепей и злей Средь физических мук – Только она пробила сердце Христа Исторгнув единственный дикий крик «Пить!» за всю Его агонию, Пока солдаты играли в кости и пьянствовали: И не та мягкая жажда Что зовет рабочего к вину; Не телесная жажда (Будь неладно ее неистовство) Когда рот полон песка, А глаза слиплись, и уши Морочат душу, пока ей Не послышится, Вода, вода рядом, Когда человек ногти вонзает Себе в грудь, и пьет свою кровь Которая уже сгустилась и свернулась. Когда солнце – живой дьявол Изрыгающий блевотину зла, А ночь и луна лишь потешаются Над несчастным на голой скале, И высоко изогнутый купол небес Как его небо, пересох и безводен, И пещеры его высохшего сердца Забиты песком солончаков! Не она! не внесенная в список Жажда; Плоть и дух заодно Предатели, обернулись черной душой Ищут место ударить По жертве, уже настроенной По одной безмерной тональности раны; Каждая кость в отдельности Холодна, воплощение стона, Что разлит из ледяного семени Неумолимого червя Геенны; Каждая капля реки Крови дрожит и пылает Отравой тайной и горькой – Подобно последнему содроганию Во плоти щербатых кинжалов. (С глазами, налитыми кровью и тупо-остекленелыми Вопящий Малаец бредет, спотыкаясь, Через свой пораженный ужасом поселок). Так и кровь ввинчивает свою боль Сардонически сквозь сердце и мозг. Каждый нерв в отдельности Не спит, и бдит на кривой Асимптота которой «никогда!» В гиперболическом «навсегда!» Истерзанный и горящий змей Стреляет в нее отравой, Как будто это может утолить Боль на десятую долю минуты. Проснись, проснись навсегда! Проснись, как не может никто Пока сон – возможный финал, Очнись в пустоте, в той бездне Жажда которой есть эхо здешней Что жертвует, мир без конца, (Мир без конца, Аминь!) Человека, который Сбивается и поддается На пресловутое «день и час» На приманку снежно-звездного поля Где цветет опиумный мак. Всего лишь укол иглы, Набранный из скважины чародея! И этого довольно, чтобы переманить Душу с небес в ад? Или дух человека отвык, отучился Страшиться своих богов и духов Ради пресмыкания у пристрастия дьявольских стоп? Неужто так ужасно неравенство сил – Наследник чудесных веков, И земного венца на час, Господин прилива и грома Против сока цветка? Эх! в реве и рыке Всех армий греха Это единственное сражение Которое он, как известно, никогда не выигрывал. Раб этой жажды – не той, О которой пишу здесь ничтожно, Не той, что чернеет в мозгу от укусов, А в душе еще пуще разбитой! Не смеешь ты думать о худшем! По ту сторону беснования и клекота Ад физического желания Лежит, в онемелом мозге, На краю времени и пространства, Бездна, неизмеренная, незапечатанная – Там ее призрачный лик! Это Она, она, что отыскала меня В морфяной медовый месяц; Шелком и сталью меня сковала, Погрузив с головой в ядовитое молоко, Ее руки даже сейчас сжимают меня, Удушая до потери сознания Которое все еще – но, О, как редко! – Приходит при погружении иглы, Взирает пристально и прямо, Нет нужды ласкать и манить Ее раба страхом поцелуя, Ее ужас переходит в него Зная, что чрево – гадючья матка, В крапинках и черную полоску По ржаво янтарным чешуям, Там его могила – Вытягивающая жилы скрипучая дыба На которой он орет – как он орет! Купол ее черепа сводчат, Ее безумные монгольские глаза, Чей взгляд искривили экстазы От вещей неприкосновенных, вознесенных Далеко по ту сторону звезд и небес, Брызжет янтарем и гагатом – И нос собачий чует добычу Мясистый, тяжелый, вульгарный, Звериный и перебитый, А под ним – ее рот, что каплет Кровью с губ Скрывающих клыки змеи, Каплет на ядовитое вымя, На горные склоны, что тревожат И твой дух болезненно содрогается При намеке, что худшее еще впереди. Оля! золотая блесна В крючках бесконечной боли, Роковая, фанатичная подруга Отравленного тела и мозга! Оля! Имя, что глядит с ухмылкой Распутного томления и мошенничества, Шепчет в бесноватые уши Секретное заклинание своего рабства. Омерзение и в самом деле сильно, А соблазн еще сильнее, Раскачивает на качелях тлеющей кадильницы дым чувств одуряющего запаха! За моей спиной, за спиной, надо мной Стоит она – зеркало любви. Нежны ее пальцев суставы; Ногти полированы и заострены, И с золотыми шпорами: Ими она терзает мозг. Ее похоть холодна, угрожающе; И бледны ее Китайские щеки, Когда она изящно поглощает, нечестивая Устами спрута, и зубами Черными и истертыми, Кровь и пульпу с ногтя. В былые дни для заклятья ее Одного быстрого укола было довольно: Она явилась как воплощенная любовь, В те часы, когда я впервые пробудил ее. Мало помалу я открыл Правду о ней, сорвав покровы, Горестную за пределами всех границ, Гнусную по ту сторону отвращения. Черная, эта чума из колодца, Как видны ее гноящиеся прыщи, Как кусают зловонные поцелуи Когда ласкает ее аспид. Дракон манящий и пугающий, Тигр похоти и ярости, Живой в цепях мертвецов, Живучая слизь среди праха, Позорно-бесстыдная как пламя, Оргия выделений брюхатого чрева Вместе с ненавистью за пределами целей или имен – Оргазм, смерть, диссолюция! Знаешь теперь отчего ее глаза Так страшно сверкают, разглядывая Ужасы и мерзости Раскрывающиеся, точно грязные цветы? Смех, схоронивший покой, Агония за решеткой печали, Смерть, лишенная мира, Не само безумие ли она? Она поджидает меня, лениво поглядывая, Пока луна убивает луну; Луна ее триумфа близится; Скоро она пожрет меня целиком. И Вы, Вы – чистоплюи пуритане и прочие, Кто не познал изнуряющей тяги к морфину, Вопите от презрения, если я назову вас братьями, Кривите губу, глядя на ярость маньяка, Глупцы, семь раз обманутые, Вам она не знакома? Ладно! Ей и улыбнуться не надо, чтобы Разорить вас ко всем чертям! Морфий всего лишь искра От того векового огня. Она же единое солнце – Прообраз всех желаний! Все, чем бы вы были, вы есть – И в этом венец страстного стремления. Вы рабы звезды Полынь. Разум, если осмыслить – безумие Чувство, на поверку – боль. Каким блаженством было бы в сем усомниться! Жизнь – физическая мука, болезнь ума; И смерть – из нее не выход! «Оля» также напомнила мне саму себя. Меня посещает болезненное желание стать непревзойденно жестоким и распутным чудовищем. Лам говорил мне об этом еще очень давно. Он сказал, что в этом фантазме заключено мое стремление «возвратиться к прообразу». La nostalgie de la boue. (ностальгия по мраку – франц.) Петушок утратил все свое достоинство. Он вымаливал хотя бы понюшку. На самом деле нам не было до такой степени скверно, однако описание жажды в этой ужасной поэме обострило и нашу жажду. – Милейший, – произнес Царь грубо, – я не торгую наркотиками. Вы пришли не в ту лавочку. Петушок повесил свою головку, его глаза стали стеклянными. Но нужда в наркотике толкала его пробовать в отчаянии каждую уловку. – Черт возьми, – вымолвил он, сколько хватило духа. – Вы же сами подстрекали нас, мол продолжайте. – Определенно, – признал Царь, – и теперь я подстрекаю вас остановиться. – Я-то думал, что вы верите в «делай, что тебе нравится»; вы ведь это все время говорили. – Прошу прощения, – резко парировал Царь. – Я никогда не говорил ничего подобного. Я говорил «Твори, что ты желаешь», и повторяю это еще раз. Но это лошадь несколько иной масти. – Но нам нужен порошок, – взмолился Питер. – Нужен и все. Зачем вы втянули нас в это дело? – Зачем, – тонко усмехнулся Царь. – Да потому что моя воля заключается в том, чтобы вы поступали сообразно своей собственной воле. – Ясно, тогда я хочу порошок. – Сэр Питер, вы – проницательный психолог, и все же вы не уловили мою мысль. Боюсь, что я ее скверно выразил. У Петушка все бурлило внутри, однако, он был слаб, на грани обморока и походил на ягненка. Я бы убила Царя Лестригонов, если бы имела для этого средства. Я понимала, что он умышленно истязает нас ради собственного удовольствия. – О, я понял, – сказал Петушок. – Ведь я забыл, кем вы были. Сколько вы хотите? Прямое, сделанное в упор оскорбление, не вызвало у меня даже улыбки. Он обратился к высокой девице, которая сидела за столом и корректировала гранки. – Обратите внимание на характерную реакцию, – сказал он ей, как если бы мы были парой кроликов, подвергнутых им вивисекции. – Они не понимают мою точку зрения. Они неверно цитируют и мои слова, которые слышат от меня при каждой встрече. Они не могут правильно истолковать четыре слова одной-единственной фразы «Твори, что ты желаешь». И, наконец, осознав свою неспособность понять они тотчас же решают, что я должен быть одним из самых грязных негодяев, избежавших петли. Он снова повернулся к Петушку, слегка кивнув в знак извинения. – Попробуйте же понять, что я говорю, – произнес он очень серьезно. Ненависть распирала меня, подозрение переполняло до краев, я была ошеломлена презрением. И все же он вынудил меня почувствовать свою искренность. С гневной яростью я раздавила эту догадку. – Я поощряю вас принимать наркотики, – продолжил Царь, – в точности, как я поощряю ваши полеты. Наркотики претендуют на власть над каждым человеком. – Неужто так ужасно неравенство сил – Наследник чудесных веков, И земного венца на час, Господин прилива и грома Против сока цветка? Эх! в реве и рыке Всех армий греха Это единственное сражение, Которое он, как известно, никогда не выигрывал. Дети, вы – цвет нового поколения. Вы не должны ничего бояться. Вы должны покорить себе все. Вам необходимо научиться использовать наркотики, также как ваши предки научились использовать молнию. Вы должны суметь подчинить их собственной воле и использовать их сообразно обстоятельствам. Он смолк. Острая потребность в наркотике держала Питера настороже. Он следил за доводами Царя с напряженной живостью. – Верно, – согласился Питер, – и как раз в данный момент звучит команда «продолжать». Лицо Царя Лестригонов расцвело улыбкой глубокого удовлетворения; и худенькое тело девушки за столом вздрогнуло, точно его приятно пощекотали. Чутье подсказало мне почему. Она уже слышала похожий аргумент раньше. – Разумно излагаете, сэр Питер. Это будет хорошо смотреться в широкой рамке, незамысловатой, из красного дерева, пожалуй, над камином. По той или иной причине этот разговор нас взбодрил. Несмотря на отказ в наркотике, мы оба почувствовали себя намного лучше. Петушок выстрелил крупным калибром. – То есть, господин Лам, суть вашего учения в том, что каждый человек должен стать абсолютным хозяином своей судьбы. – Верно, верно, – согласился Учитель с нарочито громким вздохом. – Я ожидал быть побитым в споре. Меня всегда бьют. Однако и я тоже хозяин своей судьбы. «Если Сила вопрошает Зачем, тогда она – Немощь», как написано в «Книге Закона»; и судьба не велит мне выдать вам в это утро какие-то наркотики. – Но вы сталкиваетесь с моей Волей, – возразил Петушок, почти оживившись. – Мне долго придется объяснять, – парировал Царь, – почему я считаю ваше замечание неверным. Но процитируем «Книгу Закона» еще раз: «Довольно всяческих Потому, что будь они, сволочи, прокляты». Давайте я вам лучше расскажу вместо этого одну историю. Мы тактично изобразили нетерпение и готовность ее послушать. – Величайшим альпинистом своего времени был, как вы знаете, покойный Оскар Экенштайн. Сказав это, он сделал несколько малопонятный и сложный жест; однако я смутно догадалась, что он был как-то связан с церемониалом почитания мертвых. – Мне крупно посчастливилось быть усыновленным этим человеком; он научил меня лазить по горам, в частности, делать глиссаду. Он заставлял меня съезжать по склону в самых сложных позициях; головой вперед и так далее; и я должен был катиться по льду, не пытаясь себя спасти до его команды, и только тогда, у самого финиша я должен был прийти в себя, и пока он считает до пяти, перейти в положение сидя или стоя, по его выбору, либо свернуть в сторону, либо остановиться. И постепенно его упражнения делались все более опасными. Все это звучит, конечно, довольно непонятно, но, между прочим, он был единственным, кто научился «глиссаде» сам и обучал делать других столь совершенно. – Как бы то ни было, приобретенная эта способность пригодилась мне еще во многих случаях. Сберегая час времени, порою сберегаешь чью-нибудь жизнь, и мы могли бы нырять с опаснейших склонов, где (в частности) можно напороться на осколок льда, идя на высокой скорости, если бы точно знать, что сможешь затормозить в то самое мгновение, когда заметишь угрозу. Мы могли, вероятно, опуститься на три тысячи футов там, где обычные люди без специальной тренировки спускались бы на веревке шаг за шагом, и, кто знает, рисковали в результате попасть в ураган, застигнутые темнотой. Больше всего это мне помогло несколько лет назад, когда мне довелось командовать экспедицией в Гималаях. И вот кули побоялись пересекать заснеженный склон, кончавшийся над ужасным обрывом. Я велел им наблюдать за мной, бросился на снег головою вперед, съехал вниз как мешок овса, и вскочил на ноги на самом краю пропасти. Когда я снова к ним подошел, людишки эти так и стояли, разинув рты от ужаса и изумления. Они последовали за мной через mauvis pas (опасное место – франц.) ни секунды не колеблясь. Видимо они решили, что все это магия или что-то вроде этого. Неважно что. Но они, по крайней мере, были уверены, что смогут пересечь опасный участок без вреда для себя, ведомые человеком, столь очевидно пользующимся протекцией горных богов. Петушок стал белый, как смерть. Он с абсолютной ясностью понял суть анекдота. Ему было стыдно как мужчине, что он пребывал во власти слепого черного влечения. Он не верил, что Царь, на самом деле, рассказывал правду. Он думал, что этот тип рисковал своей жизнью, чтобы только заставить этих кули перейти на другую сторону. Казалось немыслимым, чтобы человек мог обладать такой абсолютной силой и уверенностью. Иными словами, он судил о Царе Лестригонов по себе. А о себе ему было известно, что он не первоклассный летчик. Ему льстило, что он пренебрегал столькими опасностями. Поэтому презрение Царя к тому, что люди именуют героизмом, его взгляд на неоправданный риск, как на простую животную дурость, резануло его точно как удар кнутом. Быть готовым их принять – это да. «Я жизнь свою в булавку не ценю». Лам не испытывал восторга при виде крысы, загнанной в угол. Сделать себя полноправным хозяином в любом возможном положении – таков был его идеал. Два или три раза Петушок пытался раскрыть рот; но так и не нашел слов. Царь Лестригонов подошел и взял его за руку. – Наркотики – это тот самый склон горы перед нами, – сказал он, – и я – хитрый старый Экенштайн, а вы, соответственно, молодой амбициозный Царь. И я командую: «Стоп!», – и когда вы покажете мне, что смогли остановиться, когда возьмете себя в руки, и встанете на скате, смеясь, вот тогда-то я и покажу вам, куда идти дальше. Какой-то извилиной мозга мы понимали, что человек этот неумолим. Мы ненавидели его той ненавистью, какой слабые всегда ненавидят сильных, но мы были вынуждены его уважать, восхищаться им, и по этой причине он был нам еще более отвратителен. ГЛАВА II |