[126] Кутузов - полководец и дипломат. Евгений Викторович Тарле Михаил Илларионович Кутузов полководец и дипломат
 Скачать 363.5 Kb.
|
|
Наступила весна, которая осложнила положение. Во-первых, вспыхнула местами в Турции чума, а во-вторых, наполеоновские армии стали постепенно уже проходить на территорию между Одером и Вислой. Царь уже шел на то, чтобы согласиться признать Прут границей, но требовал, чтобы Кутузов настоял на подписании союзного договора между Турцией и Россией. Кутузов знал, что на это турки не пойдут, но он убедил турецких уполномоченных, что для Турции наступил момент, когда решается для них вопрос жизни или смерти: если турки не подпишут немедленно мира с Россией, то Наполеон в случае его успехов в России все равно обратится против Турецкой империи и при заключении мира с Александром получит от России согласие на занятие Турции. Если же Наполеон предложит России примирение, то, естественно, Турция будет разделена между Россией и Францией. На турок эта аргументация очень сильно подействовала, и они уже соглашались признать границей Прут до слияния его с Дунаем и чтобы дальше граница шла по левому берегу Дуная до впадения в Черное море. Однако Кутузов решил до конца использовать настроение турок и потребовал, чтобы турки уступили России на вечные времена Бессарабию с крепостями Измаилом, Бендерами, Хотином, Килией и Аккерманом. В Азии границы оставались, как были до войны, но по секретной статье Россия удерживала все закавказские земли, добровольно к ней присоединившиеся, а также полосу побережья в 40 километров. Таким образом, замечательный дипломат, каким всегда был Кутузов, не только освобождал молдавскую армию для предстоящей войны с Наполеоном, но и приобретал для России обширную и богатую территорию. Кутузов пустил в ход все усилия своего громадного ума и дипломатической тонкости. Ему удалось уверить турок, что война между Наполеоном и Россией вовсе еще окончательно не решена, но что если Турция вовремя не примирится с Россией, то Наполеон опять возобновит с Александром дружеские отношения, и тогда оба императора разделят Турцию пополам. И то, что впоследствии в Европе определяли как дипломатический «парадокс», свершилось. 16 мая 1812 г., после длившихся долгие месяцы переговоров, мир в Бухаресте был заключен: Россия не только освобождала для войны против Наполеона всю свою Дунайскую армию, но сверх того она получала от Турции в вечное владение всю Бессарабию. Но и это не все: Россия фактически получала почти весь морской берег от устьев Риона до Анапы. Узнав о том, что турки 16(28) мая 1812 г. подписали в Бухаресте мирный договор. Наполеон окончательно истощил словарь французских ругательств. Он понять не мог, как удалось Кутузову склонить султана на такой неслыханно выгодный для русских мир в самый опасный для России момент, когда именно им, а не туркам, было совершенно необходимо спешить с окончанием войны. Таков был первый по времени удар, который нанес Наполеону Кутузов-дипломат почти за три с половиной месяца до того, как ему на Бородинском поле нанес второй удар Кутузов-стратег. Одна из наиболее укоренившихся исторических фальсификаций, созданных французской историографией, начиная с 20-томной истории Консульства и Империи Тьера и кончая 14-томной историей Луи Мадлена, выходящей в последние годы и еще не оконченной в 1951 г., заключается в утверждении, что еще в 1810 и даже в 1811 г. мир между Россией и Францией мог бы быть сохранен, если бы Александр воздержался от протеста по поводу захвата Наполеоном герцогства Ольденбургского и если бы он дал требуемые заверения касательно точного соблюдения континентальной блокады. Эту фальсификацию могут принять лишь те, кто, подобно французским шовинистически настроенным историкам и следующим за ними немецким, итальянским, английским и американским авторам, абсолютно не желает видеть бросающуюся в глаза действительность. А действительность заключается в том, что наполеоновская прямая политическая агрессия против России, в сущности, началась значительно ранее 12(24) июня 1812 г., когда император дал знак о переходе своего авангарда по мостам через Неман на восточный берег реки. С 1810 г. под разными предлогами и вовсе без всяких предлогов, не давая никому никаких объяснений и только сообщая запуганной Европе о случившемся факте. Наполеон присоединял одну за другой территории, отделявшие громадную Французскую империю от русской границы. Сегодня ганзейские города Гамбург, Бремен и Любек с их территориями; завтра немецкие земли к северо-востоку от захваченного ранее королевства Вестфальского; послезавтра герцогство Ольденбургское. Формы и предлоги захвата были разные, но с точки зрения очевидной и прямой угрозы для безопасности России реальный результат был один: французская армия неуклонно подвигалась к русской границе. Низвергались государства, захватывались укрепления, ликвидировались водные преграды - за Рейном Эльба, за Эльбой Одер, за Одером Висла. Впоследствии князь Вяземский, вспоминая об этом времени, говаривал, что тот, кто не жил в эти годы невозбранного владычества Наполеона над Европой, не мог вполне представить, как трудно и тревожно жилось в России в те годы, о которых друг его, А. С. Пушкин, писал: «Гроза двенадцатого года еще спала, еще Наполеон не испытал великого народа, еще грозил и колебался он». Кутузов яснее, чем кто-либо, представлял себе опасность, угрожавшую русскому народу. И когда ему пришлось в это критическое, предгрозовое время вести войну на Дунае, высокий талант стратега позволил ему последовательно разрешать один за другим те вопросы, перед которыми в течение 6 лет становились в тупик все его предшественники, а широта его политического кругозора охватывала не только Дунай, но и Неман, и Вислу, и Днестр. Он распознал не только вполне уже выясненного врага - Наполеона, но и не вполне еще выяснившихся «друзей», вроде Франца австрийского, короля прусского Фридриха-Вильгельма III, лорда Ливерпуля и Кэстльри. Впоследствии Наполеон говорил, что если бы он предвидел, как поведут себя турки в Бухаресте и шведы в Стокгольме, то он не выступил бы против России в 1812 г. Но теперь было поздно каяться. Война грянула. Неприятель вошел в Смоленск и двинулся оттуда прямо на Москву. Волнение в народе, беспокойство и раздражение в дворянстве, нелепое поведение потерявшей голову Марии Федоровны и царедворцев, бредивших эвакуацией Петербурга, - все это в течение первых дней августа 1812 г. сеяло тревогу, которая возрастала все больше и больше. Отовсюду шел один и тот же несмолкаемый крик: «Кутузова!» «Оправдываясь» перед своей сестрой, Екатериной Павловной, которая точно так же не понимала Кутузова, не любила и не ценила его, как и ее брат, Александр писал, что он «противился» назначению Кутузова, но вынужден был уступить напору общественного мнения и «остановить свой выбор на том, на кого указывал общий глас» … О том, что творилось в народе, в армии при одном только слухе о назначении Кутузова, а потом при его прибытии в армию, у нас есть много известий. Неточно и неуместно было бы употреблять в данном случае слово «популярность». Несокрушимая вера людей, глубоко потрясенных грозной опасностью, в то, что внезапно явился спаситель, - вот как можно назвать это чувство, непреодолимо овладевшее народной массой. «Говорят, что народ встречает его повсюду с неизъяснимым восторгом. Все жители городов выходят навстречу, отпрягают лошадей, везут на себе карету; древние старцы заставляют внуков лобызать стопы его; матери выносят грудных младенцев, падают на колени и подымают их к небу! Весь народ называет его спасителем». 8 августа 1812 г. Александр принужден был подписать указ о назначении Кутузова главнокомандующим российских армий, действующих против неприятеля, на чем повелительно настаивало общее мнение армии и народа. А ровно через 6 дней, 14 августа, остановившись на станции Яжембицы по дороге в действующую армию, Кутузов написал П. В. Чичагову, главному командиру Дунайской армии, необыкновенно характерное для Кутузова письмо. Это письмо - одно из замечательных свидетельств всей широты орлиного кругозора и всегдашней тесной связи между стратегическим планом и действиями этого полководца, каким бы фронтом, главным или второстепенным, он ни командовал. Кутузов писал Чичагову, что неприятель уже около Дорогобужа, и делал отсюда прямой вывод: «Из сих обстоятельств вы легко усмотреть изволите, что невозможно ныне думать об… каких-либо диверсиях, но все то, что мы имеем, кроме первой и второй армии, должно бы действовать на правый фланг неприятеля, дабы тем единственно остановить его стремлением. Чем долее будут переменяться обстоятельства в таком роде, как они были поныне, тем сближение Дунайской армии с главными силами делается нужнее». Но ведь все усилия Кутузова в апреле и все условия заклюенного Кутузовым 16 мая 1812 г. мира и клонились к тому, чтобы тот, кому суждена грозная встреча с Наполеоном, имел право и возможность рассчитывать на Дунайскую армию! Письмо Чичагову вместе с тем обличает беспокойство: как бы этот всегда снедаемый честолюбием и завистью человек не вздумал пустить освобожденную Кутузовым Дунайскую армию на какие-либо рискованные, а главное, ненужные авантюры против Шварценберга. Стратег Кутузов твердо знал, что Дунайская армия скорее сможет влиться в состав русских войск, действующих между Дорогобужем и Можайском, чем Шварценберг - дойти до армии Наполеона. А дипломат Кутузов предвидел, что хотя «союз» Наполеона со своим тестем был выгоден французскому императору тем, что заставит Александра отвлечь на юго-запад часть русских сил, но что фактически никакой реальной роли ни в каких боевых столкновениях австрийцы играть не будут. Вот почему Кутузову нужна была, и притом как можно скорее. Дунайская армия на его левом фланге, на который, как он предвидел еще за несколько дней до прибытия на театр военных действий, непременно будет направлен самый страшный удар правого фланга Наполеона. Приближался момент, когда главнокомандующий должен был удостовериться, что царский любимец Чичагов ни малейшего внимания не обратит на просьбу своего предшественника по командованию Дунайской армией и что если можно ждать сколько-нибудь существенной помощи и увеличения численного состава защищавшей московскую дорогу армии, то почти исключительно от московского и смоленского ополчений. Как бы мы ни старались дать здесь лишь самую сжатую, самую общую характеристику полководческих достижений Кутузова, но, говоря о Бородине, мы допустили бы совсем непозволительное упущение, если бы не обратили внимания читателя на следующее. На авансцене истории в этот грозный момент стояли друг против друга два противника, оба отдававшие себе отчет в неимоверном значении того, что поставлено на карту. Оба делали все усилия, чтобы в решающий момент получить численное превосходство. Но один из них - Наполеон, которому достаточно приказать, чтобы все, что зависит от людской воли, было немедленно и беспрекословно исполнено. А другой - Кутузов, которого, правда, царь «всемилостивейше» назначил якобы неограниченным повелителем и распорядителем всех действующих против Наполеона русских во оруженных сил, оказывался на каждом шагу скованным, затрудненным и стесненным именно в этом гнетуще важном вопросе о численности армии. Он требует, чтобы ему как можно скорее дали новоформируемые полки, и получает от Александра следующее: «Касательно упоминаемого вами распоряжения о присоединении от князя Лобанова-Ростовского новоформируемых полков, я нахожу оное к исполнению невозможным». Кутузов знал, что, кроме двух армий, Багратиона и Барклая, которые поступили под его личное непосредственное командование 19 августа в Цареве-Займище, у него имеются еще три армии: Тормасова, Чичагова и Витгенштейна, - которые формально обязаны ему повиноваться столь же беспрекословно и безотлагательно, как, например, повиновались Наполеону его маршалы. Да, формально, но не фактически. Кутузов знал, что повелевать ими может и будет царь, а он сам может не приказывать им, но только увещевать и уговаривать, чтобы они поскорее шли к нему спасать Москву и Россию. Вот что он пишет Тормасову: «Вы согласиться со мной изволите, что в настоящие критические для России минуты, тогда как неприятель находится в сердце России, в предмет действий ваших не может уже входить защищение и сохранение отдаленных наших Польских провинций». Этот призыв остался гласом вопиющего в пустыне: армию Тормасова соединили с армией Чичагова и отдали под начальство Чичагова. Чичагову Кутузов писал: «Прибыв в армию, я нашел неприятеля в сердце древней России, так сказать под Москвою. Настоящий мой предмет есть спасение Москвы самой, а потому не имею нужды изъяснять, что сохранение некоторых отдаленных польских провинций ни в какое сравнение с спасением древней столицы Москвы и самих внутренних губерний не входит». Чичагов и не подумал немедленно откликнуться на призыв. Интереснее всего вышло с третьей (из этих бывших «на отлете» от главных кутузовских сил) армией - Витгенштейна. «Данного Кутузовым графу Витгенштейну повеления в делах не отыскалось», - деликатно замечает решительно ни в чем и никогда не укоряющий Александра Михайловский-Данилевский. Нужна была бородинская победа, нужно было победоносное, истребляющее французскую армию непрерывное контрнаступление с четырехдневным ужасающим разгромом лучших наполеоновских корпусов под Красным, нужен был гигантски возросший авторитет первого и уж совсем бесспорного победителя Наполеона, чтобы Кутузов получил фактическую возможность взять под свою властную руку все без исключения «западные» русские войска и чтобы Александр убедился, что он уже не может вполне свободно мешать Чичагову и Витгенштейну выполнять повеления главнокомандующего. Тормасов, лишившись командования своей (3-й обсервационной) армией, прибыл в главную квартиру и доблестно служил и помогал Кутузову. Путы, препятствия, западни и интриги всякого рода, бесцеремонное, дерзкое вмешательство царя в военные распоряжения, поощрявшееся сверху непослушание генералов - все это превозмогли две могучие силы: беспредельная вера народа и армии в Кутузова и несравненные дарования этого истинного корифея русской стратегии и тактики. Русская армия отходила на восток, но она отходила с боями, нанося противнику тяжелые потери. Но до лучезарных дней полного торжества армии пришлось пережить еще очень много: нужно было простоять долгий августовский день по колена в крови на Бородинском поле, шагать прочь от столицы, оглядываясь на далекую пылающую Москву, нужно было в самых суровых условиях в долгом контрнаступлении провожать незваных гостей штыком и пулей. Цифровые показания, дающиеся в материалах Военно-ученого архива. («Отечественная война 1812 г.», т. XVI. Боевые действия в 1812 г., № 129), таковы: «В сей день российская армия имела под ружьем: линейного войска с артиллериею 95 тысяч, казаков - 7 тыс., московского ополчения - 7 тыс. и смоленского - 3 тыс. Всего под ружьем 112 тыс. человек». При этой армии было 640 артиллерийских орудий. У Наполеона числилось в день Бородина войска с артиллерией более 185 тысяч. Но как молодая гвардия (20 тысяч человек), так и старая гвардия с ее кавалерией (10 тысяч человек) находились все время в резерве и в сражении непосредственно участия не принимали. Во французских источниках признают, что непосредственное участие в бою, если даже совсем не считать старую и молодую гвардию, с французской стороны принимало около 135-140 тысяч человек. Следует заметить, что сам Кутузов в своем первом же донесении царю после прибытия в Царево-Займище считал, что у Наполеона не то, что 185 тысяч, но даже и 165 тысяч быть не могло, а численность русской армии в этот момент он исчислял в 95 734 человека. Но уже за несколько дней, прошедших от Царева-Займища до Бородина, к русской армии присоединились из резервного корпуса Милорадовича 15 589 человек и еще «собранных из разных мест 2 000 человек», так что русская армия возросла до 113 323 человек. Сверх того, как извещал Александр Кутузова, должно было прибыть еще около 7 тысяч человек. Фактически, однако, готовых к бою, вполне обученных вооруженных регулярных сил у Кутузова под Бородином некоторые исследователи считают, едва ли точно, не 120, а в лучшем случае около 105 тысяч человек, если совсем не принимать во внимание в этом подсчете ополченцев и вспомнить, что казачий отряд в 7 тысяч человек вовсе не был введен в бой. Но ополченцы 1812 г. показали себя людьми, боеспособность которых оказалась выше всяких похвал. Когда еще слабо обученные ополченцы подошли, то в непосредственном распоряжении Кутузова оказалось до 120 тысяч, а по некоторым, правда, не очень убедительным, подсчетам, даже несколько больше. Документы вообще расходятся в показаниях. Конечно, Кутузов отдавал себе полный отчет в невозможности приравнивать ополченцев к регулярным войскам. Но все-таки ни главнокомандующий, ни Дохтуров, ни Коновницын вовсе не снимали со счетов это наспех собранное ополчение. Под Бородином, под Малоярославцем, под Красным в течение всего контрнаступления, поскольку, по крайней мере, речь идет о личном мужестве, самоотвержении, выносливости, ополченцы старались не уступать регулярным войскам. Русских ополченцев 12-го года успел оценить и враг. После кровопролитнейших боев у Малоярославца, указывая угрюмо молчавшему Наполеону на устланное телами французских гренадеров поле битвы, маршал Бессьер убедил Наполеона в полной невозможности атаковать Кутузова на занятой им позиции: «И против каких врагов мы сражаемся? Разве вы не видели, государь, вчерашнего поля битвы? Разве не заметили, с какой яростью русские рекруты, еле вооруженные, едва одетые, шли там на смерть?» А в обороне Малоярославца именно ополченцы играли значительную роль. Маршал Бессьер был убит в боях 1813 г. Война 1812 г. не походила ни на одну из тех войн, которые до тех пор приходилось вести русскому народу с начала XVIII столетия. Даже во время похода Карла XII сознание опасности для России не было и не могло быть таким острым и широко распространенным во всех слоях народа, как в 1812 г. Мы будем дальше говорить о контрнаступлении Кутузова, окончательно сокрушившем наполеоновское нашествие, а сейчас отметим тот любопытный, небывалый до тех пор факт, что еще до Бородина, когда громадные силы неприятеля неудержимым потоком шли к Шевардину, русские предпринимали одно за другим удачные нападения на отбившиеся отряды французов, истребляли фуражиров и, что самое удивительное, умудрялись в эти дни общего отступления русской армии брать пленных. |