о произведении Обломов. И. А. Гончаров - Обломов. Иван Александрович Гончаров Обломов Аннотация
 Скачать 5.97 Mb.
|
IV– Здравствуй, земляк, – отрывисто сказал Тарантьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. – Что ты это лежишь по сю пору, как колода? – Не подходи, не подходи: ты с холода! – говорил Обломов, прикрываясь одеялом. – Вот еще что выдумал, с холода! – заголосил Тарантьев. – Ну, ну, бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется! Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли. – Я сам сейчас хотел вставать, – сказал он, зевая. – Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину. – А вы заведите‑ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда! – заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. – Вон натоптали как, словно разносчик! – прибавил он. – Ну, еще разговаривает, образина! – говорил Тарантьев и поднял ногу, чтобы сзади ударить проходившего мимо Захара; но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился. – Только вот троньте! – яростно захрипел он. – Что это такое? Я уйду… – сказал он, идучи назад к дверям. – Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну, что ты его трогаешь? – сказал Обломов. – Давай, Захар, что нужно! Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его. Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен, как сел. Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову, сделал пробор и потом причесал его щеткой. – Умываться теперь, что ли, будете? – спросил он. – Немного погожу еще, – отвечал Обломов, – а ты поди себе. – Ах, да и вы тут? – вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как Захар причесывал Обломова. – Я вас и не видал. Зачем вы здесь? Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать… – Какой родственник? У меня никакого родственника нет, – робко отвечал оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева. – Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не родственник? – родственник. – Да я не Афанасьев, а Алексеев, – сказал Алексеев, – у меня нет родственника. – Вот еще не родственник! Такой же, как вы, невзрачный, и зовут тоже Васильем Николаичем. – Ей‑богу, не родня; меня зовут Иваном Алексеичем. – Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья; вы ему скажите это, как увидите. – Я его не знаю, не видал никогда, – говорил Алексеев, открывая табакерку. – Дайте‑ка табаку! – сказал Тарантьев. – Да у вас простой, не французский? Так и есть, – сказал он, понюхав, – отчего не французский? – строго прибавил потом. – Да, еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, – продолжал Тарантьев. – Взял я когда‑то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы. Ну, велики ли деньги пятьдесят рублей? Как, кажется, не забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни встретит: «А что ж должок?» – говорит, Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент пришел: «Верно, вы, говорит, жалованье получили, теперь можете отдать». Дал я ему жалованье: пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. «Бедный человек, самому надо!» Как будто мне не надо! Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать! Дай‑ка, земляк, сигару. – Сигары вон там, в коробочке, – отвечал Обломов, указывая на этажерку. Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво‑красивой позе, не замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои маленькие, белые руки. – Э! Да это все те же? – строго спросил Тарантьев, вынув сигару и поглядывая на Обломова. – Да, те же, – отвечал Обломов машинально. – А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! – продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. – Курить нельзя. – Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, – сказал Обломов, зевая. – Что ж, я надоел тебе, что ли? – Нет, я так только заметил; ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь только еще первый час. – Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет. Ты все дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что‑то ты велел готовить сегодня. – Узнай там, на кухне, – сказал Обломов. Тарантьев вышел. – Помилуй! – сказал он, воротясь. – Говядина и телятина! Эх, брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик! Какой ты барин? По‑мещански живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера‑то куплена? – Не знаю, спроси у Захара, – почти не слушая его, сказал Обломов, – там, верно, есть вино. – Это прежняя‑то, от немца? Нет, изволь в английском магазине купить. – Ну, и этой довольно, – сказал Обломов, – а то еще посылать! – Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу; мне еще надо кое‑куда сходить. Обломов порылся в ящике и вынул тогдашнюю красненькую десятирублевую бумажку. – Мадера семь рублей стоит, – сказал Обломов, – а тут десять. – Так дай все: там дадут сдачи, не бойся! Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман. – Ну, я пойду, – сказал Тарантьев, надевая шляпу, – а к пяти часам буду: мне надо кое‑куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял. Обломов покачал головой в знак отрицания. – Что, лень или денег жаль? Эх ты, мешок! – сказал он. – Ну, прощай пока… – Постой, Михей Андреич, – прервал Обломов, – мне надо кое о чем посоветоваться с тобой. – Что еще там? Говори скорей: мне некогда. – Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят… – Видно, не платишь: и поделом! – сказал Тарантьев и хотел идти. – Поди ты! Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру отделывать… Да постой! Куда ты? Научи, что делать: торопят, через неделю чтоб съехали… – Что я за советник тебе достался?.. Напрасно ты воображаешь… – Я совсем ничего не воображаю, – сказал Обломов, – не шуми и не кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический… Тарантьев уже не слушал его и о чем‑то размышлял. – Ну, так и быть, благодари меня, – сказал он, снимая шляпу и садясь, – и вели к обеду подать шампанское: дело твое сделано. – Что такое? – спросил Обломов. – Шампанское будет? – Пожалуй, если совет стоит… – Нет, сам‑то ты не стоишь совета. Что я тебе даром‑то стану советовать? Вон спроси его, – прибавил он, указывая на Алексеева, – или у родственника его. – Ну, ну, полно, говори! – просил Обломов. – Вот что: завтра же изволь переезжать на квартиру… – Э! Что придумал! Это я и сам знал… – Постой, не перебивай! – закричал Тарантьев. – Завтра переезжай на квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону… – Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой волки забегают. – Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело? – Там скука, пустота, никого нет. – Врешь! Там кума моя живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат: голова, не то, что вот эта, что тут в углу сидит, – сказал он, указывая на Алексеева, – нас с тобой за пояс заткнет! – Да что ж мне до всего до этого за дело? – сказал с нетерпением Обломов. – Я туда не перееду. – А вот я посмотрю, как ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят. – Я не перееду, – решительно сказал Обломов. – Ну, так черт с тобой! – отвечал Тарантьев, нахлобучив шляпу, и пошел к дверям. – Чудак ты этакой! – воротясь, сказал Тарантьев. – Что тебе здесь сладко кажется? – Как что? От всего близко, – говорил Обломов, – тут и магазины, и театр, и знакомые… центр города, всё… – Что‑о? – перебил Тарантьев. – А давно ли ты ходил со двора, скажи‑ка? Давно ли ты был в театре? К каким знакомым ходишь? На кой черт тебе этот центр, позволь спросить! – Ну как зачем? Мало ли зачем! – Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри‑ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек – играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода‑то, выгода какая. Ты что здесь платишь? – Полторы тысячи. – А там тысячу рублей почти за целый дом! Да какие светленькие, славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь – вот я тебя и назначаю… Обломов рассеянно покачал головой в знак отрицания. – Врешь, переедешь! – сказал Тарантьев. – Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут… В передней послышалось ворчанье. – И порядка больше, – продолжал Тарантьев, – ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу – нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде – ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару… Ворчанье в передней раздалось сильнее. – Этому старому псу, – продолжал Тарантьев, – ни о чем и подумать не придется: на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай, да и конец… – Да как же это я вдруг, ни с того ни с сего, на Выборгскую сторону… – Поди с ним! – говорил Тарантьев, отирая пот с лица. – Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что ты гниешь здесь летом‑то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород – ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней – ты дай мне на извозчика, – и завтра же переезжать… – Что это за человек! – сказал Обломов. – Вдруг выдумает черт знает что: на Выборгскую сторону… Это не мудрено выдумать. Нет, вот ты ухитрись выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу, так менять‑то не хочется… – Это кончено: ты переедешь. Я сейчас еду к куме, про место в другой раз наведаюсь… Он было пошел. – Постой, постой! Куда ты? – остановил его Обломов. – У меня еще есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да реши, что мне делать. – Видишь, ведь ты какой уродился! – возразил Тарантьев. – Ничего не умеешь сам сделать. Все я да я! Ну, куда ты годишься? Не человек: просто солома! – Где письмо‑то? Захар, Захар! Опять он куда‑то дел его! – говорил Обломов. – Вот письмо старосты, – сказал Алексеев, взяв скомканное письмо. – Да, вот оно, – повторил Обломов и начал читать вслух. – Что ты скажешь? Как мне быть! – спросил, прочитав, Илья Ильич. – Засухи, недоимки… – Пропащий, совсем пропащий человек! – говорил Тарантьев. – Да отчего ж пропащий? – Как же не пропащий? – Ну, если пропащий, так скажи, что делать? – А что за это? – Ведь сказано, будет шампанское: чего же еще тебе? – Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал, а ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Поди‑ка сыщи сам квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие‑то какое тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить… – Ну, хорошо, хорошо, – перебил Обломов, – ты вот теперь скажи, что мне с старостой делать? – Нет, прибавь портер к обеду, так скажу. – Вот теперь портер! Мало тебе… – Ну, так прощай, – сказал Тарантьев, опять надевая шляпу. – Ах ты, Боже мой! Тут староста пишет, что дохода «тысящи две яко помене», а он еще портер набавил! Ну, хорошо, купи портеру. – Дай еще денег! – сказал Тарантьев. – Ведь у тебя останется сдача от красненькой. – А на извозчика на Выборгскую сторону? – отвечал Тарантьев. Обломов вынул еще целковый и с досадой сунул ему. – Староста твой мошенник, – вот что я тебе скажу, – начал Тарантьев, пряча целковый в карман, – а ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую песню поет! Засухи, неурожай, недоимки, да мужики ушли. Врет, все врет! Я слышал, что в наших местах, в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все долги уплатили, а у тебя вдруг засуха да неурожай. Шумиловское‑то в пятидесяти верстах от тебя только: отчего ж там не сожгло хлеба? Выдумал еще недоимки! А он чего смотрел? Зачем запускал? Откуда это недоимки? Работы, что ли, или сбыта в нашей стороне нет? Ах он, разбойник! Да я бы его выучил! А мужики разошлись оттого, что сам же он, чай, содрал с них что‑нибудь, да и распустил, а исправнику и не думал жаловаться. – Не может быть, – говорил Обломов, – он даже и ответ исправника передает в письме – так натурально… – Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут – уж это ты мне поверь! Вот, например, – продолжал он, указывая на Алексеева, – сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? – Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства». – Что ж делать‑то с ним? – спросил Обломов. – Смени его сейчас же. – А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть, хуже будет. Я двенадцать лет не был там. – Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь там лето, а осенью прямо на новую квартиру и приезжай. Я уж похлопочу тут, чтоб она была готова. – На новую квартиру, в деревню, самому! Какие ты все отчаянные меры предлагаешь! – с неудовольствием сказал Обломов. – Нет чтоб избегнуть крайностей и придержаться средины… – Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я бы на твоем месте давным‑давно заложил имение да купил бы другое или дом здесь, на хорошем месте: это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы другой… Дай‑ка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе‑то. – Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры не съезжать, и в деревню не ехать, и чтоб дело сделалось… – заметил Обломов. – Да сдвинешься ли ты когда‑нибудь с места? – говорил Тарантьев. – Ведь погляди‑ка ты на себя: куда ты годишься? Какая от тебя польза отечеству? Не может в деревню съездить! – Теперь мне еще рано ехать, – отвечал Илья Ильич, – прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение… Да знаешь ли что, Михей Андреич? – вдруг сказал Обломов. – Съезди‑ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек. – Я управитель, что ли, твой? – надменно возразил Тарантьев. – Да и отвык я с мужиками‑то обращаться… – Что делать? – сказал задумчиво Обломов. – Право, не знаю. – Ну, напиши к исправнику: спроси его, говорил ли ему староста о шатающихся мужиках, – советовал Тарантьев, – да попроси заехать в деревню; потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении старосты. «Примите, дескать, ваше превосходительство, отеческое участие и взгляните оком милосердия на неминуемое, угрожающее мне ужаснейшее несчастие, происходящее от буйственных поступков старосты, и крайнее разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с женой и малолетними, остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками детей…» Обломов засмеялся. – Откуда я наберу столько ребятишек, если попросят показать детей? – сказал он. – Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить не станут, зато будет «натурально»… Губернатор письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется, со вложением, – тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя там? – Добрынин там близко, – сказал Обломов, – я здесь с ним часто виделся; он там теперь. – И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед». Да приложи к письму какой‑нибудь петербургский гостинец… сигар, что ли. Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта? – Послезавтра, – сказал Обломов. – Так вот садись да и пиши сейчас. – Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? – заметил Обломов. – Можно и завтра. Да послушай‑ка, Михей Андреич, – прибавил он, – уж доверши свои «благодеяния»: я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую‑нибудь. – Что еще? – спросил Тарантьев. – Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? Ты так «натурально» рассказываешь… – прибавил он, стараясь скрыть улыбку, – а вон Иван Алексеич переписал бы… – Э! Какие выдумки! – отвечал Тарантьев. – Чтоб я писать стал! Я и в должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь… Лентяй ты, лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку! – Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! – сказал Обломов. – Он бы все уладил… – Вот нашел благодетеля! – прервал его Тарантьев. – Немец проклятый, шельма продувная!.. Тарантьев питал какое‑то инстинктивное отвращение к иностранцам. В глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика, хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями: они были все одинаковы в его глазах. – Послушай, Михей Андреич, – строго заговорил Обломов, – я тебя просил быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке… – О близком человеке! – с ненавистью возразил Тарантьев. – Что он тебе за родня такая? Немец – известно. – Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю дерзостей… Тарантьев побагровел от злости. – А! Если ты меняешь меня на немца, – сказал он, – так я к тебе больше ни ногой. Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился. – Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем – вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, – сказал он. – Уважать немца? – с величайшим презрением сказал Тарантьев. – За что это? – Я уж тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и учился. – Велика важность! Мало ли кто с кем учился! – Вот если бы он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского… – сказал Обломов. – А! Ты попрекаешь мне! Так черт с тобой и с твоим портером и шампанским! На, вот, возьми свои деньги… Куда, бишь, я их положил? Вот совсем забыл, куда сунул проклятые! Он вынул какую‑то замасленную, исписанную бумажку. – Нет, не они!.. – говорил он. – Куда это я их?.. Он шарил по карманам. – Не трудись, не доставай! – сказал Обломов. – Я тебя не упрекаю, а только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который так много сделал для меня… – Много! – злобно возразил Тарантьев. – Вот постой, он еще больше сделает – ты слушай его! – К чему ты это говоришь мне? – спросил Обломов. – А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого‑то… – Послушай, Михей Андреич… – начал Обломов. – Нечего слушать‑то, я слушал много, натерпелся от тебя горя‑то! Бог видит, сколько обид перенес… Чай, в Саксонии‑то отец его и хлеба‑то не видал, а сюда нос поднимать приехал. – За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец? – Виноваты оба, и отец и сын, – мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой. – Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку! – Да чем же не нравится отец, например? – спросил Илья Ильич. – А тем, что приехал в нашу губернию в одном сюртуке да в башмаках, в сентябре, а тут вдруг сыну наследство оставил – что это значит? – Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое‑что он взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын? – Хорош мальчик! Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста капиталу, и в службе за надворного перевалился, и ученый… теперь вон еще путешествует! Пострел везде поспел! Разве настоящий‑то хороший русский человек станет все это делать? Русский человек выберет что‑нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое‑как, а то на‑ко, поди! Добро бы в откупа вступил – ну, понятно, от чего разбогател; а то ничего, так, на фу‑фу! Нечисто! Я бы под суд этаких! Вот теперь шатается черт знает где! – продолжал Тарантьев. – Зачем он шатается по чужим землям? – Учиться хочет, все видеть, знать. – Учиться! Мало еще учили его? Чему это? Врет он, не верь ему: он тебя в глаза обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему‑нибудь? Слышите, что рассказывает? Станет надворный советник учиться! Вот ты учился в школе, а разве теперь учишься? А он разве (он указал на Алексеева) учится? А родственник его учится? Кто из добрых людей учится? Что он там, в немецкой школе, что ли, сидит да уроки учит? Врет он! Я слышал, он какую‑то машину поехал смотреть да заказывать: видно, тиски‑то для русских денег! Я бы его в острог… Акции какие‑то… Ох, эти мне акции, так душу и мутят. Обломов расхохотался. – Что зубы‑то скалишь? Не правду, что ли, я говорю? – сказал Тарантьев. – Ну, оставим это! – прервал его Илья Ильич. – Ты иди с Богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план‑то свой: уж кстати заодно делать… Тарантьев ушел было в переднюю, но вдруг воротился опять. – Забыл совсем! Шел к тебе за делом с утра, – начал он, уж вовсе не грубо. – Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой‑то, видишь ты, пообтерся немного… – Как же можно! – сказал Обломов, хмурясь при этом новом требовании. – Мой фрак тебе не впору… – Впору; вот не впору! – перебил Тарантьев. – А помнишь, я примеривал твой сюртук: как на меня сшит! Захар, Захар! Поди‑ка сюда, старая скотина! – кричал Тарантьев. Захар зарычал, как медведь, но не шел. – Позови его, Илья Ильич. Что это он у тебя какой? – жаловался Тарантьев. – Захар! – кликнул Обломов. – О, чтоб вас там! – раздалось в передней вместе с прыжком ног с лежанки. – Ну, чего вам? – спросил он, обращаясь к Тарантьеву. – Дай сюда мой черный фрак! – приказывал Илья Ильич. – Вот Михей Андреич примерит, не впору ли ему: завтра ему на свадьбу надо… – Не дам фрака, – решительно сказал Захар. – Как ты смеешь, когда барин приказывает? – закричал Тарантьев. – Что ты, Илья Ильич, его в смирительный дом не отправишь? – Да, вот этого еще недоставало: старика в смирительный дом! – сказал Обломов. – Дай, Захар, фрак, не упрямься! – Не дам! – холодно отвечал Захар. – Пусть прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там. Взяли вот этак же на именины, да и поминай как звали; жилет‑то бархатный, а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублев стоит. Не дам фрака! – Ну, прощайте! Черт с вами пока! – с сердцем заключил Тарантьев, уходя и грозя Захару кулаком. – Смотри же, Илья Ильич, я найму тебе квартиру – слышишь ты? – прибавил он. – Ну, хорошо, хорошо! – с нетерпением говорил Обломов, чтоб только отвязаться от него. – А ты напиши тут, что нужно, – продолжал Тарантьев, – да не забудь написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, «мал мала меньше». А в пять часов чтоб суп был на столе! Да что ты не велел пирога сделать? Но Обломов молчал; он давно уж не слушал его и, закрыв глаза, думал о чем‑то другом. С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина минут на десять. Обломов был расстроен и письмом старосты и предстоящим переездом на квартиру и отчасти утомлен трескотней Тарантьева. Наконец он вздохнул. – Что ж вы не пишете? – тихо спросил Алексеев. – Я бы вам перышко очинил. – Очините, да и Бог с вами, подите куда‑нибудь! – сказал Обломов. – Я уж один займусь, а вы после обеда перепишете. – Очень хорошо‑с, – отвечал Алексеев. – В самом деле, еще помешаю как‑нибудь… А я пойду пока скажу, чтоб нас не ждали в Екатерингоф. Прощайте, Илья Ильич. Но Илья Ильич не слушал его: он, подобрав ноги под себя, почти улегся в кресло и, подгорюнившись, погрузился не то в дремоту, не то в задумчивость. |