М.В. Соколова. Что такое историческая память. ист память. М. В. Соколова. Что такое историческая память в современном гуманитарном знании концепция исторической памяти стала одной из самых востребованных
 Скачать 35.86 Kb.
|
|
М.В. Соколова. Что такое историческая память В современном гуманитарном знании концепция исторической памяти стала одной из самых востребованных. К ней обращаются не только историки, но также социологи, культурологи, писатели и, конечно, политики. К сожалению, должного понимания сути этого явления нет. Очень часто история и историческая память воспринимаются как синонимы, однако это не так; более того, эти два понятия иногда рассматриваются учеными как противоположные друг другу. Изучение истории направлено на наиболее точное отражение прошлого, часто на основе теорий и подходов, заимствованных из других научных дисциплин (например, социологии). Наоборот, устная традиция передачи информации о прошлом мифологична. Она характеризуется тем, что память сохраняет и «воспроизводит» сведения о прошлом на основе воображения, порожденного чувствами и ощущениями, вызванными настоящим. Воспоминания о прошлых событиях, как давно уже установили психологи, воспроизводятся через призму настоящего. Недаром, у древних греков Мнемозина была одновременно богиней памяти и воображения. Отличие между историей и исторической памятью состоит также в том, как интерпретируются возможности познания отдаляющегося от нас времени. Хотя историк, изучающий древние эпохи, подчас сталкивается с недостатком источников, в целом доминирует представление: с течением лет, по мере того, как прошлые события утрачивают непосредственную актуальность, становится возможным дать их более объективное описание, включающее изложение причин, закономерностей и результатов, к чему и стремится историческая наука. Наоборот, с естественным уходом людей – современников исторических событий историческая память меняется, приобретает новые оттенки, становится менее достоверной и более «насыщенной» реальностями дня сегодняшнего. То есть в отличие от научного знания о прошлом историческая память как бы со временем еще больше политически и идеологически актуализируется. Обратимся к понятиям, располагающимся «по соседству» с исторической памятью. Еще в 1920–1930-х гг. выдающиеся советские психологи Л.С. Выготский и А.Р. Лурия, разрабатывая социальную концепцию памяти, выделяли термин «культурная память». В «Этюдах по истории поведения» они писали: «Мы нарочно остановились подробнее на функции памяти, потому что она дает нам возможность на конкретном примере иллюстрировать взаимоотношение естественных, заложенных от природы, и культурных, приобретенных в процессе социального опыта, форм деятельности психики. Именно здесь мы видели, как развитие оказалось не простым созреванием, а культурными метаморфозами, культурным перевооружением. И если бы мы теперь хотели рассмотреть память взрослого культурного человека, то должны были брать ее не такой, какой создала ее природа, а такой, какой ее создала культура»[1]. Другой видный психолог А.Н. Леонтьев подчеркивал роль социальной среды как центрального фактора развития человека: «Мы видели, что память современного человека вовсе не представляет собой элементарного, чисто биологического свойства, но является чрезвычайно сложным продуктом длительного исторического развития… В результате своеобразного процесса их «вращивания» прежде внешние стимулы-средства оказываются способными превращаться в средства внутренние, наличие которых и представляет специфическую черту так называемой логической памяти»[2]. Следовательно, работа памяти связывается с деятельностью сознания, а продуктивность запоминания характеризуется как побочный результат сознательной, социально опосредованной деятельности. Многие психологические исследования показывают, что граница между индивидуальным и коллективным в работе человеческой памяти размыта. Вслед за психологами, антропологами и социологами историки также стали шире применять понятие коллективной памяти, «обозначая им комплекс разделяемых данным сообществом мифов, традиций, верований, представлений»[3]. Л.П. Репина так пишет о соотношении понятий «коллективная память» и «историческая память»: «Коллективная память» чаще всего трактуется как «общий опыт, пережитый людьми совместно» (речь может идти и о памяти поколений), или как групповая память. «Историческая память понимается как коллективная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание группы), или как социальная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание общества), или в целом – как совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом. Высокая востребованность понятия «историческая память» во многом объясняется как его собственной «нестрогостью» и наличием множества дефиниций, так и текучестью явления, концептуализированного в исходном понятии «память». Вся терминология памяти характеризуется многозначностью. Память может включать что угодно – от спонтанного ощущения до формализованной публичной церемонии»[4]. Обратим внимание: историческая память – не просто канал передачи сведений о прошлом, это «важнейшая составляющая самоидентификации индивида, социальной группы и общества в целом, ибо разделение оживляемых образов исторического прошлого является таким типом памяти, который имеет особенное значение для конституирования и интеграции социальных групп в настоящем»[5]. На наш взгляд, именно важностью «идентификационной» функции исторической памяти объясняется растущий интерес к прошлому в современном российском обществе, и присутствующее стремление облечь его в символические и ритуальные формы (сколь бы сомнительными такие символы не показались иногда профессиональным историкам). Характерным примером такого рода является утверждение 4 ноября как праздничной даты российского календаря. Исследования социологов показывают, что наибольшее значение для сохранения единства национального самосознания для российского народа сегодня имеет историческая память о Великой Отечественной войне как память о Победе[6]. Определенный социальный смысл имеют попытки возродить память о расстрелянной царской семье, переосмысление памяти об Октябрьской революции и годах большевизма. В исторической памяти нуждаются те группы, чьи устремления, в том числе этнические, религиозные, культурные, прежде подавлялись. Совершенно неслучайным в этом отношении является интерес к памяти о православных святынях и подвижниках, находящий выражение, в частности, в форме паломничества по святым местам. Другим хорошо известным примером использования исторической памяти в интересах определенных групп является возрождение традиций казачества. Эти примеры – далеко не исключение в нашей современной жизни, и каждый учитель истории сталкивается с ними в практической деятельности, хотя и не всегда осознает, что в основе теоретического осмысления этих явлений лежит концепция исторической памяти. Мы разделяем мнение известного немецкого историка и методиста Й. Рольфеса, который писал, что в последние десятилетия дидактика истории преодолела «границы школьной истории и обратилась к проблемам общения с историей и восприятия истории». «Школьное образование, – продолжает он, – стало при этом одной (хотя и важнейшей) формой исторического образования в целом. С некоторых пор внешкольная дидактика истории (постоянно употребляемое, но в высшей степени непривычное понятие) готовится к гигантской экспансии: история на телевидении, в музее, художественной литературе, прессе, туризме, системе свободного образования, в партиях и объединениях, в парламенте представляет существенный научный и практический интерес с точки зрения выработки целостного взгляда на ее предмет»[7]. Наконец, завершая разговор о терминологии, отметим близкое к «исторической памяти» понятие «историческое сознание». Воспользуемся определением, данным в свое время известным социологом Ю. Левадой: «Этим понятием охватывается все многообразие стихийно сложившихся или созданных наукой форм, в которых общество осознает (воспринимает и оценивает) свое прошлое, – точнее, в которых общество воспроизводит свое движение во времени»[8]. Следовательно, историческое сознание может использоваться как синоним исторической памяти, однако в целом это более широкое понятие, так как включает память как «стихийный» феномен и одновременно научно-историографические представления о прошлом. Историческое сознание предполагает наличие по меньшей мере элементов рефлексии относительно собственных представлений о прошлом. Как отмечалось выше, многозначность понятия «историческая память» является одним из факторов, определяющих его востребованность в современном гуманитарном знании. Основателем теории исторической памяти считается французский социолог Морис Хальбвакс – погибший в фашистском концлагере автор труда «Коллективная память». Научные взгляды ученого, опередившего свое время, были в полной мере оценены только спустя несколько десятилетий после его смерти. Сущность гипотезы Хальбвакса в том, что история и историческая память во многих отношениях противоположны: «История обычно начинается в тот момент, когда заканчивается традиция, когда затухает или распадается социальная память. Пока воспоминание продолжает существовать, нет необходимости фиксировать его письменно, да и вообще как-то фиксировать. Поэтому потребность написать историю того или иного периода, общества и даже человека возникает только тогда, когда они уже ушли так далеко в прошлое, что у нас мало шансов найти вокруг себя много свидетелей, сохраняющих о них какое-либо воспоминание»[9]. Коллективная историческая память отличается от истории, по Хальбваксу, двумя главными чертами. Во-первых, в ней нет строгих делений (на периоды или схемы), присущих исторической науке. Память – это непрерывный ход мыслей, и она сохраняется только в сознании той группы, которая ее поддерживает. Забвение событий и фигур вызвано не антипатией, отвращением или безразличием, а исчезновением тех групп, которые хранили память о них. Другими словами, историческая память «конечна», она «умирает» с естественным уходом тех групп, которые являлись ее непосредственными или ближайшими носителями. Во-вторых, если история как наука стремится к универсальности, и при всех делениях на национальные истории или истории по периодам, есть только одна история, то одновременно существуют несколько вариантов коллективной памяти. Это определяется одновременным существованием многих групп, и в жизни человек оказывается связанным не с одной, а многими из них. «У каждой из этих групп, – пишет Хальбвакс, – своя история. В ней можно различить фигуры и события. Но поражает нас то, что в памяти, тем не менее, на передний план выступают сходства. Рассматривая свое прошлое, группа чувствует, что она осталась той же, и осознает свою самотождественность во временном измерении… Но группа, живущая прежде всего для самой себя, стремится увековечить те чувства и образы, которые составляют материю ее мысли»[10]. Следовательно, именно Хальбвакс высказал действительно глубокую идею об исторической памяти как важнейшем факторе самоидентификации социальной или любой другой группы. Наиболее спорным положением теории Хальбвакса является противопоставление истории и памяти. Ряд видных отечественных и зарубежных авторов (Й. Рюзен, П. Берк, Л.П. Репина и другие) считают, что история как продукт профессионального историописания можно считать частью или видом исторической памяти, поскольку и сами историки причастны к «новому мифостроительству», будучи вовлеченными в современную им культуру. Наоборот, известный французский автор Пьер Нора, развивая взгляды Хальбвакса, заявил, что «история убивает память». Задумавшись над функционированием исторической памяти, Хальбвакс подчеркивал значение мест памяти (мнемонических мест). Современный американский автор П. Хаттон так объясняет эту идею: «Сами по себе образы памяти всегда фрагментарны и условны. Они не обладают целостным или связанным значением, пока мы не проецируем их в конкретные обстоятельства. Эти обстоятельства даются нам вместе с мнемоническими местами… Защитники традиции должны, вероятно, поддерживать ее мнемонические места посредством актов коммеморации. Коммеморация, доказывает Хальбвакс, является их целенаправленной попыткой остановить, или, по меньшей мере, скрыть процесс медленного изменения традиции. Коммеморативные мнемонические места укрепляют стереотипы нашего сознания, пробуждая специфические воспоминания о прошлом. Поэтому коммеморация столь значима политически. Этот вид деятельности увеличивает мощность мнемонических мест, предоставляя возможность укрепить стирающиеся со временем стереотипы сознания и сделать их специфическую образность более доступной»[11]. Создание Хальбваксом концепции «мест памяти» (позднее Нора назвал их территорией памяти) важно не только в контексте развития современной историографии, но и в педагогическом плане. Посещение мнемонических мест и связанные с этим ритуалы – один из самых действенных способов развития исторической памяти. Интерес к теме исторической памяти возрос после Второй мировой войны под влиянием этого самого трагического события в истории ХХ в. Историческая память в контексте вопроса об ответственности за войну и преступления гитлеровского режима была рассмотрена одним из самых видных социологов XX в. Теодором Адорно, лидером так называемой Франкфуртской школы. После войны под влиянием трагедии Холокоста Адорно и Макс Хоркхаймер обратились к исследованию исторических корней антисемитизма и разработали теорию, по которой политическое поведение масс детерминируется социопсихологическими факторами. В условиях острых дискуссий в ФРГ о том, можно ли возлагать ответственность за деяния фашистской диктатуры на немецкий народ, Адорно стал тем ведущим интеллектуалом, чьи взгляды повлияли на молодое поколение «немецких» шестидесятников, взбунтовавшихся против «нацистских» отцов и требовавших строить новую немецкую государственность на полном отрицании национал-социализма и покаянии за его грехи. Именно в контексте этой общественной дискуссии Адорно и обратился к концепции исторической памяти. Он отмечал, что в воспоминаниях о травматических событиях, таких, как массовые убийства или депортации, присутствует стремление использовать смягченные выражения, эвфемизмы или вообще умолчания. «Ослабленная память» сопротивляется принятию рациональной аргументации, направленной на критику фашистской диктатуры. Хотя Адорно отмечал свойственное части немецкого общества 50–60-х гг. ХХ в. стремление к «вытеснению» памяти о нацизме, он все же был оптимистом в том смысле, что видел позитивные тенденции, направленные не на забвение, а на осмысление и осуждение такого прошлого, полный разрыв с которым возможен, когда будут преодолены причины событий прошлого. Другим, интеллектуальным фактором, повлиявшим на усиление интереса к исторической памяти, было появление такого течения в философии, как постмодернизм. Один из его создателей Мишель Фуко, в частности, отвергал традиционный взгляд на науку как на движущую силу прогресса и критиковал саму концепцию научной революции, якобы положившей начало современному рациональному представлению о человека. Для Фуко наука – одна из дисциплинарных технологий, лежащих в основе современного общества. Как школа, больница и фабрика, наука служит разделению людей на ранги и контролю над каждым членом общества. Главная стратегия ранжирования в науке – «привилегия языка», знанием которого обладают только «избранные». По отношению к истории Фуко применял понятие «контрпамять», подразумевая, что историки не стремятся к объективному знанию, а обслуживают власть, «конструируя» историю в рамках современных им дискурсов. Постмодернистская идея о том, что реальной истории не существует, а есть только конструируемые в историографии, как некоем научном дискурсе, образы прошлого, оказывает значительное влияние на многих современных историков. Многие из тех, кто против крайностей постмодернистской методологической парадигмы, тем не менее используют понятия, ранее отвергавшиеся научной историографией. Примером может служить понятие «образ», ранее применимый только в художественном дискурсе, а нынче широко используемый в исторических трудах. Влиянием постмодернизма отмечены труды наиболее известного историка, работающего в направлении исторической памяти, П. Нора. На протяжении ряда лет он руководил подготовкой многотомного издания «Места памяти», в котором участвовали 45 видных французских историков. (Название труда также переводят как «Территория памяти» или «Пространства памяти»)[12]. Он представляет собой нечто вроде описи формальных проявлений национальной памяти – коммеморативных монументов и святынь, национальных исторических хроник, гражданских справочников и учебников по истории, публичных архивов и музеев – созданных во имя идентичности Франции. «Места памяти» не являются местами в узком, географическом смысле, они определяются как своеобразные точки пересечения, на которых складывается и концентрируется память общества. Их главная функция – сохранение коллективной памяти: «Местами памяти могут стать люди, события, предметы, здания, традиции, легенды, географические точки, которые окружены особой символической аурой. Их роль, прежде всего, символическая, т.е. напоминание о прошлом, наполняющее смыслом жизнь в настоящем. Важной характеристикой lieux de memoire является то, что они могут нести разные значения, и эти значения могут меняться. Исследователи lieux de memoire изучают не столько материальное или историческое «ядро» места памяти, сколько его отражение в сознании и формы его восприятия. Большинство работ, включенных в изданную Нора антологию, посвящено выяснению, когда определенное место памяти получило свое символическое значение и каким образом оно изменялось с течением времени»[13]. Нора с иронией характеризует всем известную историю Франции как «героический эпос со своими вершинами и спадами, временами величия и испытаний, неисчерпаемым набором персонажей, сцен, изречений, интриг, дат, добрых и злых сил – захватывающий семейный роман, начинающийся с Верцингеторикса и битвы при Алезии и заканчивающийся победой республики и Декларацией прав человека, пройдя через крестовые походы, Людовика XIV, Просвещение, Революцию, наполеоновскую эпопею, колониальные завоевания, испытания войны 1914 года, – и наследником этой истории оказывался де Голль»[14]. Однако вера в величие и предназначение Франции оказалась подорвана в результате мировых войн и алжирской войны. Мощное движение внутренней деколонизации и эмансипации групповых идентичностей вело к тому, что каждое меньшинство на пути к национальной интеграции стремилось к собственной истории, к «своей памяти», к тому, чтобы снова «вступить во владение» ею и потребовать от нации ее признания. Примером для Нора является еврейство: еще тридцать лет назад о памяти евреев вообще не говорили, а сегодня эта тема одна из центральных, в том числе в политическом дискурсе. Еще одна интеллектуальная предпосылка изучения исторической памяти носит историографический характер и состоит в том, что в последние десятилетия произошел поворот к изучению ментальности как системы коллективных представлений, существовавших в прошлом. Такой поворот был связан с влиянием знаменитой французской исторической школы Анналов, историки которой, заявив о синтетической истории, сделали изучение ментальностей одним из приоритетов своих исследований. Начиная с 1980-х гг., представители так называемой новой культурной истории и микроистории, возникших в США, также посвятили свои работы ментальности. Другая линия культурно-исторических исследований, имеющих отношение к теме исторической памяти, воплощена в книге английского ученого Ф. Йейтс «Искусство памяти» (1966)[15]. В древнегреческой традиции основателем искусства памяти (как части риторики ) считался поэт Симонид Кеосский, полагавший, что для развития способности памяти надо «отобрать места и сформировать мысленные образы тех вещей, которые хотят запомнить, а затем расположить эти образы на местах так, что порядок мест будет хранить порядок вещей». Американский историк Хаттон так описывает технику развития памяти, связываемую Йейтс с классической традицией мнемоники: «Места образуют архитектурную схему, где знание, которое следует запомнить, должно быть расположено. Это были места, которые оставили глубокую печать в душе мнемоника, и которые он не мог забыть. Архитектура места, часто представляемая в виде дворца или театра, могла уподобляться сакральному пространству, к которому мнемоник испытывал интуитивную близость. Эта глубинная структура памяти, в свою очередь, приобретала более конкретный характер благодаря украшавшим ее образам. Хорошая память являлась функцией эластичного воображения, а образы отбирались по их эстетической привлекательности. Живые и красочные образы, внушавшие благоговение, считались самыми эффективными»[16]. Можно, однако, предположить, что, по крайней мере, в практическом плане искусство памяти не исчезло полностью. Любой музейный работник знает, что строгий порядок проведения экскурсии, расположения экспонатов в помещениях позволяет «организовывать» свой рассказ, «доставая» из памяти и передавая слушателям информацию о прошлом. Труд немецкого ученого-египтолога Я. Ассмана «Культурная память» (1992), безусловно, имеет теоретическое значение, хотя базируется на конкретном исследовании древних культур, прежде всего культуры Древнего Египта. Сам автор указывает, что опирается на идеи Хальбвакса, развивая их в направлении культурологического подхода. В то же время он подчеркивает, что использует понятие памяти совершенно в ином смысле, чем Ф. Йейтс. Он вводит понятие «помнящей культуры» и замечает, что оно не имеет ничего общего с искусством запоминания. Ассман говорит о двух видах памяти – коммуникативной и культурной: к первой в той или иной степени приобщены все члены группы, знание приобретается вместе с языком и повседневной коммуникацией; вторая же всегда имеет своих носителей (шаманов, жрецов, ученых, писателей, бардов и т. д.). Культурная память в противоположность коммуникативной не распространяется сама собой, а нуждается в специальной заботе, а следовательно, подвергается контролю. По словам Ассмана, в культурной памяти прошлое «сворачивается в символические фигуры, к которым приклепляется воспоминание… Культурному воспоминанию присуще нечто сакральное. Фигуры воспоминания имеют религиозный смысл, и воскрешение их в памяти часто происходит в форме праздника. Праздник служит – кроме многих других функций – также воскрешению в памяти обосновывающего прошлого. Обосновывается через обращение к прошлому не что иное, как идентичность вспоминающей группы»[17]. Протоформой всякой культуры, по Ассману, является поминовение мертвых. Понятие прошлого возникает, когда осознается разница между вчера и сегодня, и смерть как бы является «первичным опытом» такого осознания. Воспоминания, связанные с умершими, с одной стороны, относятся к коммуникативной памяти, так как представляют некий способ общения и конструирования взаимоотношений группы со своими умершими членами, а с другой, их можно считать частью культурной памяти, поскольку она обладает устойчивыми формами, требует специальных обрядов, институтов, носителей[18]. Еще одним важнейшим историографическим источником развития концепции исторической памяти явились труды по так называемой устной истории, которая приобрела очень широкое признание во второй половине ХХ в., особенно в его два последних десятилетия. Традиционная историческая наука отдает безусловный приоритет письменным историческим источникам, уровень доверия к устным свидетельствам в ней существенно ниже. При этом, как правило, ссылаются и на погрешности памяти, и на присутствующее подчас стремление представить прошлое в выгодном для себя свете. Однако под влиянием субъективистской критики, показавшей, что любой письменный текст (в том числе первичный источник) также является интерпретацией, чертой современной историографии стало широкое использование устных свидетельств. В устной истории важнейшим способом «взаимодействия» с прошлым является собирание воспоминаний, их хранение и интерпретация. Нетрудно видеть: сами методы устной истории предполагают тесное междисциплинарное сотрудничество, в том числе с психологией, педагогикой и социологией. Устную историю можно рассматривать как один из главнейших аспектов педагогики исторической памяти. Ограничимся, однако, несколькими краткими замечаниями. Важным фактором развития устной истории явился отход от прежнего взгляда на историю как преимущественно на историю «высокой» политики и усиливавшийся интерес к повседневности, понимание, что история – это не только сильные мира сего, но и те, о ком было принято говорить как о «молчаливом большинстве». Это большинство оставило после себя мало письменных источников, но обращение к их воспоминаниям (по меньшей мере, о событиях не столь отдаленных во времени) открыло в историографии совершенно новую перспективу. Томпсон так пишет об одном из преимуществ устной истории: «История приобретает новое измерение, как только в качестве «сырья» начинает использоваться жизненный опыт самых разных людей. Устная история дает нам источники, весьма напоминающие опубликованные автобиографии, но в гораздо более широком масштабе. Подавляющее большинство опубликованных автобиографий относится к узкой группе политических, социальных и интеллектуальных лидеров, и даже если историку посчастливится найти автобиографию, связанную с интересующим его конкретным местом, временем и социальной группой, в ней может почти или совсем не уделяться внимания изучаемой им проблеме. И напротив, специалисты по устной истории могут точно определить, кого им интервьюировать и о чем спрашивать. Интервью к тому же является методом выявления письменных источников и фотографий, которые невозможно обнаружить иным путем»[19]. Следует также сразу выделить такую черту устной истории, как ее направленность на особое, эмоциональное восприятие прошлого. Рассказывая о своей жизни в контексте событий прошлого, люди подчас находятся в таком чувственном состоянии, какое не только несет выраженный личностный оттенок, но и может разбередить незаживающие раны, вызвать гнев, ярость, слезы и другие яркие эмоциональные проявления. Это особенно проявляется в случаях, связанных с ужасами войны, репрессий, насилием, постыдными или непонятными событиями в личной жизни[20]. Но даже если не касаться таких крайний ситуаций, устная история часто бывает олицетворением социальной преемственности, связи поколений: «История семьи в особенности способна придать человеку сильное ощущение бесконечности жизни, над которой не властна даже смерть. В местной истории деревня или город ищет смысл перемен, которые переживает, а вновь прибывшему исторические знания помогают укорениться в новой среде».[21] Примером широкого использования устной истории в проектной деятельности при обучении истории в немецких школах являются конкурсы работ немецких школьников, позволяющие восстановить трагическую память о войне, в очень многих случаях не только с использованием архивов, но на основе сбора и анализа воспоминаний. Историк А.И. Борозняк справедливо отмечает: «Многочисленные конкурсные работы немецких школьников, повествующие о трагедии советских пленных и иностранных рабочих, находились, казалось бы, в зоне любительского историописания, вдали от генерального направления исторических изысканий. Но они стали событием научного характера, и, в известной мере, вызовом, обращенным к университетскому и академическому сообществу»[22]. Дидактической основой перехода к таким формам обучения стало недовольство устаревшими способами преподавания истории, когда материал преподносится в готовом виде. В ФРГ с 70-х гг. ХХ в. получила распространение модель обучения, сопряженного с самостоятельным исследованием (вариант проектной деятельности). Такую модель историк У. Фреверт назвала «переводом идеи демократизации на язык методики школьного преподавания». Итак, в современном гуманитарном знании историческая память является не просто отдельно взятой концепцией, но приобрела черты особой научной дисциплины, возникшей на основе междисциплинарности. Теория исторической памяти динамично развивается. Ее прикладной характер находит выражение в ряде существующих практик социального воспитания в ходе обучения истории. Принимая во внимание тезис о необходимости развития внешкольной дидактики, мы видим в концепции исторической памяти основу для разработки музейной педагогики, педагогики мнемонических мест, устной истории, проектной технологии и других способов педагогической деятельности, остро востребованных сегодня в процессе обучения истории. Примечания [1] Психология памяти / Под ред. Ю.Б. Гипперейтер и В.Я. Романова. М., 1998. С. 419. [2] Там же. С. 436. [3] История и память / Под ред. Л.П. Репиной. М., 2006. С. 22. [4] Репина Л.П. Историческая память и современная историография // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 42. [5] История и память. С. 23–24 [6] См, например: Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3; Емельянова Т.П. Социальные представления как инструмент коллективной памяти (на примере воспоминаний о Великой Отечественной войне) // Психологический журнал. 2002. № 4; http://www.polit.ru.analytics/2007/11/21/stalinism.html и др. [7] Рольфес Й. Дидактика истории: история, понятие предмет // Преподавание истории в школе. 1999. № 7. С. 31. [8] Цит. по: История и память. С. 16. [9] Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3. С. 22. [10] Там же. С. 26. [11] Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. С. 203–204. [12] Нора П. Франция-память. СПб., 1999. [13] Хмелевская Ю.Ю. О меморизации истории и историзации памяти // Век памяти, память века. Челябинск, 2004. С. 13. [14] Нора П. Всемирное торжество памяти // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3. С. 206–207. [15] Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб., 1997. [16] Хаттон П. История как искусство памяти. С. 97. [17] Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом, и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004. С.54–55. [18] Арнаутова Ю.А. Культура воспоминания и история памяти // История и память. М., 2006. С. 51. [19] Томпсон П. Голос прошлого. Устная история. М., 2003. С. 17–18. [20] Там же. С. 183. [21] Там же. С. 15. [22] Борозняк А.И. Против забвения. Как немецкие школьники сохраняют память о трагедии советских пленных и остарбайтеров. М., 2006. С. 195. |