Лев Николаевич Толстой Анна Каренина Мне отмщение, и аз воздам часть первая i
 Скачать 1.45 Mb.
|
|
XXIV Поздравление кончалось. Уезжавшие, встречаясь, переговаривались о последней новости дня, вновь полученных наградах и перемещении важных служащих. - Как бы графине Марье Борисовне - военное министерство, а начальником бы штаба - княгиню Ватковскую, - говорил, обращаясь к высокой красавице фрейлине, спрашивавшей у него о перемещении, седой старичок в расшитом золотом мундире. - А меня в адъютанты, - отвечала фрейлина, улыбаясь. - Вам уж есть назначение. Вас по духовному ведомству. И в помощники вам - Каренина. - Здравствуйте, князь! - сказал старичок, пожимая руку подошедшему. - Что вы про Каренина говорили? - сказал князь. - Он и Путятов Александра Невского получили. - Я думал, что у него уж есть. - Нет. Вы взгляните на него, - сказал старичок, указывая расшитою шляпой на остановившегося в дверях залы с одним из влиятельных членов Государственного совета Каренина в придворном мундире с новою красною лентою через плечо. - Счастлив и доволен, как медный грош, - прибавил он, останавливаясь, чтобы пожать руку атлетически сложенному красавцу камергеру. - Нет, он постарел, - сказал камергер. - От забот. Он теперь все проекты пишет. Он теперь не отпустит несчастного, пока не изложит все по пунктам. - Как постарел? Il fait des passions. Я думаю, графиня Лидия Ивановна ревнует его теперь к жене. - Ну, что! Про графиню Лидию Ивановну, пожалуйста, не говорите дурного. - Да разве это дурно, что она влюблена в Каренина? - А правда, что Каренина здесь? - То есть не здесь, во дворце, а в Петербурге. Я вчера встретил их, с Алексеем Вронским, bras dessus, bras dessous, на Морской. - C'est un homme qui n'a pas... - начал было камергер, но остановился, давая дорогу и кланяясь проходившей особе царской фамилии. Так не переставая говорили об Алексее Александровиче, осуждая его и смеясь над ним, между тем как он, заступив дорогу пойманному им члену Государственного совета и ни на минуту не прекращая своего изложения, чтобы не упустить его, по пунктам излагал ему финансовый проект. Почти в одно и то же время, как жена ушла от Алексея Александровича, с ним случилось и самое горькое для служащего человека событие - прекращение восходящего служебного движения. Прекращение это совершилось, и все ясно видели это, но сам Алексей Александрович не сознавал еще того, что карьера его кончена. Столкновение ли со Стремовым, несчастье ли с женой, или просто то, что Алексей Александрович дошел до предела, который ему был предназначен, но для всех в нынешнем году стало очевидно, что служебное поприще его кончено. Он еще занимал важное место, он был членом многих комиссий и комитетов; но он был человеком, который весь вышел и от которого ничего более не ждут. Что бы он ни говорил, что бы ни предлагал, его слушали так, как будто то, что он предлагает, давно уже известно и есть то самое, что не нужно. Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того, будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому не нужных записок по всем отраслям управления, которые было суждено написать ему. Алексей Александрович не только не замечал своего безнадежного положения в служебном мире и не только не огорчался им, но больше чем когда-нибудь был доволен своею деятельностью. "Женатый заботится о мирском, как угодить жене, неженатый заботится о господнем, как угодить господу", - говорит апостол Павел, и Алексей Александрович, во всех делах руководившийся теперь писанием, часто вспоминал этот текст. Ему казалось, что с тех пор, как он остался без жены, он этими самыми проектами более служил господу, чем прежде. Очевидное нетерпение члена Совета, желавшего уйти от него, не смущало Алексея Александровича; он перестал излагать, только когда член, воспользовавшись проходом лица царской фамилии, ускользнул от него. Оставшись один, Алексей Александрович опустил голову, собирая мысли, потом рассеянно оглянулся и пошел к двери, у которой надеялся встретить графиню Лидию Ивановну. "И как они все сильны и здоровы физически, - подумал Алексей Александрович, глядя на могучего с расчесанными душистыми бакенбардами камергера и на красную шею затянутого в мундире князя, мимо которых ему надо было пройти. - Справедливо сказано, что все в мире есть зло", - подумал он, косясь еще раз на икры камергера. Неторопливо передвигая ногами, Алексей Александрович с обычным видом усталости и достоинства поклонился этим господам, говорившим о нем, и, глядя в дверь, отыскивал глазами графиню Лидию Ивановну. - А! Алексей Александрович!- сказал старичок, злобно блестя глазами, в то время как Каренин поравнялся с ним и холодным жестом склонил голову. - Я вас еще не поздравил, - сказал он, указывая на его новополученную ленту. - Благодарю вас, - отвечал Алексей Александрович. - Какой нынче прекрасный день, - прибавил он, по своей привычке особенно налегая на слове "прекрасный". Что они смеялись над ним, он знал это, но он и не ждал от них ничего, кроме враждебности; он уже привык к этому. Увидав воздымающиеся из корсета желтые плечи графини Лидии Ивановны, вышедшей в дверь, и зовущие к себе прекрасные задумчивые глаза ее, Алексей Александрович улыбнулся, открыв неувядающие белые зубы, и подошел к ней. Туалет Лидии Ивановны стоил ей большого труда, как и все ее туалеты в это последнее время. Цель ее туалета была теперь совсем обратная той, которую она преследовала тридцать лет тому назад. Тогда ей хотелось украсить себя чем-нибудь, и чем больше, тем лучше. Теперь, напротив, она обязательно была так несоответственно годам и фигуре разукрашена, что заботилась лишь о том, чтобы противоположность этих украшений с ее наружностью была не слишком ужасна. И в отношении Алексея Александровича она достигала этого и казалась ему привлекательною. Для него она была единственным островом не только доброго к нему расположения, но любви среди моря враждебности и насмешки, которое окружало его. Проходя сквозь строй насмешливых взглядов, он естественно тянулся к ее влюбленному взгляду, как растение к свету. - Поздравляю вас, - сказала она ему, указывая глазами на ленту. Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв глаза, как бы говоря, что это не может радовать его. Графиня Лидия Ивановна знала хорошо, что это одна из его главных радостей, хотя он никогда и не признается в этом. - Что наш ангел? - сказала графиня Лидия Ивановна, подразумевая Сережу. - Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, - поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. - И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, - начал излагать свои мысли Алексей Александрович по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу, - воспитанию сына. Когда Алексей Александрович с помощью Лидии Ивановны вновь вернулся к жизни и деятельности, он почувствовал своею обязанностью заняться воспитанием оставшегося на его руках сына. Никогда прежде не занимавшись вопросами воспитания, Алексей Александрович посвятил несколько времени на теоретическое изучение предмета. И прочтя несколько книг антропологии, педагогики и дидактики, Алексей Александрович составил себе план воспитания и, пригласив лучшего петербургского педагога для руководства, приступил к делу. И дело это постоянно занимало его. - Да, но сердце? Я вижу в нем сердце отца, и с таким сердцем ребенок не может быть дурен, - сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом. - Да, может быть... Что до меня, то я исполняю свой долг. Это все, что я могу сделать. - Вы приедете ко мне, - сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, - нам надо поговорить о грустном для вас деле. Я все бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге. Алексей Александрович вздрогнул при упоминании о жене, но тотчас же на лице его установилась та мертвая неподвижность, которая выражала совершенную беспомощность в этом деле. - Я ждал этого, - сказал он. Графиня Лидия Ивановна посмотрела на него восторженно, и слезы восхищения пред величием его души выступили на ее глаза. XXV Когда Алексей Александрович вошел в маленький, уставленный старинным фарфором и увешанный портретами, уютный кабинет графини Лидии Ивановны, самой хозяйки еще не было. Она переодевалась. На круглом столе была накрыта скатерть и стоял китайский прибор и серебряный спиртовой чайник. Алексей Александрович рассеянно оглянул бесчисленные знакомые портреты, украшавшие кабинет, и, присев к столу, раскрыл лежавшее на нем Евангелие. Шум шелкового платья графини развлек его. - Ну вот, теперь мы сядем спокойно, - сказала графиня Лидия Ивановна, с взволнованною улыбкой поспешно пролезая между столом и диваном, - и поговорим за нашим чаем. После нескольких слов приготовления графиня Лидия Ивановна, тяжело дыша и краснея, передала в руки Алексея Александровича полученное ею письмо. Прочтя письмо, он долго молчал. - Я не полагаю, чтоб я имел право отказать ей, - сказал он робко, подняв глаза. - Друг мой! Вы ни в ком не видите зла! - Я, напротив, вижу, что все есть зло. Но справедливо ли это?. В лице его была нерешительность и искание совета, поддержки и руководства в деле, для него непонятном. - Нет, - перебила его графиня Лидия Ивановна. - Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, - не совсем искренно сказала она, так как она никогда не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, - но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость. - А кто бросит камень? - сказал Алексей Александрович, очевидно довольный своей ролью. - Я все простил и потому не могу лишать ее того, что есть потребность любви для нее - любви к сыну... - Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили, вы прощаете..... но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела? Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит бога простить ее грехи..... И так лучше. А тут что он будет думать? - Я не думал об этом, - сказал Алексей Александрович, очевидно соглашаясь. Графиня Лидия Ивановна закрыла лицо руками и помолчала. Она молилась. - Если вы спрашиваете моего совета, - сказала она, помолившись и открывая лицо, - то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я, не колеблясь, не советую, и, если вы разрешите мне, я напишу к ней. И Алексей Александрович согласился, и графиня Лидия Ивановна написала следующее французское письмо: "Милостивая государыня, Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу всевышнего о милосердии к вам. Графиня Лидия". Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну. С своей стороны Алексей Александрович, вернувшись от Лидии Ивановны домой, не мог в этот день предаться своим обычным занятиям и найти то душевное спокойствие верующего и спасенного человека, которое он чувствовал прежде. Воспоминание о жене, которая так много была виновата пред ним и пред которою он был так свят, как справедливо говорила ему графиня Лидия Ивановна, не должно было бы смущать его; но он не был спокоен: он не мог понимать книги, которую он читал, не мог отогнать мучительных воспоминаний о своих отношениях к ней, о тех ошибках, которые он, как ему теперь казалось, сделал относительно ее. Воспоминание о том,как он принял, возвращаясь со скачек, ее признание в неверности (то в особенности, что он требовал от нее только внешнего приличия, а не вызвал на дуэль), как раскаяние, мучало его. Также мучало его воспоминание о письме, которое он написал ей; в особенности его прощение, никому не нужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его сердце стыдом и раскаянием. И точно такое же чувство стыда и раскаяния он испытывал теперь, перебирая все свое прошедшее с нею и вспоминая неловкие слова, которыми он после долгих колебаний сделал ей предложение. "Но в чем же я виноват?" - говорил он себе. И этот вопрос всегда вызывал в нем другой вопрос - о том, иначе ли чувствуют, иначе ли любят, иначе ли женятся эти другие люди, эти Вронские, Облонские... эти камергеры с толстыми икрами. И ему представлялся целый ряд этих сочных, сильных, не сомневающихся людей, которые невольно всегда и везде обращали на себя его любопытное внимание. Он отгонял от себя эти мысли, он старался убеждать себя, что он живет не для здешней, временной жизни, а для вечной, что в душе его находится мир и любовь. Но то, что он в этой временной, ничтожной жизни сделал, как ему казалось, некоторые ничтожные ошибки, мучало его так, как будто и не было того вечного спасения, в которое он верил. Но искушение это продолжалось недолго, и скоро опять в душе Алексея Александровича восстановилось то спокойствие и та высота, благодаря которым он мог забывать о том, чего не хотел помнить. XXVI - Ну что, Капитоныч? - сказал Сережа, румяный и веселый возвратившись с гулянья накануне дня своего рождения и отдавая свою сборчатую поддевку высокому, улыбающемуся на маленького человека с высоты своего роста, старому швейцару. - Что, был сегодня подвязанный чиновник? Принял папа? - Приняли. Только правитель вышли, я и доложил, - весело подмигнув, сказал швейцар. - Пожалуйте, я сниму. - Сережа! - сказал славянин-гувернер, остановясь в дверях, ведших во внутренние комнаты. - Сами снимите. Но Сережа, хотя и слышал слабый голос гувернера, не обратил на него внимания. Он стоял, держась рукой за перевязь швейцара, и смотрел ему в лицо. - Что ж, и сделал для него папа, что надо? Швейцар утвердительно кивнул головой. Подвязанный чиновник, ходивший уже семь раз о чем-то просить Алексея Александровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз в сенях и слышал, как он жалостно просил швейцара доложить о себе, говоря, что ему с детьми умирать приходится. С тех пор Сережа, другой раз встретив чиновника в сенях, заинтересовался им. - Что ж, очень рад был? - спрашивал он. - Как же не рад! Чуть не прыгает пошел отсюда. - А что-нибудь принесли? - спросил Сережа, помолчав. - Ну, сударь, - покачивая головой, шепотом сказал швейцар, - есть от графини. Сережа тотчас понял, что то, о чем говорил швейцар, был подарок от графини Лидии Ивановны к его рожденью. - Что ты говоришь? Где? - К папе Корней внес. Должно, хороша штучка! - Как велико? Этак будет? - Поменьше, да хороша. - Книжка? - Нет, штука. Идите, идите, Василий Лукич зовет, - сказал швейцар, слыша приближавшиеся шаги гувернера и осторожно расправляя ручку в до половины снятой перчатке, державшую его за перевязь, и, подмигивая, показывал головой на Вунича. - Василий Лукич, сию минуточку! - отвечал Сережа с тою веселою и любящею улыбкой, которая всегда побеждала исполнительного Василия Лукича. Сереже было слишком весело, слишком все было счастливо, чтоб он мог не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которую он узнал на гулянье в Летнем саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы. - Ты знаешь, папа получил Александра Невского? - Как не знать! Уж приезжали поздравлять. - Что ж, он рад? - Как царской милости не радоваться! Значит, заслужил, - сказал швейцар строго и серьезно. Сережа задумался, вглядываясь в изученное до малейших подробностей лицо швейцара, в особенности в подбородок, висевший между седыми бакенбардами, который никто не видал, кроме Сережи, смотревшего на него всегда не иначе, как снизу. - Ну, а твоя дочь давно была у тебя? Дочь швейцара была балетная танцовщица. - Когда же ходить по будням? У них тоже ученье. И вам ученье, сударь, идите. Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за уроки, рассказал учителю свое предположение о том, что то, что принесли, должно быть машина. - Как вы думаете? - спросил он. Но Василий Лукич думал только о том, что надо учить урок грамматики для учителя, который придет в два часа. - Нет, вы мне только скажите, Василий Лукич, - спросил он вдруг, уже сидя за рабочим столом и держа в руках книгу, - что больше Александра Невского? Вы знаете, папа получил Александра Невского? Василий Лукич отвечал, что больше Александра Невского есть Владимир. - А выше? - А выше всего Андрей Первозванный. - А выше еще Андрея? - Я не знаю. - Как, и вы не знаете? - и Сережа, облокотившись на руки, углубился в размышления. Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея. Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас и заслужит. В таких размышлениях прошло время, и, когда учитель пришел, урок об обстоятельствах времени и места и образа действия был не готов, и учитель был не только недоволен, но и огорчен. Это огорчение учителя тронуло Сережу. Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но как бы он ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему, он верил и как будто понимал, но как только он оставался один, он решительно не мог вспомнить и понять, что коротенькое и такое понятное слово "вдруг" есть обстоятельство образа действия. Но все-таки ему жалко было то, что он огорчил учителя, и хотелось утешить его. Он выбрал минуту, когда учитель молча смотрел в книгу. - Михаил Иваныч, когда бывают ваши именины? - спросил он вдруг. - Вы бы лучше думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в которые надо работать. Сережа внимательно посмотрел на учителя, на его редкую бородку, на очки, которые спустились ниже зарубки, бывшей на носу, и задумался так, что уже ничего не слыхал из того, что ему объяснял учитель. Он понимал, что учитель не думает того, что говорит, он это чувствовал по тону, которым это было сказано. "Но для чего они все сговорились это говорить все одним манером, все самое скучное и ненужное? Зачем он отталкивает меня от себя, за что он не любит меня?" - спрашивал он себя с грустью и не мог придумать ответа. |