Партизанская быль. Г. Артозеев партизанская быль
 Скачать 0.61 Mb.
|
Опять у родного дома— Огонь прошли, воду прошли, — говорили партизаны на привале, — теперь остались медные трубы. Люди рассматривали свою прожженную, вымокшую одежду, ругали погоду, природу, сбрасывали с себя никуда негодные отрепья, оставались чуть не голышом. Страдали молча, а смеялись громко. Теперь даже некоторые ожоги казались смешными. Мне выражали сочувствие по поводу потери половины бороды, а у молодого подрывника Пети Трояна получилась очень забавная прическа: «паровой перманент», — шутили ребята. Мы продвигались по Машевским лесам в поисках подходящего для лагеря места. Все здесь мне было знакомо; но ориентируясь без труда там, где провел свое детство, я узнавал и в то же время не узнавал этот лес. Повсюду изуродованные снарядами деревья, ящики из-под патронов, артиллерийские гильзы и, наконец, близ заросшей глухой просеки, — десятки оставленных прямо на земле полуразложившихся трупов, может быть, моих односельчан. Страшные следы врага. Нам пришлось начать устройство нового лагеря с похорон. Потом поставили шалаши на лугу в березняке. Вокруг нас лес пересекали дороги, ведущие к интересующим нас пунктам. В двух километрах на запад — путь на железнодорожную станцию Костобоброво. В полутора километрах на восток — к станции Углы. Это — участок все той же самой железной дороги, соединяющей Новозыбков с Новгородом-Северским, которую мы согласно заданию не должны выпускать из поля зрения. Тут же неподалеку, всего в четырех километрах от нас, — межрайонный шлях Семеновка — Новгород-Северский; над ним тоже надо взять опеку. Рукой подать до родного моего села Машево, стоит оно на этом самом межрайонном шляхе. Туда-то и направил я первым делом своих разведчиков: ведь нужно было заново обрастать связями с населением. Через два дня у нас были новые связные. На станции Углы был готов работать с нами железнодорожный мастер Белопухов. Он порекомендовал нам других железнодорожников: рабочего Фотеева, обходчика Лемешко. Жена Фотеева Пелагея служила уборщицей в общежитии гарнизона станции Углы. Она помогла найти подходящих людей среди старост, пастухов, лесничих. Одни мы не оставались нигде; куда ни приходили — в любом месте быстро пускали новые корни. Но вот вернулись разведчики из Машева. Что-то там произошло за минувший год? Живы ли люди, которых я хорошо знал, которым мог верить? Много тяжелых известий принесли в лагерь товарищи. Расстреляна семья нашего комиссара Чернухи, семья местного врача Эверта, расстреляны колхозные активисты Гурьев, Ременец. Погибли вожаки комсомольской группы «За Родину» братья Санченковы и Виктор Лантух. Они успели спалить девять немецких автомашин, несколько складов, убить пятерых гитлеровцев. И, увлекшись, не думая о собственной опасности, среди бела дня подожгли немецкую машину. Немцы схватили комсомольцев и бросили живыми в огонь. Но по-прежнему жили в своей хате мой отец со своей второй женой, от которой я когда-то убежал из дому. У них двое сыновей: я их помнил мальчишками — теперь они стали юношами, годными по возрасту в партизаны. Одному лет восемнадцать, другому — шестнадцать. Ведь я не был в Машеве почти десять лет, если не считать прошлогодней разведки. Приятно было сейчас слышать, что старый учитель Фотий Лазаревич жив и работает. Он по-прежнему в пастухах, но к нему в лес бегают учиться сельские детишки: организовал советскую школу на поляне. Живы были и мой дядя — Филипп Семенович Артозеев, и товарищ юности Андрей Шевцов, еще в тридцать третьем году оставшийся без ног по милости японских самураев. Да, многих мне хотелось повидать в своем селе. На многих я надеялся, как на верных людей. На совещании командно-политического состава все единодушно решили, что надо отметить наше прибытие на новое место хорошей операцией. Напомнить оккупантам, кто здесь хозяин, проучить полицию, пополнить отряд новыми силами, ну и поднять, конечно, на должную высоту боевой партизанский авторитет. Для всех этих целей село Машево вполне подходило. По данным разведки, в нем всего пятнадцать гитлеровских солдат и двадцать пять полицаев. Побить такой гарнизон — для нас пустяк. А все же операция, судя по всему, предстояла серьезная и даже опасная. Риск состоял в том, что по шляху шло беспрерывное движение немецкого транспорта, а в шести километрах от Машева, в селе Поповка, был размещен батальон фашистских солдат. Требовались исключительная быстрота и натиск, чтобы во время операции врагу ниоткуда не подоспела помощь. В этом же деле я решил впервые повторить уже однажды использованный нами прием: наступление с помощью «партизанской артиллерии» или «нового вида» оружия, как назвал это Вася Коробко, когда мы брали станцию Корюковка. Желательно было выступить с блеском. Двенадцатого мая в двадцать три часа пятнадцать минут боевые подразделения заняли исходные позиции и ожидали моего сигнала — трех белых ракет. Ночь была тихая, безлунная, только звезды ярко блистали на темном небе. Из Машева не доносилось ни звука. Легкий туман поднимался над речкой, отделявшей нас от села. Он помог нам скрытно перейти на ту сторону. Для того, чтобы воодушевить бойцов на штурм, я решил пустить ракеты с центральной улицы села: пусть увидят, что мы уже на месте. Им легче будет рвануться вперед. С четырьмя разведчиками я прошел хорошо знакомым путем: через луг, больничную рощу, а оттуда — к огородам. Мы доползли до самого здания школы. Полицейский пост находился всего в ста пятидесяти шагах от нас. Тихо приказал своим ребятам: как только пущу первую ракету, достать и ликвидировать эту группу. До начала операции оставалось пять минут. Но вот стрелка на моих часах показала условленное время. Ракеты взвились, и разом заговорили наши пулеметы, раздались громкие крики: «Ура!», «За Родину!» И тут же грохнула «артиллерия». Бойцы ворвались в село как ураган. А я, оказывается, пускал свои ракеты, сидя прямо под пулеметом «Универсал», установленным на здании школы. Куда делся пулеметчик — не знаю. Но наш партизан Мрачковский добрался до стоявшего сиротой вполне исправного оружия и открыл из него огонь по врагу. Не помню, какую еще операцию удавалось провести таким ударным темпом. В полчаса, не потеряв ни одного человека, мы захватили село, уничтожили весь гарнизон гитлеровцев, до десятка полицаев. Остальные, оказав небольшое сопротивление, разбежались. По установившемуся порядку подразделения занялись своими делами. Одни жгли документы старостата и оккупантов. Другие решали хозяйственные вопросы на складах. Третьи собирали людей, просившихся в отряд, выясняли биографии. А народу набежало множество. И вот, наконец, я мог не ползком, а во весь рост пройти по улице того села, где родился. В запасе двадцать — двадцать пять минут. Операция по приказу рассчитана на час. Наш дом неподалеку. Повидать отца? А Фотия Лазаревича? А друга Шеврона? А дядьку?.. С кем бы из них мне полезнее всего встретиться сейчас, чтобы уж полностью обеспечить дальнейшую организацию связи? Я зашагал к хате отца, но не дошел. Остановился. И повернул обратно. Может, и нехорошо — но отказался от встречи с отцом все из-за той же мачехи. Когда-то в раннем детстве я считал ее ведьмой. Нынче же пришел к выводу, что именно из таких, как она, людей получаются предатели: если женщина могла сживать со свету детей своего мужа, если она для этого опаивала маком и какими-то снадобьями мою маленькую сестру, а меня — больного, но еще живого укладывала в гроб, то кто же она есть? Нет. Я не должен идти в дом, где ее встречу. Я рискую не только собой, а потому должен держаться подальше от таких людей. Поручив Пете Чернухе узнать о здоровье отца и привести, если желают уйти с нами, моих братьев, я зашел к другу Андрюше Шеврону. Туда же вызвал нужных мне людей. Встреча с товарищем юности была радостной. Я гордился им, потому что этот стойкий человек, хоть и безногий инвалид, оставался полезным Родине больше, чем иной здоровяк. Андрей быстро помог мне составить список безусловно верных людей, с которыми он в это тяжелое время поддерживал отношения. Он давал им читать сохранившийся у него в тайничке номер газеты «Правда». Товарищи уже знали смятый лист назубок, но приходили просто взглянуть, а потом откровенно, по — советски, побеседовать друг с другом. Андрей с довольным видом засветил передо мной какую-то странную лампу и хитро спросил: — Хорошо горит? Я даже не сразу понял, в чем тут соль. На столе стояла простая консервная банка, заправленная каким-то жиром, из которого торчали несколько одинаковых фитилей. Оказалось, что их было ровно пять в знак постоянной мысли хозяина дома о победе пятиконечной красной звезды. Двадцать минут кончились. Мы покинули село. С отрядом ушло сорок новых бойцов. Среди них были и мои братья — Владимир и Николай, сыновья нашего первого председателя колхоза Чижовая и почти вся уралмашевская молодежь. На следующий день в Маше во пришли каратели. Из взятых ими под арест и вывезенных в семеноводческую тюрьму людей нашим связным был только один товарищ Коновальный. Остальные тридцать семь человек безусловно не могли сообщить ничего ценного о партизанах. Однако когда всех начали подвергать пыткам, Коновальный молчал, а кассир сель управы Вынянчено не выдержал мучений и подписал ложное обвинение против самого себя и других. Арестованных переправили в коломенскую комендатуру для окончания следствия. Вынянчено пришел в себя и отперся от прежних показаний. Коломенский следователь выехал в Маше во и установил на месте, что арестованная группа граждан в связи с партизанами уличена быть не может. Людей освободили под подписку; одного только Вынянчено отправили в Новгород-северскую тюрьму. Слабым, безвольным людям всегда приходится хуже. С этого дня Маше во стало предметом особого внимания гитлеровцев. Они решили, что, поскольку командир отряда является уроженцем села, они должны извлечь из этого пользу. Начали вызывать моих односельчан одного за другим на допросы. Старосту Максима Иваныча Шкуродера (оставленного нами на месте как связного) напугали до полусмерти, играя на том, что его жена — моя однофамилица. Ему велели никого из моих родственников не трогать, только тщательно за всеми следить. «Пусть этот бандит свободно ходит домой, — учили Максима Иваныча в комендатуре. — Создайте для него полное впечатление безопасности. И тогда можно будет легко взять его живьем.» А для того, чтобы односельчане охотнее следили за мной, Шкуродеру велели пообещать им за голову командира «железный крест», два пуда соли и хорошую усадьбу после войны. Максим Иваныч пытался возражать, доказывая, что, дескать, Егор Ротозеев давно порвал связи с селом, ушел из дома; ни жены, ни детей здесь не оставил. «Что ему ходить к нам?» — говорил староста. Но ore прервали: «Мы знаем, что у этого бандита много родственников, и можем найти их в вашем собственном доме!» О том, что жена Шкурота — только моя однофамилица, они не хотели и слушать. Бедный Максим Иваныч был не храброго десятка. Рассказывая мне об этой беседе, трясся как осиновый лист. Он был очень удивлен тем, что «хитрый план» гестапо не произвел на меня заметного впечатления, и просил быть поосторожней. Да, Шкуроту еще не приходилось общаться с партизанами и, несмотря на давнее знакомство с некоторыми из нас, он плохо представлял себе, каковы партизаны на самом деле. Но скоро не только он, а и многие другие поняли, что такое партизанская сила и умение воевать. Уже в конце мая, когда наши подрывники широко развернули свои таланты на вверенной нам соединением железнодорожной линии, от семеновского коменданта опять поступил приказ: «Мобилизовать население на рубку леса возле железнодорожного полотна. Уничтожить все кустарники и деревья на двести метров по каждой стороне. Ветки и хвою сжигать на месте, дрова отправлять в районный центр, годный строевой лес — на восстановление сожженных мостов». В ответ комиссар Чернуха, начальник штаба Тимошенко и я написали воззвание к населению Семеновского района, предлагая гражданам саботировать приказ, охранять наши лесные богатства. К полицаям же мы обратились с предупреждением, что за понуждение людей к выходу на порубку будем сжигать насильников на тех кострах, которые они разведут для уничтожения веток и хвои. Эти листовки размножили и расклеили за одну ночь на деревьях и пнях вблизи железнодорожного полотна. А сами наставили патрулей, чтобы вооруженным вмешательством не допустить на порубки ни одной группы. Конечно, мы действовали так решительно не наобум, а исходя из того, что стоявшие здесь рядом части были переброшены к водным рубежам Днепра и Десны, а борьба с партизанами возложена сейчас только на местную полицию. Расчет оказался правильным. Мобилизация населения на порубку сорвалась. А одно неожиданное последствие наших воззваний очень потешило нас: немцы тоже решили заняться печатной агитацией. Разбросали повсюду свои листовки. «Большевистская власть почти уже стерта с лица земли, — писал в них новгород-северский комендант майор Пауль Пальм. — Опомнитесь и не слушайте обер — бандитов Попудренко и Артозеева. Приходите организованно и поодиночке в управления полиции для получения работы. Вам будут выдавать хлеб, соль, табак, землю». Каков был толк от этого обращения, — можно себе представить. Мы только посмеялись. Но затем последовал приказ семеновского коменданта, который обеспокоил нас. Немцы поняли, что меня у родного дома не поймаешь, и распорядились село Машево вместе с хутором Гутка сжечь как партизанский центр. Весь отряд имени Чапаева вышел на оборону села. Жители еще не знали, что им угрожает, а партизаны уже встали на их защиту. Все дороги перекрыли завалами и канавами, сделали баррикады, а на каждой прикрепили скромную дощечку: «Заминировано. Шаг вперед — смерть!» Для большей наглядности дощечку на центральном семеновском шляхе украсили, как сумели, изображением черепа. Конечно, мы не рассчитывали на слова и картинки. На дороге, по которой должны были ехать каратели, поставили засаду и сели ждать. Часов в девять утра показались подводы гитлеровцев и жандармской полиции. Вот они подъехали и читают нашу приветливую надпись. Никому ехать вперед неохота. Колонну остановили. Повернули на лес пулеметы и начали жарить огнем так, что ветки посыпались. Мы сидели неподалеку, но признаков жизни не подавали. Каратели лупили по лесу, не жалея патронов, чуть не докрасна накаливали стволы пулеметов. А мы все сидели тихо. Наконец, они надумали. Пустили вперед пустую подводу. Лошаденка спокойно переправилась через защитную зону без всяких последствий. Это, конечно, обнадежило карателей. Они наблюдали, как кобылка брела по дороге, но, конечно, не слыхали, как партизан Чапля сказал ей «Тпрр-руу», после чего она свернула в сторону и стала пастись. Ободренные тем, что партизанские угрозы оказались пустыми, каратели тронулись в дальнейший путь. А мы все сидели тихо. Наконец, весь этот поезд развернулся перед нами как на ладони. Я дал знак — и семь пулеметов, полторы дюжины автоматов ударили разом. Двадцать четыре поджигателя остались на месте, остальные повернули на поле и целиной бежали в ближнее село Ивановку. Вечером того же дня семеновскому коменданту было доставлено от нас письмо. Мы требовали зверский приказ отменить, так как мирные жители не должны нести ответственность за действия вооруженных партизан. «Если же, — писали мы, — приказ все же приведут в исполнение, то партизаны переловят и повесят всех работников жандармерии и комендатуры. Веревок у нас хватит!» Не знаю, насколько сильное впечатление произвела на коменданта моя записка, по Машево вместе с хутором Гутка целы и по сей день. Для нас же было очень ценно то, что враг начал считаться не только с силой нашего оружия, но и с обыкновенными словами. Мы уже постарались поставить об этом в известность широкие круги населения. И надо сказать, что самые скромные наши ораторы проводили беседы на эту тему с успехом. |