Античная литература. античка. Литература к вопросу о процессе формирования ценностных ориентиров и гражданской позиции личности, способной воспринимать межкультурное разнообразие общества в социальноисторическом, этическом и философском контекстах
 Скачать 50 Kb.
|
|
Практическое занятие №2 Тема: А.С.Пушкин и античная литература: к вопросу о процессе формирования ценностных ориентиров и гражданской позиции личности, способной воспринимать межкультурное разнообразие общества в социально-историческом, этическом и философском контекстах 1) Круг античных авторов, вызывавших интерес А.С. Пушкина Наследие греко-римской античности - одно из главных и постоянных слагаемых творчества Пушкина. Сюжеты ряда его произведений развивают темы античной литературы и истории; произведения и письма переполнены именами и образами исторических деятелей, героев и богов античного мира; многие стихи представляют собой переводы из древних поэтов или вариации на их темы; многочисленные отрывки и наброски, где речь идет о литературе и истории классической древности, как бы документируют частые раздумья поэта над историческим опытом античности и его осмыслением в культуре последующих веков. Греческая и римская античность, единые для Пушкина в общем типе античной культуры, в одном весьма примечательном отношении сильно отличаются друг от друга. Греческая античность представлена у Пушкина, главным образом, традиционным набором мифологических имен, который именно в силу своей традиционности и универсальности характеризовал не столько отношение Пушкина к эллинской культуре или истории, сколько условный лексикон поэзии XVIII - начала XIX вв. Из 93 древнегреческих имен, упоминаемых в корпусе его сочинений, к поэтам и писателям относятся 13, тогда как к мифологическим фигурам - 59. Деятели греческой истории (их в корпусе 7) обычно просто упоминаются, без характеристики и анализа. В огромной библиотеке Пушкина было лишь 15 книг греческих авторов, из которых 8 в переводах (т.е. без оригинального текста enregard). Он не обнаруживал ни серьезного интереса к истории и культуре древней Греции, ни глубоких познаний в ней - достаточно перечитать беглую характеристику греческой литературы в "Примечаниях к "Цыганам"", где на пяти строчках содержится две ошибки (одна из которых грубая). Напротив, все (или почти все) содержательные суждения о культуре и истории античного мира, разборы произведений античной литературы и вариации на их темы, объяснения событий русской истории, исходя из государственно-политического опыта античности, строятся на римском материале. Неслучайно также, что среди древних авторов наибольшее число цитат, ссылок, переложений или переводов приходится на долю трех римлян, которые как бы сопровождают поэта на протяжении всей жизни - Горация, Овидия и Тацита. К ним Пушкин обращался при решении годами волновавших его вопросов: право поэта на память в потомстве, поэт и властитель, мораль и государственная необходимость. Как известно, Тацит был весьма популярен в среде, близкой декабристам, и среди самих декабристов. Тацит принадлежал к тем авторам, которые способствовали формированию республиканских воззрений декабристов. А.С. Пушкин остро чувствовал неповторимый стиль Тацита и сумел передать многие его особенности в наброске «Цезарь путешествовал», перефразировавшем 18-ю и 19-ю главы XVI книги «Анналов». Большинство упоминаний о Таците у Пушкина входит в тот «античный репертуар времени».. Таковы строки из юношеского стихотворения «Пирующие студенты» (1814 г.): Шипи, шампанское, в стекле. Друзья, почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе, Фольант над фолиантом?.. Все развернутые суждения о Таците, все случаи использования материалов его в пушкинских сочинениях приходятся на михайловские годы. Результатом чтения и раздумий этих лет явились «Замечания на Анналы Тацита» и тацитовские рецепции в одновременно создававшемся «Борисе Годунове». «Замечания на Анналы» показывают, до какой степени образ Тацита, «наставника государей», господствовавший в эпоху контрреформации и абсолютизма, был вытеснен к интересующему нас времени сложившимся в XVIII столетии образом «карателя тиранов». Пушкин знает только этот последний образ и полемизирует именно с ним. В IX замечании он как бы подводит итоги: «С таковыми суждениями не удивительно, что Тацит, бич тиранов, не нравился Наполеону; удивительно чистосердечие Наполеона, который в том признавался, не думая о добрых людях, готовых видеть тут ненависть тирана к своему мертвому карателю» (XII, 194)[Цит.по: 6]. Выражение «бич тиранов» навеяно Пушкину французскими писателями конца XVIII в. В концентрированном виде оно, как мы видели, выражало взгляд на Тацита, распространенный впоследствии среди французских революционеров 1789-1794 гг., либералов, оппозиционных Наполеону, и русских декабристов. Пушкин дает меткие характеристики Горация и оценку его творчества: "Гораций - умный льстец", но его произведения "прозрачны"; в них проявляется "спокойствие, ум, рассудительность", за исключением од, которые "прелестны". На особую роль римского поэта в творчестве Пушкина указывали многие исследователи, подчеркивая, что «из всех поэтов античности Гораций занимает в течение всей жизни Пушкина первое место по количеству обращений к нему». Действительно, присутствие Горация в художественном сознании Пушкина устойчиво и постоянно. Для молодого поэта Гораций - прежде всего автор, чтение произведений которого не только обязательно, но и приятно: И счастлив в утренних трудах; Вот здесь под дубом наклоненным С Горацием и Лафонтеном В приятных погружён мечтах. «Послание к Юдину» «Умный льстец», под маской лести скрывающий иронию; «бессмертный трус», избегающий вычурной и фальшивой городской жизни; «ленивый мудрец», предающийся обычным занятиям сельского жителя, выбирая их по своей воле без принуждения и считая это мудрым. Основные мотивы поэзии Горация: прославление «золотого века» человечества, культ меры, восхваление прелестей уединенной жизни, довольство малым, дружба, вино, любовь - близки миросозерцанию раннего Пушкина. Проповедуя довольство малым, Гораций восхваляет простую деревенскую жизнь, свое Сабинское поместье, непринужденно рисует свое пребывание в этом уголке; призывает к умеренности и простоте. Эти мотивы, присущие лирике Пушкина, начиная с лицейских его времен, «слышатся» в стихотворениях «Мечтатель» (1815), «Городок» (1815), в «Послании к Юдину» (1815). Характерная для буколической поэзии оппозиция города и деревни у Пушкина предстает как противопоставление неестественного естественному, ложного натуральному. «Естественная» жизнь неотделима от дружеского общения, поэтому неудивительно, что в большинстве стихотворений, посвященных воспеванию сельской жизни, находим обращение к друзьям поэта. Часто эти стихотворения имеют форму послания, о чем говорят сами названия стихотворений: «Послание к Галичу», «Послание к Юдину», «Чаадаеву» и другие. Одну группу филологического материала о творческой связи Пушкина и Овидия составляют воспоминания современников, на которые ссылаются и исследователи. В дневнике И.П. Липранди, в записках К.А. Полевого и А.П. Керн находятся интересные данные, касающиеся знакомства Пушкина с поэзией Овидия. Липранди вспоминает первый, кишиневский период южной ссылки: «В первую половину пребывания Пушкина в Кишиневе он, будучи менее развлечен обществом, нежели во вторую, когда нахлынули молдоване и греки с их семействами, действительно интересовался многими сочинениями, и первое сочинение, им у меня взятое, был Овидий, и первая книга был Овидий во французском переводе, и книги эти остались у него с 1820 по 1823 год». Липранди еще несколько раз упоминает о сознательности пушкинского отношения к римскому поэту-изгнаннику; он пишет, что Пушкин «любил сравнивать себя с Овидием, называл Раевского спартанцем, а этот его - Овидиевым Племянником». Слова Пушкина из письма к брату 30 января 1823 года подтверждают воспоминания Липранди: «Каковы стихи к Овидию? Душа моя, и «Руслан», и «Пленник», и всё дрянь в сравнении с ними». В творчестве Пушкина находят отражение различные формы осуществления овидиевских аллюзий. Так, например, можно обнаружить следы певца противоречий любви и эроса (в лирике, в «Гаврилиаде»), учителя любви (рефлексии о ней в «Евгении Онегине») и поэта драмы и страдания из-за любви (женские образы поэм, образ Татьяны). Римские мотивы у Пушкина вернутся в виде отголосков творчества и судьбы Овидия, с участью которого ссыльный поэт сравнивает свое положение (особенно во время вынужденного пребывания в Бессарабии, куда некогда был сослан римский поэт), в виде латинизмов в поэзии: Овидий, я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих богов Ты некогда принес и пепел свой оставил. Твой безотрадный плач места сии прославил, И лиры нежный глас еще не онемел; Еще твоей молвой наполнен сей предел. Ты живо впечатлел в моем воображенье Пустыню мрачную, поэта заточенье, Туманный свод небес, обычные снега И краткой теплотой согретые луга. Как часто, увлечен унылых струн игрою, Я сердцем следовал, Овидий, за тобою! Я видел твой корабль игралищем валов И якорь, верженный близ диких берегов, Где ждет певца любви жестокая награда. Там нивы без теней, холмы без винограда; Рожденные в снегах для ужасов войны, Там хладной Скифии свирепые сыны, За Истромутаясь, добычи ожидают И селам каждый миг набегом угрожают. «К Овидию» 2) Переводы из античных авторов, осуществляемые А.С. Пушкиным Познания Пушкина в области античности были неотделимы от его жизненного опыта, строились не столько на рациональном знании, сколько на особом присущем ему «чувстве древности», по точному выражению академика М.П. Алексеева. «Чувство древности» Пушкина сказывается особенно ясно в его переводах из античных авторов. Так, в переводе оды Горация 1, 1 в строках: «И заповеданной ограды / Касаясь жгучим колесом», - слово «ограда» может означать только длинную низкую каменную стену, шедшую по продольной оси римской цирковой арены, а вносящее сакральный оттенок слово «заповеданная» имеет единственное, кажется, объяснение в том, что под оконечностями этой стены находились маленькие подземные святилища бога Конса - покровителя урожаев и конских ристаний. Обе детали в подлиннике отсутствуют, переводит Пушкин явно с опорой на французский текст, но из неустановимого источника в сознании поэта возникает отчетливая картина римского цирка, столь отчетливая и точная, что, накладываясь на предельно сжатое описание Горация, она дополняет, расцвечивает и, как это ни странно, уточняет его. Сходные примеры можно привести и из начатого перевода X сатиры Ювенала «От западных морей до самых врат восточных…» или из юношеской вариации на темы III сатиры того же автора — «К Лицинию». Иногда «чувство древности» обостряется до того, впечатления античности укоренены в творческом подсознании Пушкина настолько, а реалии античного мира сливаются с его переживанием истории и культуры столь тесно, что проявляются в формах, не находящих себе однозначного рационально-логического объяснения. Мы не можем сказать, например, как Пушкин, практически не зная греческого языка и переводя эпитафию Гедила с французского прозаического переложения, тем не менее точно восстанавливает метрическую структуру греческого подлинника; где проходит граница между чисто лирическим самовыражением Пушкина и воссозданием мыслей и образов Горация в стихотворении «Из Пиндемон-ти»; чем объясняется почти полное совпадение стиха 9 в стихотворении «Я памятник себе воздвиг…» со строкой Овидия из «Тристий» (IV, IX, 19) — случайностью или инерцией постоянных подспудно живущих латинских ассоциаций. 3) Тематико-биографические циклы в обращении поэта к античности Тематическо-биографические циклы, отмеченные повышенным содержанием античного материала, выступают в творчестве Пушкина достаточно отчетливо. Первый из них охватывает 1814-1821 гг., включая и январь 1822 г. Если не учитывать стандартно повторяющиеся образы греческой мифологии, все «античные стихи» этих лет — римские. Тематическое движение в пределах цикла выглядит следующим образом. В 1814—1818 гг. «античных» стихотворений особенно много — каждое седьмое. Почти все они могут быть названы анакреонтически-горацианскими, т. е. воспевают вино и любовь, безмятежность сельского досуга, презрение к богатству, славе и власти, свободное от принуждения поэтическое творчество. В 1820-е годы наступает пауза: «античных» стихотворений в эти годы нет, за двумя или, может быть, тремя знаменательными исключениями — подписями к портретам Дельвига и Чаадаева и эпиграммой на Аракчеева («В столице он капрал, в Чугуеве Не-юн…»), пушкинское авторство которой оспаривается. Здесь продолжается тема более раннего стихотворения «К Лицинию» и античной строфы оды «Вольность», предваряются античные мотивы «Кинжала». В совокупности данные пять-шесть текстов могут рассматриваться в пределах цикла 1814—1821 гг. как небольшая, но важная самостоятельная группа: античность воспринята здесь в своем героическом тираноборческом аспекте, стихи анакреонтически-горацианской тональности полностью исчезают, речь идет о борьбе с деспотизмом и о возмездии тиранам в духе якобинской и, прежде всего, декабристской революционной фразеологии. На этом первый античный цикл завершается. Последующие 10—11 лет характеризуются отходом Пушкина от тем и образов античной литературы. В течение ряда лет (1825—1826, 1828-1829, 1831)не создается ни одного «античного» стихотворения. Там, где они возникают, они почти неизменно варьируют условные сюжеты и образы греческой мифологии. Впервые, правда, появляется пока еще единичный перевод из античного автора — стихотворение Катулла «Пьяной горечью фалерна…». И тем не менее именно на эти годы приходится второй античный цикл в творчестве Пушкина. Собственно пушкинское восприятие и переживание античности относится к годам пребывания в Михайловском, т. е. к 1824—1826 гг. Оно связано не с художественным наследием античности, а с ее государственно-политическим опытом. В центре этого краткого, но очень значительного цикла — римский историк Корнелий Тацит и его сочинение «Анналы». Цикл включает следующие тексты: «Замечания на "Анналы" Тацита», записку «О народном воспитании», письма: Вяземскому от 24-25 июня 1824 г., Дельвигу от 23 июля 1825 г. и Плетнева Пушкину от 14 апреля 1826 г. В Михайловские годы в центр внимания Пушкина выдвигаются отношения между ценностями личной свободы и историей народа, историей государства, требующей от человека подчинения ее объективному ходу. Поиски решения этой проблемы вызвали интерес к истории раннеимператорского Рима и, в частности, к деятельности римского императора Тиберия (14-37 гг.), который, на взгляд Пушкина, исходил из объективной исторической необходимости построения единого и упорядоченного Римского государства и во имя этой цели шел на уничтожение тех, кто мог препятствовать ее достижению. В традиции Просвещения XVIII в. и русского декабризма Тацит, описавший этот процесс, воспринимался как «бич тиранов», т. е. как разоблачитель Тиберия, как защитник его противников из сенатско-республиканской партии, представавших в этой системе взглядов борцами за свободу. Чтение Тацита в Михайловском шло параллельно с работой над «Борисом Годуновым». По-прежнему история императорского Рима связывалась для Пушкина с историей России и освещала некоторые ее конфликты, но в трагедии восприятие коллизии, намеченной в «Замечаниях», меняется в корне, а вместе с ним и значение римского материала для разрешения волновавшей Пушкина проблемы. Внимательное сопоставление сцен 1— 4 с текстом Тацита не оставляет сомнений в том, что избрание Бориса Годунова на царство и поведение его при этом воспроизводят поведение Тиберия в аналогичной ситуации, как оно описано в гл. 11 — 13 первой книги «Анналов». Образ Тиберия из пушкинских «Замечаний», т. е. государя, выше всего ставящего государственные интересы и ради них готового пойти на преступление, на глазах вытеснялся образом Тиберия тацитовских «Анналов», который, в свою очередь, окрашивал образ Бориса. Они сливались в едином представлении о честолюбце, чье преступление не может быть оправдано заботой о благе государства и народа, ибо в конечном счете подлинное их благо с преступлением несовместимо. Третий античный цикл в творчестве Пушкина занимает последние пять лет жизни поэта и отличается особой интенсивностью переживания античного наследия. К ним надо прибавить полностью или частично посвященные античным темам прозаические тексты: «Мы проводили вечер на даче…», «Цезарь путешествовал…», «Египетские ночи» и рецензию на «Фракийские элегии» В. Теплякова. Материал этот обладает рядом особенностей: впервые столь значительную роль играют переводы — их 10 — из Горация, Ювенала, Анакреонта, из Палатинской антологии; большое место занимают вариации на антологические темы — краткие, красивые, пластические зарисовки или афоризмы застольной мудрости, надгробные надписи; необычно высок удельный вес начатых и неоконченных произведений — 5 из 10 переводов, 3 из 4 прозаических вещей; среди 150 античных авторов преобладают поздние, а среди тем, особенно римских, — мотивы завершения античной цивилизации, катастрофы, старости и смерти. 4) Образ Овидия в послании «К Овидию» и отношение к нему автора Овидий, я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих богов Ты некогда принес и пепел свой оставил. Твой безотрадный плач места сии прославил; И лиры нежный глас еще не онемел; Еще твоей молвой наполнен сей предел. Ты живо впечатлел в моем воображенье Пустыню мрачную, поэта заточенье, Туманный свод небес, обычные снега И краткой теплотой согретые луга. Как часто, увлечен унылых струн игрою, Я сердцем следовал, Овидий, за тобою! Я видел твой корабль игралищем валов И якорь, верженный близ диких берегов, Где ждет певца любви жестокая награда. Там нивы без теней, холмы без винограда; Рожденные в снегах для ужасов войны, Там хладной Скифии свирепые сыны, За Истром утаясь, добычи ожидают И селам каждый миг набегом угрожают. Преграды нет для них: в волнах они плывут И по́ льду звучному бестрепетно идут. Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!), Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной, Привыкнув розами венчать свои власы И в неге провождать беспечные часы, Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый, И грозный меч хранить близ лиры оробелой. Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей, Ни музы, легкие подруги прежних дней, Изгнанного певца не усладят печали. Напрасно грации стихи твои венчали, Напрасно юноши их помнят наизусть: Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть, Ни песни робкие Октавия не тронут; Дни старости твоей в забвении потонут. Златой Италии роскошный гражданин, В отчизне варваров безвестен и один, Ты звуков родины вокруг себя не слышишь; Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь: «О, возвратите мне священный град отцов И тени мирные наследственных садов! О други, Августу мольбы мои несите, Карающую длань слезами отклоните, Но если гневный бог досель неумолим И век мне не видать тебя, великий Рим, — Последнею мольбой смягчая рок ужасный, Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной!» Чье сердце хладное, презревшее харит, Твое уныние и слезы укорит? Кто в грубой гордости прочтет без умиленья Сии элегии, последние творенья, Где ты свой тщетный стон потомству передал? Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их; изгнанник самовольный, И светом, и собой, и жизнью недовольный, С душой задумчивой, я ныне посетил Страну, где грустный век ты некогда влачил. Здесь, оживив тобой мечты воображенья, Я повторил твои, Овидий, песнопенья И их печальные картины поверял; Но взор обманутым мечтаньям изменял. Изгнание твое пленяло втайне очи, Привыкшие к снегам угрюмой полуночи. Здесь долго светится небесная лазурь; Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь. На скифских берегах переселенец новый, Сын юга, виноград блистает пурпуровый. Уж пасмурный декабрь на русские луга Слоями расстилал пушистые снега; Зима дышала там — а с вешней теплотою Здесь солнце ясное катилось надо мною; Младою зеленью пестрел увядший луг; Свободные поля взрывал уж ранний плуг; Чуть веял ветерок, под вечер холодея; Едва прозрачный лед, над озером тускнея, Кристаллом покрывал недвижные струи. Я вспомнил опыты несмелые твои, Сей день, замеченный крылатым вдохновеньем, Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем Шаги свои волнам, окованным зимой… И по́ льду новому, казалось, предо мной Скользила тень твоя, и жалобные звуки Неслися издали, как томный стон разлуки. Утешься; не увял Овидиев венец! Увы, среди толпы затерянный певец, Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва темная, умрет мой слабый гений С печальной жизнию, с минутною молвой… Но если, обо мне потомок поздний мой Узнав, придет искать в стране сей отдаленной Близ праха славного мой след уединенный — Брегов забвения оставя хладну сень, К нему слетит моя признательная тень, И будет мило мне его воспоминанье. Да сохранится же заветное преданье: Как ты, враждующей покорствуя судьбе, Не славой — участью я равен был тебе. Здесь, лирой северной пустыни оглашая, Скитался я в те дни, как на брега Дуная Великодушный грек свободу вызывал, И ни единый друг мне в мире не внимал; Но чуждые холмы, поля и рощи сонны, И музы мирные мне были благосклонны. Овидий, как неоднократно указывали исследователи творчества Пушкина, был одним из особенно любимых им античных авторов. Особенный интерес представляет для нас тот художественный синтез, который дан Пушкиным в послании «К Овидию» — синтез, основанный, как показали многочисленные русские ученые, на внимательном чтении «Тристий» и «Посланий с Понта». Стихотворение делится на две части и завершается своеобразным заключением. В первой части, заканчивающейся строкой «где ты свой тщетный стон потомству передал», автор рисует обстановку, в которой жил римский изгнанник, и особенности его поведения в ссылке. При этом Пушкин как бы смотрит на изображаемые им картины сквозь призму «Тристий» и «Посланий с Понта». Во второй части, кончающейся словами «и жалобные звуки Неслися издали, как томный стон разлуки», на первый план выдвигается образ самого автора послания «К Овидию», и место ссылки показано таким, каким оно представляется поэту, прибывшему на юг из северной столицы. Русский поэт с удивительной меткостью выбрал наиболее характерные штрихи, поняв своеобразие той линии поведения, которой совершенно сознательно придерживался в изгнании Овидий. Римский поэт не протестует, не восстает против Августа, но проливает слезы и умоляет друзей и покровителей помочь убедить принцепса приблизить место его изгнания к родной Италии. Овидий полагает, что только мольбы и слезы могут заставить Августа смягчить гнев. Своим главным оружием он считал кротость, душевную чистоту (candor animi) и поэтический дар — ту великую силу слова, которой в античности придавалось столь большое значение. Отношение к слезам в античности было иным, чем в новое время. Греки и римляне считали, что способность плакать, свойственная только человеку, характеризует его как высочайшее и благороднейшее создание природы. Непонимание этого обстоятельства дало основание многим ученым XIX в. обвинять Овидия в «слезливости». Эта точка зрения была хорошо известна Пушкину. Удивительным представляется нам то обстоятельство, что в период увлечения романтизмом, когда было написано стихотворение «К Овидию», гениальный поэт России заявил: «Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их». Как бы полемизируя с традиционной точкой зрения, Пушкин восклицает: Чье сердце хладное, презревшее харит, Твое уныние и слезы укорит? Кто в грубой гордости прочтет без умиленья Сии элегии, последние творенья, Где ты свой тщетный стон потомству передал? В описаниях природы у Овидия пейзаж дается как бы пропущенным сквозь призму изобразительного искусства. Стремясь доказать, что место его изгнания находится на крайнем севере, Овидий рисует картину покрытого льдом моря, в которое вмерзли похожие на скульптурные изваяния корабли. Лед и снег он сравнивает с мрамором. Осмелившись ступить на затвердевшую поверхность моря, он видит под своими ногами неподвижных, заключенных в ледяные оковы рыб. Отношение Пушкина к природе было иным, чем у Овидия. Пушкин все же охарактеризовал, назвав Овидия «роскошным гражданином златой Италии». Что касается образа самого автора стихотворения «К Овидию», нарисованного во второй части произведения, то об этом уже достаточно написано. Конечно, поведение самого Пушкина в изгнании было диаметрально противоположно поведению римлянина, и позиция Овидия была неприемлема для него. 5) Эстетическое значение античной литературы, ценностные ориентиры и гражданская позиция личности в произведениях античной литературы. Мотивы античности в русской поэзии 19 в. (Мерзляков, Батюшков, Раич) Эстетическое значение Эстетическое значение античной литературы состоит в первую очередь в огромном влиянии, которое она оказала на развитие культур других европейских народов. Античная литература является самой давней европейской литературой, ведь это первая ступень в культурном развитии мира, потому она и влияет на всю мировую культуру. Мифологическая тематика, философское осмысление действительности, прославление доблести и непреклонности в борьбе, любви к родине, вера в силы человека, его способность к всестороннему развитию, классификация жанров - всё это и позже продолжало и далее играть огромную роль в литературе на всех этапах ее развития. Эстетическое значение античной литературы велико в том плане, что она оказала огромное влияние на развитие европейской литературы и, по сути, она была невозможна без великих идей античности. Говоря о значении античной литературы, необходимо помнить о том, что в её русле зародились и оформились такие науки, как теория литературы, историческая наука, теория красноречия, философские учения, филология, грамматика. Следует помнить, что все стихотворные размеры европейских языков основ стихосложения и носят греческие наименования: ямб, хорей, дактиль, анапест и амфибрахий. «Стопа», «ритм», «метр» тоже заимствованы из греческого языка. Эстетическое значение античной литературы заключается в том, что европейская литература неоднократно возвращалась к античности , как к творческому источнику, из которого черпались темы и принципы их художественной обработки. Творческое соприкосновение средневековой и новой Европы с античной литературой, вообще говоря, никогда не прекращалось, оно имеется даже в принципиально враждебной античному «язычеству» церковной литературе средних веков как в западноевропейской, так и в византийской, которые сами в значительной мере выросли из поздних форм греческой и римской литературы. Ценностные ориентиры и гражданская позиция личности Гармония, красота, разум, свобода, истина, общинность– важнейшие ценностные ориентиры греко-римской культуры. Гармония есть проявление совершенства Космоса, она служит образцом для человеческой деятельности в политике, философии, искусстве. Гармония являет себя через меру, порядок, соответствие, законченность, с помощью которых осуществляется баланс разнонаправленных начал: разумного и иррационального, внешнего и внутреннего, формы и содержания и т.д. Эстетической и одновременно идеологической декларацией гармонии выступает в греческой культуре принцип калокагатии (от слов «калос» - прекрасный и «агатос» - доблестный; «каи» - соединительный союз «и»), т.е. красоты и добра, слитых в человеке воедино. Красота – внешний, зримый сигнал гармонии, поэтому стремление к прекрасному тождественно поиску гармонически совершенного. Внешняя красота никак не противопоставляется красоте внутренней, поскольку первое есть продолжение второго. Добро, понимаемое как добродетель, основывалось на идее самоотверженного служения сначала своему родовому, а затем - гражданскому коллективу и декларировалось в моральных императивах древнегреческих «аретé» и «тимé» (соответственно «доблесть» и «честь»), древнеримских virtus («мужество», «доблесть»), honos («почет»), gloria («слава»). Нормативный принцип свободы пронизывает всю культуру Античности: искусство, экономическую, социальную жизнь и т.д. Свобода рождается в диалектическом единстве с принципом необходимости: если необходимость есть непреложный космический закон, то свобода – это единственный способ познать его. Законы Космоса не могут реализоваться, если человек пассивен. Только в свободном действии человек выбирает (решает) свою судьбу, реализует и одновременно познает ее. Античная трактовка свободы подразумевает не самодостаточность индивида и не свободу его воли от воли общества, а свободу от деспотизма и тирании. Идеальным созерцанием космического совершенства выступает истина. Истинное совершенно, а значит прекрасно. Условием познания истины является свободная мысль, т.к. истинное не преподносится в готовом виде, а открывается непредвзятому и ищущему уму. Поиск истины поэтому всегда индивидуализирован и диалогичен (как, кстати, диалогична, а не монологична, и сама модель образования в античном мире). Рационалистическая ориентация отразилась как на высоком статусе знания, так и на высоком статусе слова, особенно устного, публичного. Античность являет нам представление о неразделенности мысли и слова, истины и убедительности (греч. logos означало одновременно «слово», «понятие», «мысль», «учение»). Ценность общинного начала проявляет себя в принципе согласования индивидуального и родового, единичного и общего, части и целого. Общинность, уходящая корнями в родовую организацию социума, постепенно обретает гражданскую основу. Идеалы родового общества уступают место идеалам гражданского, полисного коллектива. Однако эта историческая трансформация проходила в условиях острейших коллизий. Подобная коллизия изображается в бессмертной трагедии Софокла «Антигона». Героиня ее, Антигона, отстаивает святость старинных родовых обычаев, которым приписывается божественное происхождение. Это - «неписаные» законы, издревле управлявшие жизнью родового коллектива; за ними – авторитет многовековой общественной практики. Верность обычаю и чувству кровной любви побуждает Антигону вступить в неравную борьбу с правителем Фив Креонтом: несмотря на его приказ ни в коем случае не предавать земле тело предателя родины-полиса она отваживается похоронить своего родного брата Полиника и в результате жертвует собой. Гражданские («писаные») законы, отстаивавшие интересы полисного коллектива, еще не были освящены временем и могли трактоваться как произвол отдельных, недолговечных лиц (правителей). Сомнение в их приоритете перед обычаями старины и составляет основу трагедии. Сам Софокл не находит решения этой проблемы, однако все его симпатии на стороне слабой, но мужественной девушки, сила любви которой противостоит силе земного властителя («Я рождена любить, не ненавидеть», - говорит о себе Антигона). Мотивы античности в русской поэзии 19 в. Мерзляков Алексей Федорович Интерес к античной поэзии, отчетливо проявившийся в русской литературе конца XVIII - начала XIX в., был связан с общим направлением литературного развития. Об- разцы древнегреческой и римской поэзии, привлекавшие внимание Мерзлякова в предшествующий период как источ- ник героических образов, удобный материал для выражения гражданственных, свободолюбивых идей, теперь получают для него новый смысл. Интерес к подлинной жизни древнего мира заставляет Мерзлякова изучать систему стиха античных поэтов и искать пути ее адекватной передачи средствами русской поэзии. В книге переводов «Эклоги П Вергилия Марона», которая выходит в декабре 1807 года Мерзляков утверждает необходимость обращения к эпохе античности, объясняя это требованием «общественной жизни». Поэт указывает на то, что обращение к античности позволяет определить и самобытность русской культуры, увидеть близость между бытом и творчеством пастухов греческих (и римских) и пастухов русских. Литература древнего мира воспринималась им как народная. В статье "Нечто об эклоге" он сочувственно отмечал, что "вероятное", по его терминологии, состояние первобытного счастья "пока- залось тесным для поэтов. Они смешивали с ним иногда грубость действительного". Однако реалистическое представление о том, что каждодневная жизненная практика является достойным предметом поэтического воспроизведения, было Мерзлякову чуждо. Обращение к античным поэтам давало в этом смысле возможность героизировать "низкую", практическую жизнь. Это определило особенность стиля переводов Мерзлякова, соединяющего славянизмы со словами бытового, простонародного характера. Два рыбаря, старцы, вкушали дар тихия ночи На хладной соломе, под кровом, из лоз соплетенным... С изношенным платьем котомки и ветхие шляпы Висели на гвозде - вот всё их наследно именье, Вот всё их богатство! - ни ложки, ни чаши домашней, Нет даже собаки, надежного стража ночного (с. 130). Сочетания: "хладная" - "солома", "собака" - "страж" по традиционным представлениям XVIII в. стилистически противоречили друг другу. В дальнейшем мы встречаем в этом же стихотворении: "зыбкий брег", "зрел снови- денья", "времена все текут постоянной стопою" и т. п. - с одной стороны, и выражения типа "поужинав плохо, за- рылся в солому, пригрелся, уснул я" - с другой. Кроме того, Мерзляков вводит в переводы элементы русской фольклорной стилистики. Так, в идиллии Феокрита "Циклоп" встречается стих: "От горести вянет лице, и кудри не вьются!" Переводы из античных поэтов - самое ценное в твор- ческом наследии Мерзлякова этого периода. Они были свя- заны с поисками решения одной из основных проблем лите- ратуры 1820-х гг. - создания народного и монументально- го искусства. Однако в позиции Мерзлякова этих лет была и слабая сторона. Стремление воспроизвести подлинную, а не условно-героическую античность представляло собой значительный шаг вперед, знаменовало интерес художника к реальной истории и в какой-то мере подготавливало вызревание принципов реализма. Батюшков Константин Николаевич Идеал Батюшкова находит поэтическое воплощение в образах далёкого прошлого. Как бы напоминая читателю о прекрасном детстве человечества – эпохе античности, населяет он свою лирику персонажами древнегреческой и древнеримской мифологии, насыщает предметами античной культуры и быта. В его стихах постоянно встречаются имена Афродиты, Аполлона и Марса, Амура, Вакха, Эрота и Морфея, упоминания о музах, нимфах, вакханках, идиллических пастухах и пастушках, о тимпанах, цевницах, курильницах и жертвенниках, о венках из роз и златых чашах, полных светлого вина. И это ещё более усиливает царящую в батюшковской поэзии атмосферу лёгкости, беззаботной праздничности. Обращение к античной культуре и античной мифологии связывает лирику Батюшкова с традициями классицизма. Но роль этих античных декораций в его творчестве принципиально иная: они подчёркивают всю условность, призрачность ненастоящего вымышленного мира, в котором поэт хотел бы укрыться от подлинной жизни, от ударов судьбы, от страха неизбежной смерти. Поэтому-то в глубине самых светлых и радостных батюшковских стихов неизменно скрыто близкое романтикам ощущение трагичности бытия. Даже в разгар весёлого пира поэт не устаёт напоминать друзьям о скоротечности жизни. "Пафоса бог, Эрот прекрасный На розе бабочку поймал И, улыбаясь, у несчастной Златые крылья оборвал. «К чему ты мучишь так, жестокий? » — Спросил я мальчика сквозь слез. «Даю красавицам уроки», — Сказал — и в облаках исчез. " "Рыдайте, амуры и нежные грации, У нимфы моей на личике нежном Розы поблекли и вянут все прелести. Венера всемощная! Дочерь Юпитера! Услышь моления и жертвы усердные: Не погуби на тебя столь похожую! " В стихотворениях Батюшкова лирический герой часто выступает как персонаж из античных легенд. Он курит фимиам перед алтарем для поклонения домашним божествам, гонится за вакханкой на празднике вина или же предстает перед читателем в окружении античных предметов, нимф и богов. Даже в психологическом портрете лирического героя есть античные черты в их батюшковском понимании: уравновешенность, прямота самовыражения, способность наслаждаться жизнью. Античность представлялась Батюшкову как наилучшая система взаимодействия человека и мира. Именно поэтому в его творчестве активно используются образы из античной эстетики. Жизнь созданного Батюшковым лирического героя проходит в счастливой стране-утопии, для которой трудно подыскать более подходящие декорации, чем картины, сюжеты и настроения, позаимствованные в античной культуре. СУДЬБА ОДИССЕЯ Средь ужасов земли и ужасов морей Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки Богобоязненный страдалец Одиссей; Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки; Харибды яростной, подводной Сциллы стон Не потрясли души высокой. Казалось, победил терпеньем рок жестокой И чашу горести до капли выпил он; Казалось, небеса карать его устали И тихо сонного домчали До милых родины давно желанных скал. Проснулся он: и что ж? отчизны не познал. Поэзия Батюшкова прочно вошла в золотой фонд русского классического искусства слова. Лучшие образцы лирики Батюшкова прошли проверку временем: они и сейчас воспитывают в наших современниках благородство чувств и безупречный эстетический вкус. Взгляд Батюшкова на античность, отраженный в его статьях и заметках, чрезвычайно важен для понимания всего творчества поэта в целом. Ибо очевидно, что Батюшков в зрелые годы смотрел на Древнюю Грецию и Рим иначе, чем писатели времен классицизма на Западе или просветители XVIII века. Как показывают приведенные его высказывания, он подходил к миру классической древности не как к некоему вневременному, внеисторическому идеалу, но оценивал его в его локальном и историческом своеобразии. Античность была для Батюшкова особым художественным миром, наряду с миром древних скальдов, оссиановских героев, поэзией итальянского Возрождения, «Неистовым Роландом» и «Освобожденным Иерусалимом», миром русских летописей и сказок. И каждое из этих культурно-исторических явлений имело в глазах зрелого Батюшкова свою особую красоту, входило в общий Пантеон человеческой культуры. Раич Семен Егорович Педагог, поэт, знаток и переводчик античной и итальянской поэзии. В 1849 году выходит поэма «Арета. Сказание из времен Марка Аврелия», которая, в некотором роде, представляет его духовную автобиографию. Поэма представляет собой масштабное повествование с авантюрным сюжетом о герое-язычнике, который путём страданий и долгих духовный исканий приходит к христианству и обретает счастье в простой деревенской жизни. Сцены античной жизни, преследования христиан представляли прозрачные аналогии с бытом и политическими событиями России 1820—1830 годов. |