Книга Б. Рассела История западной философии
 Скачать 5.84 Mb.
|
|
Бертран Рассел : История западной философии 1 Бертран Рассел История западной философии Бертран Рассел История западной философии и ее связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА Книга Б. Рассела «История западной философии» является одной из тех немногих книг, которая способна вызвать любопытство людей, не имевших дело с философией, но людей образованных. Вот два тому свидетельства. Борхес сказал как-то, что если бы ему было суждено навсегда оказаться на Луне и взять с собой лишь пять книг, одной из них была бы «История западной философии». Другой пример – из жизни крупного научного центра России. Университетское издательство, выпустившее очередное издание книги Рассела, ради экономии бумаги напечатало на обороте верстки Рассела текст книги видного математика. Все сроки сверки математиком текста уже вышли, а издательство не могло получить верстку назад. Оказалось, что математик читал все это время разрозненные страницы книги Рассела, находя большое удовольствие в таком странном знакомстве с философией. Рассел написал много книг, но история написания «Истории» стоит особняком. С ней связан один из наиболее трудных эпизодов в жизни знаменитого философа, и история эта показательна во многих отношениях, демонстрируя отношение общества к философии и философам. В изложении обстоятельств создания «Истории западной философии» я многое позаимствовал из книги А. Дж. Айера «Рассел»1. Осенью 1938 года Рассел прибыл вместе с семьей в Америку в качестве приглашенного профессора в университете Чикаго. После этого он получил аналогичное приглашение от Калифорнийского университета, а в 1940 году Совет по высшему образования Нью-Йорка предложил ему стать профессором городского университета. Но едва он успел принять это 1 Ayer A. J. Russell. Fontana/Collins, 1972. Бертран Рассел : История западной философии 2 предложение и уволиться из Калифорнийского университета, как поднялся настоящий крик против этого назначения. Он исходил от католических кругов, и в вину Расселу вменялись его агностицизм и приписываемая ему пропаганда и практика сексуального аморализма. Поскольку Совет по высшему образованию твердо отстаивал свое решение принять на работу знаменитого философа, противники предприняли сильный ход. Некая миссис Кей из Бруклина была подвигнута на то, чтобы выдвинуть обвинение против Совета, суть которого сводилась к следующему: если приглашение Рассела не будет аннулировано, тогда преподавателем ее дочери может стать человек с ужасной репутацией. То обстоятельство, что Рассел был приглашен читать курс логики в Колледж свободных искусств, в который в те времена женщины не допускались, никем не было принято во внимание. Адвокат миссис Кей, Голдстайн, опираясь по большей части на свое воображение, описал в своей речи работы Рассела как «распутные, сладострастные, похотливые, развратные, эротоманиакальные, распаляющие, недостойные, узколобые, лживые, лишенные морального стержня». Приведя отрывок из книги Рассела «Об образовании», что «ребенок должен с самого раннего возраста иметь возможность видеть своих родителей, а также братьев и сестер без одежды, когда это происходит в естественных условиях», адвокат обвинил Рассела в организации нудистской колонии и добавил совсем уж без всяких на то оснований, что Рассел пописывает похабные стишки и одобряет гомосексуализм. Рассел не смог ответить на эти обвинения, поскольку не являлся участником судебного процесса. Дело рассматривалось судьей-католиком по имени Макгеен, который решил его в пользу истца на том основании, что учение Рассела может подвинуть его учеников на преступные деяния. В печати против Рассела была поднята несправедливая шумная и злобная кампания, которая вызвала характерное замечание Рассела: «Запахло всеми выгребными ямами Америки». Совет по высшему образованию был лишен возможности апеллировать из-за юридических хитросплетений, да и апелляция была бы бесполезной, поскольку городской бюджет был урезан мэром Лагардия с таким умыслом, чтобы приглашение Рассела оказалось невозможным уже по финансовым обстоятельствам. В результате этого процесса Рассел оказался в США почти полностью без средств к существованию. Хотя многие видные ученые выступили в его защиту, они не смогли убедить университетские власти практически по всей Америке дать Расселу работу. Все его запланированные лекционные турне были аннулированы, и ни один журнал и ни одна газета не печатали его статей. К счастью, Гарвардский университет имел достаточно смелости и достоинства подтвердить свое приглашение, и Рассел смог провести один семестр в этом университете. Все это время Рассел пребывал в крайней нужде, не имея порой денег даже на автобусный билет. В письме издателю, опубликовавшему в знаменитой серии «Библиотека живущих философов» том, посвященный Расселу (в котором были статьи таких авторов как Эйнштейн и Гедель), Рассел просит того прислать ему книгу, поскольку у него нет средств на ее приобретение. Крайне затруднительное положение Рассела было облегчено доктором Барнсом, эксцентричным миллионером из Филадельфии, владельцем огромной коллекции современной живописи и изящных искусств и основателем частного фонда, призванного главным образом просвещать историков искусства. Барнс пригласил Рассела читать в Фонде лекции и подписал с ним пятилетний контракт. Этот контракт, однако, через два года был разорван на том основании, что лекции, которые составили основу будущей «Истории западной философии», были недостаточно подготовлены. Забавно, что предлогом для разрыва контракта было требование членов Фонда запретить жене Рассела, которая присутствовала на лекциях, вязать при этом, – требование, которое Рассел отклонил. На самом деле Барнс был известен своей неуживчивостью с творческими людьми, и Рассела предупреждали об этом. В конфликте с Барнсом Расселу больше повезло с судьей, чем в предыдущем случае. Он получил возмещение ущерба в связи с увольнением. Сами же лекции переросли в книгу «История западной философии», оказавшуюся наиболее успешной в финансовом отношении из всех книг Рассела. «Я испытывал подлинное удовольствие при написании этой истории, потому что всегда Бертран Рассел : История западной философии 3 полагал, что изложение истории должно быть обстоятельным… Я рассматривал начало „Истории западной философии“ как историю культуры, но в более поздних разделах, когда на первое место выступает наука, содержание работы уже было трудно втиснуть в эти рамки. Я старался изо всех сил, но не полностью уверен, что мне все удалось. Меня часто упрекали, что я писал не подлинную историю, но давал предвзятое объяснение событий, произвольно отобранных мною. Но, с моей точки зрения, человек не может написать интересную историю без пристрастий, да и вообще трудно вообразить человека без подобного рода предубеждений. И претензии на их отсутствие я считаю просто притворством. Больше того, книга, как и всякая другая работа, сохраняет единство благодаря какой-то уже принятой точке зрения. Именно по этой причине книга, состоящая из очерков разных авторов, менее интересна, чем книга, написанная одним человеком. И поскольку я не допускаю существования человека без пристрастий, я думаю, что лучшее, что можно сделать в случае написания масштабной истории, – это принять пристрастия автора, а тем читателям, которые недовольны ими, обратиться к другим авторам с противоположными пристрастиями. Вопрос о том, какое пристрастие ближе к истине, должен быть оставлен потомкам»2. Таковы обстоятельства написания «Истории западной философии». Как уже говорилось, она оказалась наиболее успешной из книг Рассела в финансовом отношении. Вместе с тем многие полагают, что как раз те книги, которые принесли Расселу широкую известность, уступают по глубине и фундаментальности его специальным работам. В этом отношении «История» не считается, так сказать, «репрезентативным» произведением, дающим полное представление о силе философского таланта Рассела. Тем не менее именно в «Истории западной философии» можно увидеть многое из того, что характерно для Рассела как философа. История русского издания «Истории западной философии» также весьма любопытна. Мало кто из нынешних молодых людей знает о серии книг под грифом «Для научных библиотек». Между тем для моего поколения серия было подлинным событием. В период хрущевской оттепели появилась возможность опубликовать некоторые книги так называемых «буржуазных философов». Издавались же эти книги крайне ограниченным тиражом, с грифом «Для научных библиотек». Трудно сказать, какого рода «научные библиотеки» имелись при этом в виду, но достать эти книги было действительно трудно. Одной из первых книг этой серии была книга Рассела «Человеческое познание», изданная в 1957 году. Годом позже был выпущен «Логико-философский трактат» Л. Виттгенштейна. А в 1959 были изданы «История западной философии» Рассела и «Значение и необходимость» Карнапа. Примерно тогда же появилась книга Ф. Франка «Философия науки». Недолго существовала эта серия, и одной из последних книг в ней была монументальная компиляция Т. Хилла «Современные теории познания», изданная в 1966 году. Естественно, что все русские издания «буржуазных мыслителей» сопровождались предупреждениями об ошибочности изложенных в них идей, а также послесловиями, в которых разоблачалась философская позиция автора, в целом враждебная марксизму. В связи с этим вспоминается типичная история, рассказанная американским профессором Б. Данэмом. Он был приглашен выступить на семинаре перед сторонниками философии обыденного языка, и перед его выступлением ведущая предупредила участников семинара об ошибках, которые наверняка будут содержаться в докладе. Данэм язвительно пишет, что всегда подозревал жрецов культа естественного языка в непорядочности, но не до такой степени. Но когда речь идет об идеологии (неважно какой, как это видно из примера, – левой или правой), понятие порядочности, видимо, просто неуместно. Расселу отчасти повезло, потому что в то время он был известен как «борец за мир», а борьба за мир была важной составной частью советской политики. В год русского издания (1959 год) Рассел был во главе движения за ядерное разоружение в Великобритании и даже 2 The autobiography of Bertrand Russell. Vol. 2, pp. 223—224. London, George Allen and Unwin Ltd, 1971. Бертран Рассел : История западной философии 4 возглавлял марши протеста общественности в Олдермастон, где располагалась американская база ядерного оружия. Быть может, это обстоятельство сыграло свою роль в решении издать его книги. Но даже при таких смягчающих обстоятельствах предупреждающих предисловий и осуждающих послесловий было недостаточно, и в некоторых местах требовалось более радикальное вмешательство – глава «Истории западной философии» под названием «Маркс» была изъята из русского издания вообще. Как заметил редактор русского издания, весьма прискорбно, что Рассел, столь худо зная Маркса, все-таки удосужился написать про него целую главу. А редактором русского издания был известный философ В. Ф. Асмус (кстати, тесть известного писателя Ю. Нагибина). У меня сложилось впечатление, что он достаточно либерально отнесся к сугубо технической стороне редактирования перевода, потому что в нем была масса неточностей и искажений текста и, кроме того, отсутствовала унификация терминологии, что полностью на совести редактора, поскольку книга переводилась несколькими людьми. Такого рода проблемы существуют при издании любой книги, тем более такой большой. Но зато редактор написал огромное (более полусотни страниц) послесловие. Странное впечатление вызывает оно сегодня, и нет смысла по вполне понятным причинам ворошить старое. Но одно обстоятельство очень важно – Асмус еще не осознает, что имеет дело не просто с известным «буржуазным» философом, а с человеком, вклад которого в культуру несоизмерим со любым «идеологически правильным взглядом» на философию и человеческую цивилизацию в целом. Вообще русское издание «Истории западной философии» было сделано весьма добротно. Когда я читал ее в первый раз, мне не бросались в глаза никакие неточности или искажения. Протест вызывала лишь гегельянская традиция перевода ряда терминов (скажем, mind переводился как дух или сознание, но не как ум, что более соответствует британской традиции эмпиризма). И тем не менее, когда я, исходя из стремления обновить справочный материал книги (я имею в виду ссылки на отсутствующие у читателей тех лет книги на русском языке – например, сочинения Платона или Аристотеля), перечитал ее, то обнаружил, что в ряде мест перевод должен быть более точным. Я сверил перевод со вторым английским изданием и внес соответствующие изменения, которые и были учтены при переиздании «Истории западной философии» издательством Новосибирского государственного университета в 1994 году. За этим изданием последовали еще ряд переизданий уже моей редакции книги. Исключение составляет издание «Феникса», в котором ростовские издатели, не мудрствуя лукаво, перепечатали книгу 1959 года без всяких изменений основного текста. Итак, между первым и вторым русским изданием «Истории» прошло больше тридцати лет. Я опирался на перевод, сделанный другими людьми, не консультируясь с ними (вряд ли кто-нибудь из тех, кто делал тот перевод, захотел бы вернуться к такому старому проекту). Какие права на эту книгу дает эта моя редакция, а также значительнейшее обновление справочного материала и цитат (теперь, наверное, эта работа должна быть проделана еще раз, учитывая то, что почти все цитированные издания теперь уже доступны на русском языке), с точки зрения законодательства является сложным вопросом. Как бы то ни было, я рекомендую отредактированное мною издание, поскольку книга имеет все привлекательные качества с точки зрения «постороннего» по отношению к философии читателя. А что можно сказать о книге с точки зрения читателя-профессионала? По этому поводу много что можно сказать, и я назову лишь пару обстоятельств, которые чаще всего упоминаются критиками Рассела. Рассел часто нарушает канон, к которому привычны студенты философии. История философии в расселовском изложении не имеет доксографического характера. Так, из традиционной последовательности «Кант – Фихте – Шеллинг – Гегель» выпадают в расселовском изложении два срединных звена. Французскому Просвещению уделено весьма мало места. Рассела часто упрекают в одностороннем взгляде на историю философии, диктуемом тем обстоятельством, что при всем богатстве точек зрения Рассела по ходу Бертран Рассел : История западной философии 5 эволюции его философских взглядов он все-таки принадлежит школе британского эмпиризма. И что, например, уничтожающая критика Бергсона полностью игнорирует те черты метафизики, которые получили свое развитие у Уайтхеда, бывшего соавтора Рассела по «Principia Mathematica». Однако на это можно сказать, что германская философия была гораздо уже в своем кругозоре. Так, по замечанию одного из историков философии, у британцев всегда был «их» Кант, в то время как немецкие философы почти не читали Локка. «История западной философии» отличается от традиционных историй философии прежде всего тем, что в ней рассказчик не смотрит на своих героев «снизу вверх», полный почтения и страха перед великими умершими предшественниками. Рассел сам по себе имеет столь большой вес в истории философии, что беседует с классиками мировой философии «на равных». Такой способ изложения имеет очевидные преимущества по сравнению с традиционным, и Рассел использует их в полной мере. Так, например, вряд ли какой-либо историк философии готов, как Рассел, признаться, что он никогда не был в состоянии понять, что подразумевается под словом «категория» у Аристотеля, у Канта и у Гегеля (глава «Логика Аристотеля»). В высшей степени сочувственное отношение к предприятию Локка, теория которого вымела столь много «метафизического хлама», говорит о полной уверенности Рассела в том, что он в своей теории свободен от многих трудностей его предшественников. Уверенность в новой форме эмпиризма, а именно, логическом атомизме, такого человека как Рассел, который «был философом всех философий или философом без собственной философии», многого стоит в том отношении, что ставит логический атомизм наравне с великими философскими системами. Только философ самого высокого уровня готов признаться также, что не может считать Канта величайшим из философов, и скупо отмечает, «что было бы глупо не признавать его огромного значения». Весьма характерным в этом отношении является очерк Рассела о Бергсоне. Глава о французском философе представляет собой очерк, написанный в 1912 году (в нынешнем издании, как и во втором английском издании, существенно сокращенный по сравнению с первым изданием на русском языке). Можно представить себе, какой интеллектуальной смелостью должен обладать человек, выступающий против наиболее популярного (как в хорошем, так и в плохом смысле слова) в Европе философа. В первом русском издании глава о Бергсоне была гораздо большей по объему (фактически это была перепечатка статьи из журнала «Монист»), но во втором английском издании, которому я следовал, эта глава значительно сокращена. Таковы некоторые особенности «Истории западной философии». Впрочем, эти вещи интересны больше профессионалам. Между тем книга в основном обращена к образованным читателям. Сам Рассел как-то сказал, что великие философы XVII-XVIII веков писали для «досужих джентльменов», и только позднее философия стала профессиональной. В «Истории» Рассел продолжает лучшие традиции своих великих предшественников, и хотя «досужий джентльмен» в нынешнее время трансформировался в образованного читателя, круг читателей при этом расширился. Рассела часто называют Вольтером двадцатого века, и с моей точки зрения эта его ипостась великого просветителя и апостола свободомыслия лучше всего проявилась в «Истории западной философии». Я рекомендую эту книгу всем, кто не считает философию чем-то неудобоваримым, кто ценит прекрасный стиль и глубину сочинений. Лауреат Нобелевской премии по литературе Бертран Рассел написал книгу, которая заслуженно именуется «книгой века». Доктор философских наук, профессор Директор Института философии и права Сибирского отделения Российской академии наук В. В. Целищев ПРЕДИСЛОВИЕ Чтобы эта книга могла избежать более суровой критики, чем та, которую она, Бертран Рассел : История западной философии 6 несомненно, заслуживает, необходимо сказать несколько слов в качестве извинения и объяснения. Извинения необходимо принести специалистам по тем или иным философским школам или отдельным философам. За исключением, возможно, одного лишь Лейбница, любой из тех философов, которых я рассматриваю в данной книге, некоторым другим специалистам известен гораздо лучше, чем мне. Если, однако, книги, охватывающие весьма широкие области знания, должны все-таки писаться, то неизбежно, поскольку мы не бессмертны, что те, кто сочиняет подобные книги, должны затрачивать меньше времени на любую их часть, чем, может быть, затрачивается авторами, которые сосредоточивают основное свое внимание на отдельной личности или каком-либо коротком периоде времени. Некоторые, чья ученая строгость непреклонна, сделают заключение, что книги, охватывающие весьма широкие области, вообще не должны писаться или, если они все же пишутся, то их следует составлять из монографий большого числа авторов. Однако сотрудничество многих авторов связано с известными изъянами в изложении истории философии. Если имеется какое-либо единство в развитии истории, если существует внутренняя связь между тем, что было раньше, и тем, что имело место позже, то для изложения этого совершенно необходимо, чтобы ранний и поздний периоды были синтезированы одним ученым. Человеку, изучающему Руссо, будет, по-видимому, трудно отдать должное той связи, которая существует у Руссо со Спартой Платона и Плутарха, историк же Спарты не мог пророчески предвидеть Гоббса, Фихте или Ленина. Выявление таких связей и представляет собой одну из целей, стоящих перед автором настоящей книги. Поставленная цель может быть достигнута только в обширном обозрении. Написано много историй философии, но ни одна из них, насколько мне известно, не преследовала такой цели, какую я выдвигаю перед собой. Философы являются одновременно и следствиями и причинами – следствиями социальных обстоятельств, политики и институтов того времени, к которому они принадлежат, и причинами (в случае, если те или иные философы удачливы) убеждений, определяющих политику и институты последующих веков. В большинстве историй философии каждый мыслитель действует как бы в пустоте; его взгляды излагаются изолированно, исключая, самое большее, связь их с воззрениями более ранних философов. Я же, со своей стороны, каждого философа пытаюсь рассматривать (насколько это возможно сделать, не отходя от истины) в качестве продукта окружающей его среды, то есть как человека, в котором выкристаллизовались и сконцентрировались мысли и чувства, свойственные обществу, частью которого он является. Это привело к тому, что в книгу включены некоторые главы, относящиеся к чисто социальной истории. Никто не сможет понять стоиков и эпикурейцев без определенного знания эпохи эллинизма или схоластов без хотя бы беглого анализа истории развития церкви с V по XIII столетие. Поэтому я коротко излагаю те моменты основных направлений исторического развития, которые, по моему мнению, оказали наибольшее влияние на философскую мысль, и с возможной полнотой освещаю, может быть, незнакомые некоторым читателям периоды истории; это касается, например, раннего средневековья. Но из этих исторических глав я строжайшим образом выбрасываю все, что имело небольшое отношение или вовсе не имело никакого отношения к философии данного или последующего периода. Проблема отбора материала для такой книги, как эта, порождает весьма большие трудности. Лишенная подробностей, книга становится сухой и неинтересной, обилие же деталей заключает в себе опасность сделать ее невыносимо длинной. Я стремился к компромиссу, исследуя воззрения только тех мыслителей, которые, на мой взгляд, имеют выдающееся значение, и упоминания в связи с ними о таких деталях (даже если они не являются определяющими), которые представляют ценность ввиду их иллюстративного и оживляющего характера. Философия, начиная с древнейших времен, была не просто делом школ или споров между небольшими группами ученых людей. Она является неотъемлемой часть частью жизни общества, и как таковую я и старался ее рассматривать. Если предлагаемая книга Бертран Рассел : История западной философии 7 обладает какими-либо достоинствами, то источником их является указанная точка зрения. Своим существованием эта книга обязана д-ру Альберту С. Бэрнесу, будучи первоначально задумана и частично прочитана в виде лекций на основе фонда Бэрнеса в Пенсильвании. Как и при написании большинства моих сочинений, начиная с 1932 года мне все время оказывалась большая помощь в исследовательской работе, а также во многих других отношениях моей женой Патрицией Рассел. Бертран Рассел ВВЕДЕНИЕ Концепции жизни и мира, которые мы называем «философскими», являются продуктом двух факторов: один из них представляет собой унаследованные религиозные и этические концепции, другой – такого рода исследования, которые могут быть названы «научными», употребляя это слово в самом широком смысле. Отдельные философы сильно различаются между собой в зависимости от пропорции, в какой эти два фактора входили в их систему, но наличие обоих является в определенной степени тем, что характеризует философию. «Философия» – слово, которое употреблялось во многих смыслах, более или менее широких или узких. Я предлагаю употреблять это слово в самом широком смысле, который и попытаюсь теперь объяснить. Философия, как я буду понимать это слово, является чем-то промежуточным между теологией и наукой. Подобно теологии, она состоит в спекуляциях по поводу предметов, относительно которых точное знание оказывалось до сих пор недостижимым; но, подобно науке, она взывает скорее к человеческому разуму, чем к авторитету, будь то авторитет традиции или откровения. Все определенное знание, по моему мнению, принадлежит к науке; все догмы, поскольку они выходят за пределы определенного знания, принадлежат к теологии. Но между теологией и наукой имеется Ничейная Земля, открытая для атак с обеих сторон; эта Ничейная Земля и есть философия. Почти все вопросы, которые больше всего интересуют спекулятивные умы, таковы, что наука на них не может ответить, а самоуверенные ответы теологов более не кажутся столь же убедительными, как в предшествующие столетия. Разделен ли мир на дух и материю, а если да, то что такое дух и что такое материя? Подчинен ли дух материи, или он обладает независимыми силами? Имеет ли Вселенная какое-либо единство или цель? Развивается ли Вселенная по направлению к некоторой цели? Действительно ли существуют законы природы, или мы просто верим в них благодаря лишь присущей нам склонности к порядку? Является ли человек тем, чем он кажется астроному, – крошечным комочком смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой и второстепенной планете? Или же человек является тем, чем он представлялся Гамлету? А может быть, он является и тем и другим одновременно? Существуют ли возвышенный и низменный образы жизни, или же все образы жизни являются только тщетой? Если же существует образ жизни, который является возвышенным, то в чем он состоит и как мы его можем достичь? Нужно ли добру быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру нужно стремиться, даже если Вселенная неотвратимо движется к гибели? Существует ли такая вещь, как мудрость, или же то, что представляется таковой, – просто максимально рафинированная глупость? На такие вопросы нельзя найти ответа в лаборатории. Теологи претендовали на то, чтобы дать на эти вопросы ответы и притом весьма определенные, но самая определенность их ответов заставляет современные умы относиться к ним с подозрением. Исследовать эти вопросы, если не отвечать на них, – дело философии. К чему тогда, можете вы спросить, тратить время на подобные неразрешимые вопросы? На это можно ответить и с точки зрения историка, и с точки зрения личности, стоящей перед ужасом космического одиночества. Ответ историка, постольку, поскольку я способен его предложить, будет дан на Бертран Рассел : История западной философии 8 протяжении этой работы. С того времени как люди стали способны к свободному размышлению, их действия в бесчисленных важных аспектах оказались в зависимости от их теорий относительно природы мира и человеческой жизни и от теорий о том, что такое добро и что такое зло. Это так же верно относительно настоящего времени, как и относительно прошлого. Чтобы понять эпоху или нацию, мы должны понять ее философию, а чтобы понять ее философию, мы должны сами в некоторой степени быть философами. Здесь налицо взаимная обусловленность: обстоятельства жизни людей во многом определяют их философию, но и наоборот, их философия во многом определяет эти обстоятельства. Это взаимодействие, имевшее место в течение веков, будет предметом последующего изложения. Есть, однако, и более личностный ответ. Наука говорит нам, что мы способны познавать, но то, что мы способны познавать, ограниченно, и если мы забудем, как много лежит за этими границами, то утратим восприимчивость ко многим очень важным вещам. Теология, с другой стороны, вводит догматическую веру в то, что мы обладаем знаниями там, где фактически мы невежественны, и тем самым порождает некоторого рода дерзкое неуважение к Вселенной. Неуверенность перед лицом живых надежд и страхов мучительна, но она должна сохраняться, если мы хотим жить без поддержки утешающих басен. Нехорошо и то и другое: забывать задаваемые философией вопросы и убеждать себя, что мы нашли бесспорные ответы на них. Учить тому, как жить без уверенности и в то же время не быть парализованным нерешительностью, – это, пожалуй, главное, что может сделать философия в наш век для тех, кто занимается ею. Философия как нечто отличное от теологии возникла в Греции в VI веке до н.э. Пережив свою историю в античную эпоху, она снова, в эпоху возникновения христианства и падения Рима, была поглощена теологией. В течение своего второго великого периода, от XI до XIV века, она испытывает господство католической церкви, если не говорить о немногих великих мятежниках, таких, как император Фридрих II (1195—1250). Этому периоду был положен конец тем хаосом, который достиг своего кульминационного пункта в эпоху Реформации. Третий период – начиная с XVII столетия и вплоть до нашего времени – в большей степени, чем какой-либо из предшествующих, находится под влиянием науки. Традиционные религиозные верования сохраняют свое значение, но чувствуется необходимость их оправдания и видоизменения всюду, где наука, по-видимому, требует этого. Немногие из философов этого периода являются ортодоксальными с католической точки зрения, в их теориях светское государство занимает более важное место, чем церковь. Общественная связь и личная свобода, подобно религии и науке, находятся в состоянии конфликта или неустойчивого компромисса в течение всего этого периода. В Греции социальная связь обеспечивалась верностью по отношению к городу-государству; даже Аристотель, хотя в его время Александр сделал город-государство устаревшим явлением, не мог видеть какого-либо преимущества в другой политике. Степень, в какой индивидуальная свобода урезывалась долгом личности перед городом-государством, была весьма различна. В Спарте личность имела мало свободы, как это имеет место в современной Германии или России. Несмотря на эпизодические преследования, в Афинах в лучшие времена граждане обладали совершенно исключительной свободой от ограничений, налагаемых государством. Вплоть до Аристотеля в греческой мысли доминировало чувство глубокой религиозной и патриотической преданности городу-государству; ее этические системы были приспособлены к жизни граждан городов-государств и содержали в себе значительные политические элементы. Но концепции, соответствующие эпохе независимости греков, стали больше неприменимыми, как только греки оказались под властью сперва македонцев, а затем римлян. Это привело, во-первых, вследствие разрыва с традицией к утрате силы, а во-вторых, породило этику, более индивидуалистическую и менее общественную. Стоики рассматривали добродетельную жизнь скорее в плане отношения души к Богу, чем гражданина к государству. Таким образом, они расчищали путь христианству, которое первое время было, подобно стоицизму, аполитичным учением, поскольку в течение первых трех столетий приверженцы христианства не имели никакого влияния на правительство. В Бертран Рассел : История западной философии 9 течение шести с половиной веков, начиная с Александра Великого и кончая Константином, общественная связь обеспечивалась вовсе не философией и не старинным чувством преданности, но силой, прежде всего силой армии, а затем гражданской администрации. Римские армии, римские дороги, римское право и римские чиновники сперва создали, а потом охраняли мощное централизованное государство. Нельзя приписывать какую-либо роль римской философии в этом деле, потому что она не играла никакой роли. На протяжении этого длительного периода греческие идеи, унаследованные от эпохи свободы, переживали процесс постепенного преобразования. Некоторые из старых идей, особенно те, которые мы должны рассматривать как специфически религиозные, выиграли сравнительно в своем значении; другие, более рационалистические, были отброшены в силу их несоответствия духу времени. Таким образом, поздние язычники видоизменяли греческую традицию, пока она не стала пригодной для слияния с христианским учением. Христианство популяризировало важный взгляд, уже подразумевавшийся в учении стоиков, но чуждый общему духу античности: я имею в виду взгляд, согласно которому долг человека перед Богом является более настоятельным, чем его долг перед государством3. Взгляд, что «мы должны слушаться скорее Бога, чем Человека», как говорили Сократ и апостолы, пережил переход в веру Константина, потому что ранние христианские императоры были арианами или склонялись к арианизму. Когда же императоры стали ортодоксальными, этот взгляд канул в вечность. В Византийской империи он оставался в латентном состоянии, так же обстояло дело позднее и в Российской империи, которая заимствовала свое христианство из Константинополя 4 . Но на Западе, где католические императоры были почти немедленно замещены (за исключением части Галлии) еретическими варварами-завоевателями, превосходство религиозного долга перед политическим сохранилось и в некоторой степени продолжает сохраняться в настоящее время. Вторжение варваров на шесть веков положило конец существованию цивилизации в Западной Европе. Она еще теплилась в Ирландии, пока датчане не разрушили ее и там в IX веке, но прежде чем угаснуть совсем, она породила одну замечательную фигуру – Иоанна Скота Эригену. В Восточной империи греческая цивилизация в неизменном состоянии, как в музее, просуществовала до падения Константинополя в 1453 году, но, кроме художественной традиции и юстиниановского кодекса римского права, Константинополь не дал миру ничего значительного. В течение этого периода мрака, с конца V века до середины XI века, западноримский мир претерпел некоторые очень интересные изменения. Конфликт между долгом по отношению к Богу и по отношению к Государству, который принесло с собой христианство, принял форму конфликта между церковью и королем. Церковная юрисдикция папы распространилась на Италию, Францию и Испанию, Великобританию и Ирландию, Германию, Скандинавию и Польшу. Сначала за пределами Италии и Южной Франции контроль папы над епископами и аббатами был очень слаб, но со времени Григория VII (конец XI века) этот контроль стал реальным и действенным. С этого времени духовенство всей Западной Европы превратилось в единую организацию, направляемую из Рима и стремящуюся к власти умно и непреклонно. Духовенство обычно, вплоть до начала XIV столетия, одерживало победы в своих конфликтах со светскими властями. Конфликт между церковью и государством был не только конфликтом между церковниками и мирянами, он представлял собой также возрождение конфликта между средиземноморским миром и 3 Этот взгляд был известен в более ранние времена: он высказывается, например, в «Антигоне» Софокла. Но до стоиков мало кто придерживался такого взгляда. 4 Вот почему в современной России не считают, что нам следует повиноваться в первую очередь диалектическому материализму, а не Сталину. Бертран Рассел : История западной философии 10 северными варварами. Единство церкви было повторением единства Римской империи: церковная служба велась на латинском языке, руководящие деятели церкви происходили по большей части из Италии, Испании или Южной Франции. Их образование после своего возрождения вновь стало классическим, их понятия о праве и правительстве были бы более понятны Марку Аврелию, чем современным им монархам. Церковь в своем лице сочетала одновременно преемственность по отношению к прошлому и все наиболее цивилизованное в настоящем. Светская власть, напротив, находилась в руках королей и баронов тевтонского происхождения, стремящихся сохранить все возможное из тех институтов, которые они принесли из лесов Германии. Абсолютная власть была чужда этим институтам, она казалась сильным завоевателям пустой и безжизненной законностью. Король должен был делить свою власть с феодальной аристократией, но все в равной степени считали, что им позволены время от времени взрывы страстей в форме войны, убийства, грабежа или насилия. Монархи могли раскаиваться, ибо они были искренне религиозными людьми, тем более, что раскаяние было, в конце концов, само по себе только разновидностью страсти. Но церковь никогда не могла воспитать в них спокойной умеренности хорошего поведения, которого современный работодатель требует от своих служащих и обычно добивается его. Какая польза от завоевания мира, если они не могут пить, убивать и любить в соответствии со своим настроением? И почему это должны они со своими армиями гордых рыцарей подчиняться предписаниям книжников, давших обет безбрачия и лишенных вооруженной силы? Вопреки церковному неодобрению, они сохраняли дуэли, судебные поединки, организовывали турниры и развили куртуазную любовь; в ярости они даже убивали известных церковников. Все вооруженные силы оставались на стороне королей, и тем не менее церковь побеждала. Церковь брала верх отчасти потому, что она обладала почти полной монополией на образование, а отчасти потому, что короли постоянно воевали друг с другом, но главным образом в силу того, что, за немногими исключениями, правители и народ были в равной степени глубоко убеждены, что церковь является всемогущей. Церковь могла решить, проведет ли тот или иной король вечность в раю или в аду, церковь могла освободить подданных от долга повиновения и тем самым вызвать восстание. Более того, церковь олицетворяла порядок в противоположность анархии и потому приобретала поддержку возникающего торгового класса. В Италии, в частности, последнее обстоятельство имело решающее значение. Попытка тевтонцев сохранить хотя бы частичную независимость от церкви находила свое выражение не только в политике, но и в искусстве, романах, рыцарстве и войне. В интеллектуальном отношении эта попытка отразилась слабо, ибо образование находилось почти полностью в руках духовенства. Ходячая философия средневековья не является точным зеркалом своей эпохи, она отражает только то, что думала одна партия. Среди духовенства тем не менее, особенно среди францисканских монахов, были люди, в силу различных причин несогласные с папой. Кроме того, в Италии культура распространилась среди мирян на несколько столетий раньше, чем севернее Альп. Фридрих II, пытаясь основать новую религию, представлял в своем лице крайнюю антипапскую культуру, тогда как Фома Аквинский, родившийся в Неаполитанском королевстве, где правил Фридрих II, остается вплоть до наших дней классическим представителем философии папства. Пятьюдесятью годами позднее Данте достигает синтеза и дает единственное гармоничное изложение законченной средневековой системы идей. После Данте, по различным политическим и духовным причинам, средневековый философский синтез распадается. Пока этот синтез сохранялся, он отличался своеобразной опрятностью и миниатюрной полнотой и законченностью. С чем бы ни сталкивалась эта система, она все приводила в точное соответствие со всем остальным содержанием своего весьма ограниченного мира. Но Великая Ересь, умиротворительное движение и папство эпохи Возрождения подготовили Реформацию, которая разрушила единство христианского Бертран Рассел : История западной философии 11 мира и схоластическую теорию правления, имеющего своим центром папу. Новые познания о древности, а также о форме Земли породили в эпоху Возрождения в человеке чувство усталости от систем, которые должны были теперь восприниматься как духовная тюрьма. Астрономия Коперника поставила Землю и человека в более скромное положение по сравнению с тем, которое они занимали в системе Птолемея. Среди ученых стремление к собиранию новых фактов заняло место стремления рассуждать, анализировать и систематизировать. Хотя в области искусства Возрождение все еще придерживается строгого порядка, в мышлении оно предпочитает большой и плодотворный беспорядок. В этом отношении Монтень – наиболее типичный представитель своей эпохи. В политической теории, как и везде, за исключением искусства, порядок был нарушен. В течение средних веков, на практике столь беспокойных и бурных, в области мысли господствовали страсть к законности и наиболее строгая теория политической власти. В конечном счете всякая власть исходит от Бога. В священных делах он уполномочил к власти папу, а в светских – императора. Но и папа и император утратили свое значение в течение XV столетия. Папа стал просто одним из итальянских князей, вовлеченным в невероятно сложную и неразборчивую в средствах итальянскую политическую игру. Новые национальные монархии во Франции, Испании и Англии обладали на своей территории властью, которой ни папа, ни император не могли оспаривать. Национальное Государство приобрело, особенно благодаря пороху, влияние на чувства и мысли людей, которого раньше оно не имело и которое постепенно разрушило все, что оставалось от римской веры в единство цивилизации. Этот политический беспорядок нашел свое выражение в макиавеллевском «Князе». При отсутствии какого-либо ведущего принципа политика становится неприкрытой борьбой за власть. В «Князе» дается тонкий совет, как надо успешно вести такую игру. То, что случилось в великую эпоху Греции, произошло снова в Италии эпохи Возрождения: традиционные моральные ограничения исчезли, потому что в них увидели связь с предрассудком; освобождение от пут возбудило в людях энергию и творчество, привело к редкому расцвету гения, но анархия и предательство, неизбежно следующие за упадком морали, обессилили итальянцев как нацию, и итальянцы попали, подобно грекам, под господство наций, менее цивилизованных, чем они сами, но не в такой мере лишенных общественной связи. Однако в данном случае результат был менее разрушителен, чем в Греции, потому что новые могущественные нации оказались (за исключением Испании) столь же способными к великим достижениям, как и сами итальянцы незадолго перед этим. Начиная с XVI века история европейской мысли определяется Реформацией. Реформация – сложное и многостороннее движение, она обязана своими успехами многим причинам. В основном это мятеж северных наций против восстановленного господства Рима. Религия являлась силой, подчинившей Север, но в Италии религия пришла в упадок: папство как институт сохранилось и извлекало громадную дань из Германии и Англии, но эти пока еще набожные нации не могли чувствовать почтение к Борджа и Медичи, которые специализировались на том, что спасали души от чистилища в обмен на деньги, которые сами тратили на роскошь и разврат. Национальные, экономические и моральные мотивы слились воедино, чтобы усилить мятеж против Рима. Более того, короли вскоре поняли, что стань церковь на их территории только национальной, они смогли бы достигнуть над ней господства, а тем самым приобрести и у себя дома еще большее могущество, чем раньше, когда делили власть с папой. По всем этим причинам теологические нововведения Лютера приветствовались в равной степени правителями и народом большей части северной Европы. Католическая церковь ведет свое происхождение из трех источников. Ее Священная история была еврейской, ее теология – греческой, а ее правление и каноническое право, по крайней мере косвенно, – римскими. Реформация отвергла римские элементы, смягчила греческие и очень усилила иудейские. Она, таким образом, сотрудничала с националистическими силами, губившими дело социальной сплоченности, осуществленное Бертран Рассел : История западной философии 12 сначала Римской империей, а затем католической церковью. Согласно католической доктрине, божественное откровение не закончилось с созданием Писания, но продолжается из века в век через посредство церкви, поэтому личность должна подчинять ей свои частные мнения. Протестанты, напротив, отвергли церковь как посредника в откровении; истину следует искать только в Библии, которую каждый человек может толковать для себя по-своему. Если люди разойдутся в своем истолковании, то нет такой назначенной Богом силы, которая могла бы решить этот спор. На практике государство претендовало на права, ранее принадлежавшие церкви, но то было узурпацией. Теория протестантизма не признавала земного посредника между душой и Богом. Эта перемена имела важные последствия. Истина должна была больше подтверждаться не консультативной властью, а внутренним созерцанием. Возникла быстро развивавшаяся тенденция к анархизму в политике, к мистицизму в религии, который всегда с трудом укладывался в рамки католической ортодоксии. Получился не единый протестантизм, а множество сект, не единая философия, противостоящая схоластике, а столько философских систем, сколько было философов, и не один император, как в XIII веке, противостоял папе, а большое число еретических королей. В итоге как в мышлении, так и в литературе развивается постоянно углубляющийся субъективизм, проявляющийся первое время как благотворное освобождение от духовного рабства, но неуклонно ведущий к враждебной для социального здоровья изоляции личности. Современная философия начинается с Декарта, для которого основным бесспорным положением являлось положение о существовании лишь самого себя и своих собственных мыслей, из чего следует заключать о существовании внешнего мира. Это только первая стадия в развитии, которое привело через Беркли и Канта к Фихте, для которого все – только эманация Я. Это было безумие, и, столкнувшись с такой крайностью, философия с тех пор пыталась и пытается перенестись в мир будничного здравого смысла. Субъективизм в философии, анархизм в политике идут рука об руку. Уже во времена, когда еще жив был Лютер, незваные, непризнанные апостолы развили доктрину анабаптизма, который в течение некоторого времени господствовал в городе Мюнстере. Анабаптисты отменили все законы, поскольку они утверждали, что хороший человек будет руководиться в любой момент Святым Духом, который не может быть связан предписаниями. Исходя из этой предпосылки, они пришли к коммунизму и сексуальному промискуитету. Вскоре они были истреблены после героического сопротивления. Но их доктрина в более мягкой форме распространилась в Голландии, Англии и Америке; исторически она явилась источником квакерства. Еще более острая форма анархизма, уже не связанная с религией, возникает в XIX веке. В России, в Испании и в меньшей степени в Италии он имел значительный успех и вплоть до наших дней остается пугалом для американских иммиграционных властей. Эта современная, хотя и антирелигиозная форма многое еще сохраняет от духа раннего протестантизма; она отличается тем, что главным образом направляет против светских правительств ту враждебность, которую Лютер направлял против пап. Субъективность, которой однажды дали волю, не может быть заключена в какие-либо границы, пока она не достигнет своего логического конца. Протестантский упор на индивидуальную совесть в области морали, в сущности, был анархическим. Привычка и обычай являлись настолько сильными, что (за исключением случайных взрывов, вроде мюнстерского) последователи индивидуализма в этике продолжали действовать добродетельным образом в соответствии с традицией. Но это было неустойчивое равновесие. Культ «чувственности» XVIII века начал разрушать его: действие вызывало восхищение не благодаря своим благим последствиям и не благодаря своему соответствию моральному кодексу, но благодаря вызвавшему его чувству. Из такого отношения развился культ героя, выраженный Карлейлем и Ницше, и байроновский культ неистовой страсти, какова бы она ни была по своему содержанию. Романтическое движение в искусстве, литературе и политике связано с этим Бертран Рассел : История западной философии 13 субъективным способом судить о людях не как о членах общества, но как об эстетически прекрасных предметах созерцания. Тигры более прекрасны, чем овцы, но мы предпочитаем видеть их за решеткой. Типичный романтик отодвигает решетку и радуется великолепным прыжкам тигра, уничтожающего овец. Он призывает людей вообразить себя тиграми; но когда его призыв достигает успеха, результаты оказываются не совсем приятными. В ответ на наиболее безумные формы субъективизма в современную эпоху последовали различные реакции. Во-первых, половинчатая, компромиссная философия, доктрина либерализма, которая пыталась определить соответствующие сферы для личности и для правительства. В современной форме эта попытка берет свое начало у Локка, который выступал как против «энтузиазма» – индивидуализма анабаптистов, так и против абсолютного авторитета и слепого преклонения перед традицией. Более радикальное движение привело к доктрине преклонения перед государством, которая придает государству такое же значение, какое католицизм придавал церкви или даже иногда Богу. Гоббс, Руссо и Гегель представляют различные этапы этой теории, а их доктрины практически реализованы Кромвелем, Наполеоном и фашистской Германией. Коммунизм в теории далек от таких философий, но на практике влеком к такому типу общества, который является результатом подобного обожествления государства. На протяжении всего длительного развития, от VII века до н.э. и до наших дней, философы делились на тех, кто стремился укрепить социальные узы, и на тех, кто хотел ослабить их. С этим различием были связаны другие. Сторонники дисциплины защищали некоторые догматические системы, старые или новые, а следовательно, были вынуждены в большей или меньшей степени занимать позиции, враждебные науке, поскольку их догмы не могли быть доказаны эмпирическим путем. Все они почти неизменно учили, что счастье не является благом, но что ему следует предпочесть «благородство» или «героизм». Они питали симпатию к иррациональной части человеческой природы, поскольку чувствовали, что разум враждебен социальной связи. Сторонники либерализма, с другой стороны, исключая крайних анархистов, тяготели к научному, утилитарному, рационалистическому, враждебному неистовой страсти. Они склонны были выступать против всех более глубоких форм религии. Этот конфликт существовал в Греции еще до возникновения того, что мы признаем в качестве философии, и он совершенно явственно выражен у представителей самой ранней греческой мысли. Видоизменившись, он сохраняется вплоть до настоящего времени и, несомненно, сохранится в течение многих грядущих веков. Ясно, что каждая сторона в этом конфликте, поскольку дело касается того, что же сохраняется в течение длительного исторического периода, отчасти права и отчасти заблуждается. Социальная сплоченность является необходимостью, и человечество никогда не достигло бы успеха в ее установлении только разумными доводами. Каждое общество подвержено двум противоположным опасностям: с одной стороны, опасности окостенения из-за слишком большой дисциплины и почтения к традиции, а с другой стороны, опасности разложения или подчинения иностранному завоеванию вследствие роста индивидуализма и личной независимости, которые делают невозможным сотрудничество. Вообще значительные цивилизации начинаются с жестоких и суеверных систем, постепенно ослабевающих и приводящих на определенной стадии к эпохе блестящих гениев, в ходе которой благо старой традиции сохраняется, а зло, связанное с разрушением этой традиции, еще не получило своего развития. Но когда зло обнаруживается, оно приводит к анархии, следствием которой неизбежно будет новая тирания, порождающая новый синтез, охраняемый новой системой догм. Доктрина либерализма является попыткой избежать этого бесконечного колебания. Сущность либерализма состоит в попытке укрепить социальный порядок, который не основывался бы на иррациональных догмах, и обеспечить стабильность без введения ограничений больших, чем это необходимо для сохранения общества. Может ли быть успешной эта попытка, решит только будущее. КНИГА ПЕРВАЯ. ДРЕВНЯЯ ФИЛОСОФИЯ Бертран Рассел : История западной философии 14 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДОСОКРАТИКИ |