Маркус Зусак Книжный вор

• Название: Маркус Зусак Книжный вор
• Дата: 25.11.2021
• Размер: 0.64 Mb.
• Имя файла: 13190876.rtf.pdf
• Тип: Документы; #281970
• страница: 4 из 7

*** НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ О РУДИ ШТАЙНЕРЕ ***
Он на восемь месяцев старше Лизель, и у него
худые ноги, острые зубы, выпученные синие глаза
и волосы лимонного цвета.
Один из шести детей в семье Штайнеров,
вечно голодный.
На Химмель штрассе его считают немного того.
Из за одного происшествия, о котором редко говорят,
но все слышали, – «Происшествия с Джесси Оуэнзом»,
когда Руди вымазался углем и как то ночью
пришел на местный стадион бежать стометровку.
Пусть даже чокнутому, Руди изначально было суждено стать лучшим другом Лизель.
Снежок в лицо – бесспорно идеальное начало верной дружбы.
Уже через несколько дней Лизель стала ходить в школу вместе со Штайнерами. Мать
Руди Барбара заставила его пообещать, что он будет провожать новую девочку, – заставила прежде всего потому, что прослышала о том снежке. К чести Руди, он с удовольствием послушался. Он вовсе не был юным женоненавистником, как многие мальчики. Девочки ему очень нравились – и Лизель нравилась (отсюда и снежок). Вообще то Руди Штайнер был из тех юных нахальных засранцев, которые спят и видят себя с женщинами. Наверное,
посреди персонажей и миражей каждого детства отыщется такой ранний малыш. Мальчуган,
который решительно не боится противоположного пола – исключительно потому, что эта боязнь свойственна остальным; личность того типа, что не страшится принимать решения.
И в нашем случае Руди Штайнер насчет Лизель Мемингер уже все решил.
По дороге в школу он старался показать ей городские достопримечательности – или,
по крайней мере, успел позатыкать ими паузы между покрикиванием на своих младших,
чтоб захлопнули варежку, и окриками старших, которые велели захлопнуться ему. Первым интересным местом у него было небольшое оконце на втором этаже многоквартирного дома.
– Тут живет Томми Мюллер. – Руди понял, что Лизель не помнит, кто это. – Дергунец,
ну? В пять лет потерялся на рынке в самый холодный день зимы. Его нашли через три часа –
так он замерз в ледышку, и от холода у него жутко болело ухо. Потом в ушах у него стало ужасное воспаление, ему сделали три или четыре операции и порезали все нервы. Вот он и дергается.
– И плохо играет в футбол, – вставила Лизель.
– Хуже всех.
Следующее место – лавка на углу в конце Химмель штрассе. Лавка фрау Диллер.
*** ВАЖНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ ***
О ФРАУ ДИЛЛЕР
У нее есть золотое правило.
Фрау Диллер была угловатая женщина в толстенных очках и со злодейским взглядом.
Такой злобный вид она выработала, чтобы ни у кого даже мысли не возникло стащить что нибудь из ее лавки, где фрау восседала со своей солдатской выправкой и леденящим голосом – и даже изо рта у нее пахло «хайльгитлером». Сама лавка была белая, холодная и совершенно бескровная. Прижавшийся к ней сбоку домишко дрожал более крупной дрожью, чем остальные дома на Химмель штрассе. Дрожь эту вселяла фрау Диллер –
раздавала ее как единственный бесплатный товар в своем заведении. Она жила ради своей

27 лавки, а лавка ее жила ради Третьего Рейха. И даже когда в том же году ввели карточки,
было известно, что она продает кое какие труднодоступные товары из под прилавка, а деньги жертвует фашистской партии. На стене над тем местом, где она обычно сидела, у нее висел снимок фюрера в рамочке. Если, войдя в лавку, ты не сказал «Хайль Гитлер!», тебя никто не стал бы обслуживать. Когда они проходили, Руди показал Лизель пуленепробиваемые глаза, злобно зырившие из окна лавки.
– Говори «Хайль!», когда туда заходишь, – сухо предупредил он. – Если не хочешь гулять оттуда.
Они уже прилично отошли, и Лизель оглянулась, а увеличенные глаза по прежнему вперивались в окно.
За углом была Мюнхен штрассе (главная дорога в Молькинг и из Молькинга),
вся залитая жижей.
Как часто бывало в те дни, по улице промаршировали строем солдаты на учениях.
Шагали прямые шинели, черные сапоги пуще прежнего пачкали снег. Лица сосредоточенно уставлены вперед.
Проводив взглядами солдат, Лизель со Штайнерами двинулись мимо каких то витрин и величественной ратуши, которую позже обрубят по колено и зароют в землю. Некоторые магазины были заброшены, и на них еще красовались желтые звезды и ругань на евреев.
Дальше по улице в небо целилась кирха, ее крыша – этюд подогнанных друг к другу черепиц. Вся улица сплошь была длинным тоннелем серого – коридор сырости, где ежатся на холоде люди и хлюпают мокрые шаги.
В одном месте Руди бросился бегом вперед, потянув за собой Лизель.
И постучал в витрину портновской мастерской.
Умей Лизель прочесть вывеску, она поняла бы, что хозяин здесь – отец Руди.
Мастерская еще не открылась, но внутри человек уже раскладывал на прилавке какую то одежду. Он поднял взгляд и помахал.
– Мой папа, – сообщил Руди, и тут же они оказались в толпе разнокалиберных
Штайнеров, где каждый махал, или посылал отцу воздушный поцелуй, или стоял и просто кивал (как самые старшие), а потом двинулись дальше к последней достопримечательности перед школой.
*** ПОСЛЕДНЯЯ ОСТАНОВКА ***
Улица желтых звезд
Тут никто не хотел задерживаться, но почти все останавливались и озирались. Улица –
как длинная переломленная рука, на ней – несколько домов с рваными стеклами и контуженными стенами. На дверях нарисованы звезды Давида. Дома эти – будто какие то прокаженные. По самой меньшей мере – гноящиеся болячки на израненной немецкой земле.
– Шиллер штрассе, – сказал Руди. – Улица желтых звезд.
Вдалеке по улице брели какие то прохожие. Из за мороси они казались призраками.
Не люди, а кляксы, топчущиеся под тучами свинцового цвета.
– Эй, пошли давайте, – окликнул Курт (старший из Штайнеров детей), и Руби с Лизель поспешили за ним.
В школе Руби настойчиво разыскивал Лизель на каждой перемене. Ему было начхать,
что другие фыркают над тупицей новенькой. Он стал помогать ей с самого начала, он будет рядом и потом, когда ее тоска перельется через край. Но он будет это делать не бескорыстно.
*** ХУЖЕ МАЛЬЧИШКИ, КОТОРЫЙ ***

28
ТЕБЯ НЕНАВИДИТ, ТОЛЬКО ОДНО
– мальчишка, который тебя любит.
Раз в конце апреля после уроков Руди с Лизель шатались по Химмель штрассе,
собираясь, как обычно, играть в футбол. Было рановато, остальные игроки пока не вышли.
На улице они увидели одного сквернослова Пфиффикуса.
– Смотри, – махнул Руди.
*** ПОРТРЕТ ПФИФФИКУСА ***
Хлипкая фигура. Белые волосы.
Черный дождевик, бурые штаны, разложившиеся ботинки
и язык – да еще какой.
– Эй, Пфиффикус!
Силуэт вдалеке обернулся, и Руди тут же засвистал.
Выпрямившись, старик тут же пошел браниться с такой лютостью, в какой нельзя было не признать редкостного таланта. Его настоящего имени, похоже, никто не знал, а если кто и знал, то им его никогда не звали. Только «Пфиффикус» – так зовут того, кто любит свистеть, а Пфиффикус это явно любил. Он постоянно насвистывал мелодию под названием
«Марш Радецкого» , и все городские детишки, окликнув его, начинали выводить тот же
4
мотивчик. Пфиффикус тотчас забывал свою обычную походку (наклон вперед, крупные циркульные шаги, руки за спиной в дождевике) и, выпрямившись, начинал изрыгать брань.
Тут то всякая благостность разлеталась в пух и прах, поскольку голос его кипел от ярости.
В этот раз Лизель повторила подначку почти машинально.
– Пфиффикус! – подхватила она, мигом усваивая подобающую жестокость, которой,
судя по всему, требует детство. Свистела она из рук вон плохо, но совершенствоваться было некогда.
Старик с воплями погнался за ними. Начав с «гешайссена» , он быстро перешел
5
к словам покрепче. Сперва он метил только в мальчишку, но дело скоро дошло и до Лизель.
– Шлюха малолетняя! – заорал он. Слово шибануло Лизель по спине. – Я тебя тут раньше не видел!
Представьте – назвать шлюхой десятилетнюю девочку. Таков был Пфиффикус.
Все единодушно соглашались, что они с фрау Хольцапфель составили бы премилую парочку.
– А ну иди сюда! – Это были последние слова, которые услышали на бегу Лизель и Руди. Не останавливались они до самой Мюнхен штрассе.
– Пошли, – сказал Руди, когда они немного отдышались. – Вон туда, недалеко!
Он привел ее к «Овалу Губерта», где произошла история с Джесси Оуэнзом, и они молча встали, руки в карманы. Перед ними тянулась беговая дорожка. Дальше могло быть только одно. И Руди начал.
– Сто метров! – подначил он Лизель. – Спорим, я тебя перегоню!
Лизель такого не стерпела:
– Спорим, не перегонишь!
4
Сочинение австрийского скрипача, дирижера и композитора Иоганна Штрауса отца (1804–1849) – марш,
написанный в честь чешского полководца Вацлава Радецкого (1766–1858).
5
От ​нем​. Geh’ scheissen – ​зд​.: высерок.

29
– На что ты споришь, свинюха малолетняя? У тебя что, есть деньги?
– Откуда? А у тебя?
– Нет. – Зато у Руди возникла идея. В нем заговорил донжуан. – Если я перегоню,
я тебя поцелую! – Он присел и стал закатывать брюки.
Лизель встревожилась, чтоб не сказать больше.
– Ты зачем это хочешь меня поцеловать? Я же грязная!
– А я нет? – Руди явно не понимал, чем делу может помешать капелька грязи.
У каждого из них период между ваннами был примерно на середине.
Лизель подумала об этом, разглядывая тощие ножки соперника. Почти такие же,
как у нее. Никак ему меня не перегнать, подумала она. И серьезно кивнула. Уговор.
– Если перегонишь – поцелуешь. А если я перегоню, я на ворота не встаю на футболе.
Руди подумал.
– Нормально.
И они ударили по рукам.
Вокруг все было темно небесным и смутным, сыпались мелкие осколки дождя.
Дорожка оказалась грязнее, чем с виду.
Бегуны приготовились.
Вместо стартового выстрела Руди подбросил в воздух камень. Когда упадет – можно бежать.
– Я даже не вижу, где финиш, – пожаловалась Лизель.
– А я вижу?
Камень врезался в грязь.
Они побежали – рядом, толкаясь локтями и пытаясь забежать вперед другого.
Скользкая дорожка чавкала под ногами, и метров за двадцать до конца оба разом повалились на землю.
– Езус, Мария и Йозеф! – заскулил Руди. – Я весь в говне!
– Это не говно, – поправила Лизель, – это грязь, – хотя не была так уж уверена.
Они проехали еще метров пять к финишу. – Ну что, ничья?
Руди оглянулся – сплошь острые зубы и выпученные синие глаза. Пол лица раскрашено грязью.
– Если ничья, мне же все равно положен поцелуй?
– Еще чего! – Лизель поднялась и стала отряхивать грязь с курточки.
– Я тебя не поставлю на ворота.
– Подавись своими воротами.
На обратном пути на Химмель штрассе Руди предупредил:
– Когда нибудь, Лизель, ты сама до смерти захочешь со мной целоваться.
Но Лизель знала другое.
Она дала клятву.
Никогда в жизни она не станет целовать этого жалкого грязного свинуха, и уж точно не станет сегодня. Сейчас надо заняться делами поважнее. Она оглядела свои доспехи из грязи и огласила очевидное:
– Она меня убьет.
«Она» – это, конечно, была Роза Хуберман, известная также как Мама, – и она впрямь едва не убила. Слово «свинюха» по ходу свершения наказания звучало без продыху. Роза измесила ее в фарш.
ПРОИСШЕСТВИЕ
С ДЖЕССИ ОУЭНЗОМ

30
Как знаем мы оба, Лизель на Химмель штрассе еще не было, когда Руди свершил свой детский позорный подвиг. Но стоило оглянуться в прошлое, и ей казалось, будто она все видела своими глазами. Ей почти удавалось узнать себя в толпе воображаемых зрителей.
О подвиге ей не рассказывал никто, но Руди компенсировал с лихвой, поэтому, когда Лизель наконец решила вспомнить свою историю, происшествие с Джесси Оуэнзом стало такой же ее главой, как и все, что девочка наблюдала сама.
То был 1936 год. Олимпийские игры. Олимпиада Гитлера.
Джесси Оуэнз только что выиграл четвертую золотую медаль, завершив эстафету
4 × 100 метров. По миру пошли толки о том, что он недочеловек, потому что чернокожий,
и Гитлер отказался пожать ему руку. В Германии даже самые отъявленные расисты дивились успехам Оуэнза, и слава о его рекорде просочилась сквозь щели. Никто не впечатлился сильнее Руди Штайнера.
Пока вся семья толклась в гостиной, Руди выскользнул за дверь и двинулся на кухню.
Нагребши из печи угля, наполнил им всю невеликость своих горстей.
– Вот! – Руди улыбнулся. Приступим.
Он мазал уголь ровно и толсто, пока не выкрасился в черное весь. Даже волосам досталось.
Руди полубезумно улыбнулся своему отражению в окне, а потом в одних трусах и майке тихонько умыкнул братнин велик и покатил к «Овалу Губерта». В кармане он спрятал пару кусков угля про запас – на тот случай, если краска с него где нибудь облезет.
В мыслях Лизель луна в тот вечер была пришита к небу. А вокруг пристрочены тучи.
Ржавый велик врезался в ограду «Овала Губерта», и Руди перелез на стадион.
На другой стороне он хило затрусил к началу стометровки. Приободрившись, неуклюже выполнил несколько разминочных упражнений. Выковырял в шлаке стартовую колодку.
Дожидаясь своего мига, топтался рядом, собирался с духом под небом тьмы, а луна и тучи наблюдали за ним – пристально.
– Оуэнз в хорошей форме, – повел комментарий Руди. – Возможно, это его величайшая победа за все…
Он пожал воображаемые руки остальных спортсменов и пожелал соперникам удачи,
пусть даже и знал наперед. Им ничего не светит.
Стартер дал сигнал «на старт». На каждом квадратном сантиметре вокруг дорожки
«Овала Губерта» материализовалась толпа. Все выкрикивали одно. Толпа скандировала имя
Руди Штайнера, а звали его Джесси Оуэнз.
Все замерло.
Босые ноги Руди сцепились с землей. Он осязал ее – стиснутую между пальцами.
По сигналу «внимание» Руди принял низкий старт – и вот выстрел пробил в ночи дырку.
Первую треть дистанции все шли примерно вровень, но это было недолго, пока угольный Оуэнз не выдвинулся вперед и не пошел в отрыв.
– Оуэнз впереди! – звучал пронзительный крик Руди, мчавшегося по пустынной прямой прямо в бурные овации олимпийской славы.
Он даже почувствовал, как ленточка рванулась пополам на его груди, когда он промчался сквозь нее на первое место. Самый быстрый человек на свете.
И только на круге почета случилась неприятность. В толпе у финишной линии,
как ночное страшилище,
стоял отец.
Ну, точнее,
как страшилище в пиджаке.

31
(Уже упоминалось, что отец Руди был портным. На улице его редко видели без пиджака и галстука. В этот раз на нем был только пиджак и незаправленная рубашка.)
– Was ist los? – сказал он сыну, когда тот предстал перед ним во всей своей угольной славе. – Что это за чертовщина? – Толпа исчезла. Подул ветерок. – Я спал в кресле, а тут
Курт заметил, что тебя нет. Тебя все ищут.
В нормальных обстоятельствах герр Штайнер был отменно вежливым человеком.
Обнаружить, что один из твоих детей летним вечером весь перемазался углем, нормальными обстоятельствами он не считал.
– Парень чокнулся, – пробормотал он, хотя всегда понимал, что если у тебя шестеро,
что то в таком роде обязательно случится. По крайней мере один должен оказаться непутевым. И вот он стоит и смотрит на этого непутевого, ожидая объяснений. – Ну?
Тяжело дыша, Руди согнулся и уперся руками в колени.
– Я был Джесси Оуэнз.
Сказал он так, будто это самое обычное занятие на свете. И в его тоне даже звучало что то такое, будто дальше подразумевалось: «Какого черта, разве не понятно?» Впрочем,
тон этот пропал, едва Руди заметил, что под отцовскими глазами выструган глубокий недосып.
– Джесси Оуэнз? – Человека того склада, какой был у герра Штайнера, назвать можно очень деревянным. Голос у него угловатый и верный. Тело – длинное и тяжелое, как из дуба.
Волосы – как щепки. – И что он?
– Да ты знаешь, пап, – черное чудо.
– Я тебе покажу черного чуда! – И Штайнер схватил сына за ухо двумя пальцами.
Руди сморщился.
– Ай, да больно же.
– Да ну? – Отца больше заботил вязкий угольный порошок, пачкавший пальцы. Да он,
выходит, выкрасился везде, подумал отец. Господи, даже в ушах уголь. – Пошли.
По дороге домой герр Штайнер решил поговорить с мальчиком о политике – причем со всей серьезностью. Руди поймет все только через несколько лет – когда уже поздно и ни к чему будет все это понимать.
*** ПРОТИВОРЕЧИВАЯ ПОЛИТИКА ***
АЛЕКСА ШТАЙНЕРА
Пункт первый:​ ​Алекс был членом фашистской партии,
но не питал ненависти к евреям – да и ни к кому другому,
если уж на то пошло.
Пункт второй:​ ​Втайне, однако, он не мог не испытывать
какой то порции удовлетворения (или хуже – радости!),
когда из игры вывели лавочников евреев,
– пропаганда информировала его,
что нашествие еврейских портных,
которые отнимут у него всю клиентуру,
– это лишь вопрос времени.
Пункт третий:​ ​Но значит ли это,
что их надо изгнать совсем?
Пункт четвертый:​ ​Семья. Разумеется, он должен делать
все, что в его силах, чтобы содержать ее.
Если для этого нужно быть в Партии, значит,
нужно быть в Партии.
Пункт пятый:​ ​Где то там, в глубине, у него свербело в сердце,

32
но он велел себе не расчесывать.
Он боялся того, что может оттуда вытечь.
Сворачивая из улицы в улицу, они вышли на Химмель штрассе, и Алекс сказал:
– Сын, нельзя расхаживать по улицам, выкрасившись черным, слышишь?
Руди заинтересовался – и растерялся. Луну уже отпороли, и она свободно могла идти и вверх, и вниз, и капать мальчику на лицо, которое стало застенчивым и хмурым, как и его мысли.
– Почему нельзя, папа?
– Потому что тебя заберут.
– Зачем?
– Затем что не надо хотеть стать черными, или евреями, или кем то, кто… не наш.
– А кто это – евреи?
– Знаешь моего старейшего заказчика, герра Кауфмана? У которого мы тебе покупали ботинки?
– Да.
– Вот он еврей.
– Я не знал. А чтобы быть евреем, надо платить? Нужно разрешение?
– Нет, Руди. – Одной рукой герр Штайнер вел велосипед, другой – Руди. Вести еще и разговор он затруднялся. Он еще не ослабил пальцев на ухе сына. Он позабыл, что держит его за ухо. – Это как быть немцем или католиком.
– О. А Джесси Оуэнз – католик?
– Не ​знаю!​ – Тут он споткнулся о педаль велосипеда и выпустил ухо.
Немного они прошли молча, потом Руди сказал:
– Просто я хочу быть как Джесси Оуэнз, пап!
На сей раз герр Штайнер положил сыну ладонь на макушку и объяснил:
– Я знаю, сын, но у тебя прекрасные светлые волосы и большие надежно голубые глаза.
Ты должен быть счастлив, что оно так, понятно?
Но ничего не было понятно.
Руди ничего не понял, а тот вечер стал прелюдией к тому, чему суждено было случиться. Через два с половиной года от обувного магазина Кауфмана останется только битое стекло, а все туфли прямо в коробках полетят в кузов грузовика.
ОБРАТНАЯ СТОРОНА НАЖДАЧКИ
У людей, наверное, бывают определяющие моменты – особенно в детстве. Для одних –
происшествие с Джесси Оуэнзом. Для других – истерика с мокрой постелью:
Стоял конец мая 1939‑го, и вечер был как большинство других вечеров. Мама потрясала утюжным кулаком. Папы не было дома. Лизель вытирала входную дверь и смотрела на небо над Химмель штрассе.
В тот день прошел парад.
По Мюнхен штрассе промаршировали коричневорубашечные активисты НСДАП
(иначе известной как фашистская партия) – они гордо несли знамена и лица, воздетые высоко, будто на палках. Их голоса полнились песней, и пиком был слаженный рев
«Deutschland über Alles». «Германия превыше всего».
Как всегда, им хлопали.
Пришпоренные, они шагали неведомо куда.
Люди стояли на улицах и глазели, иные – с жесткоруким салютом, другие –
с ладонями, горящими от рукоплесканий. Кто то держал лицо, искаженное гордостью и причастностью, как фрау Диллер, а где то были вкрапления третьих лишних вроде Алекса

33
Штайнера, который стоял, словно деревянная колода в форме человека, хлопая исполнительно и медленно. И прекрасно. Послушание.
Лизель стояла на тротуаре вместе с Папой и Руди. У Ганса Хубермана было лицо с опущенными шторами.
*** НЕКОТОРЫЕ ПОДСЧЕТЫ ***
С 1933 года 90 % немцев выказывали решительную
поддержку Адольфу Гитлеру.
Остается еще 10 %, которые не выказывали.
К этим десяти принадлежал Ганс Хуберман.
Тому была своя причина.
Ночью Лизель видела сны – как всегда. Сначала ей снилось коричневорубашечное шествие, но довольно скоро оно привело Лизель к поезду, и ее ждало всегдашнее открытие.
Снова неподвижный взгляд брата.
Лизель с криком проснулась и тут же поняла, что на сей раз кое что изменилось. Из под простыней сочился запах, теплый и тошнотворный. Сначала Лизель хотела убедить себя,
что не произошло ничего, но когда Папа подошел и обнял ее, Лизель заплакала и призналась ему на ухо.
– Папа, – прошептала она. – Папа. – И это было все. Наверное, он учуял.
Он осторожно поднял Лизель на руки и отнес в умывальную. А момент наступил через несколько минут.
– Убираем простыни, – сказал Папа, завел руку под матрас и потянул ткань – и тут что то выскользнуло и со стуком упало. Черная книжка с серебряными буквами грохнулась на пол меж Гансовых ступней.
Ганс взглянул на нее сверху.
Взглянул на девочку, и та робко пожала плечами.
Потом он прочел заголовок – сосредоточенно, вслух:
– «Наставление могильщику».
Так вот как она называется, подумала Лизель.
Между ними теперь лежало пятно молчания. Мужчина, девочка, книга. Ганс поднял книгу и заговорил мягко, как вата.
*** РАЗГОВОР В ДВА ЧАСА НОЧИ ***
– Это твое?
– Да, Папа.
– Хочешь почитать?
И снова:
– Да, папа.
Усталая улыбка.
Металлические глаза, плавятся.
– Значит, давай будем читать.
Через четыре года, когда она станет делать записи в подвале, ей в голову придут две мысли о травме намоченной постели. Во первых, она поймет, что ей ужасно повезло,
что книгу обнаружил Папа. (К счастью, когда простыни стирали до этого, Роза заставляла
Лизель саму и снимать, и стелить белье. «И поскорей там, свинюха! Думаешь, целый день

34 возиться?») Во вторых, она станет гордиться участием Ганса Хубермана в ее обучении.
Никто бы не подумал​, – напишет она, – ​но читать меня научили не совсем в школе. Меня
научил Папа. Люди думают, что он не так уж умен, и он по правде не очень быстро
читает, но я скоро узнала, что слова и писание их однажды просто спасли ему жизнь. Или,
по крайней мере, слова и человек, который научил его играть на аккордеоне​…
– Сначала неотложное, – сказал Ганс Хуберман в ту ночь. Застирал простыни и повесил сохнуть. – Ну вот, – сказал он, вернувшись. – Приступим к полуночному уроку.
Желтый свет весь дышал пылью.
Лизель сидела на холодных чистых простынях, пристыженная, ликующая. Мысль о намоченной постели грызла ее, но сейчас Лизель будет читать. Лизель будет читать книгу.
В ней поднялось волнение.
Засветились картины читающего десятилетнего гения.
Если бы все было так просто.
– Сказать по правде, – заранее оговорился Папа, – я и сам не такой уж хороший чтец.
Но неважно, что он читал медленно. Скорее уж, кстати, что скорость чтения у Папы ниже среднего. Глядишь, не будет очень уж досадовать, что девочка пока неумеха.
А все же сначала, когда Ганс Хуберман взял в руки книгу и перелистал страницы,
казалось, что ему немного не по себе.
Он подошел и сел рядом с девочкой на кровать, откинулся назад, свесив углом ноги.
Еще раз оглядел книжку и уронил ее на одеяло.
– А почему такая славная девочка захотела такое читать?
И снова Лизель пожала плечами. Если бы подмастерье читал полное собрание сочинений Гёте или еще кого нибудь из корифеев, тогда перед ними сейчас лежала бы другая книга. Лизель попробовала объяснить.
– Я – когда… она лежала в снегу, и… – Тихие слова, скользнув с края постели,
осыпались на пол, как мука.
Но Папа знал, что сказать. Он всегда знал, что сказать.
Он провел рукой по сонным волосам и сказал:
– Ладно, Лизель, дай мне тогда слово. Если я в ближайшее время помру,
ты проследишь, чтобы меня правильно зарыли.
Та кивнула – очень искренне.
– Не пропустили бы главу шестую или пункт четыре из девятой главы. – Он засмеялся,
а с ним – и виновница ночной стирки. – Ну, я рад, что мы договорились. Теперь можно и начать.
Папа уселся поудобнее; кости его скрипнули, как чесучие половицы.
– Пошла потеха!
Отчетливо в ночной тиши книга раскрылась – взметнула ветром.
Оглядываясь в прошлое, Лизель точно могла сказать, о чем думал тогда Папа, пробегая глазами первую страницу «Наставления могильщику». Оценив всю сложность текста,
он тут же понял, что книжка далеко не идеальная. Там были слова, трудные даже для него.
Не говоря уже о мрачной теме. Что же до девочки, то ей вдруг страстно захотелось прочесть книжку – это желание она даже не пробовала понять. Может, где то в глубине души хотела убедиться, что брата зарыли правильно. Что бы Лизель ни толкало, жажда ее была такой острой, какая только может быть у человека в десять лет.
Первая глава называлась «Первый шаг: правильный выбор инструментов». В кратком вступительном абзаце очерчивалась тема, которая будет раскрыта на следующих двадцати страницах. Описывались виды лопат, кирок, перчаток и так далее – а равно и насущная необходимость правильно о них заботиться. Рытье могил оказалось делом нешуточным.

35
Перелистывая страницы, Папа ясно чувствовал на себе глаза девочки. Она тянулась к нему взглядом и ждала, когда что нибудь – все равно что – сорвется с его губ.
– На ка! – Папа опять подвинулся и протянул книгу Лизель. – Посмотри на эту страницу и скажи, сколько слов здесь ты можешь прочитать.
Она посмотрела – и соврала:
– Примерно половину.
– Прочти мне какое нибудь. – Но она, конечно, не смогла. Когда Папа велел ей показать все слова, которые она может прочесть и произнести их вслух, таких оказалось только три –
три разных немецких предлога. Вообще же на странице было около двух сотен слов.
Дело хуже, чем я думал.
Лизель поймала его на этой мысли – секундной.
Папа подался вперед, встал на ноги и снова вышел из комнаты.
На этот раз, вернувшись, он сказал так:
– Знаешь, я придумал кое что получше. – Папа держал в руке толстый малярный карандаш и пачку наждачной бумаги. – Начнем с азов. – Лизель не видела причин не согласиться.
В левом углу перевернутого листа наждачной бумаги папа нарисовал квадрат со стороной где то в пару сантиметров и втиснул туда заглавную «А». В другом углу он поместил «а» строчную. Пока все отлично.
– А, – сказала Лизель.
– Что есть на «а»?
Она улыбнулась:
– Apfel.
Папа записал слово большими буквами и нарисовал под ним кривобокое яблоко.
Он был маляр, не художник. Закончив с яблоком, он поднял глаза и сказал.
– Теперь Б!
Они двигались по алфавиту, и глаза у Лизель распахивались все шире. В школе,
в подготовительном классе, она занималась тем же, но теперь все было лучше. Лизель –
единственная ученица, и вовсе не великанша. И здорово смотреть на Папину руку, которой он пишет слова и медленно чертит простенькие рисунки.
– Ну, давай, Лизель, – сказал Папа, когда у девочки дальше пошли трудности. – Слово на букву С. Это просто. Ты меня разочаровываешь.
Она не могла придумать.
– Ну же! – Папин шепот дразнил ее. – Подумай о Маме!
И тут слово шлепнуло ее по лицу, как оплеуха. Невольная усмешка.
– СВИНЮХА! – выкрикнула Лизель, Папа расхохотался и тут же стих.
– Ш ш, давай потише! – Но он все равно похохотал, записал слово и дополнил очередным рисунком.
*** ТИПИЧНАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ ***
ГАНСА ХУБЕРМАНА

36
– Папа, – зашептала Лизель. – У меня нет глаз!
Ганс потрепал девочку по волосам. Она попалась на его удочку.
– С такой улыбкой, – сказал он, – тебе глаза и не нужны. – Обнял ее, потом снова посмотрел на картинку – и лицо у него было из теплого серебра. – Теперь Т.
Когда алфавит прошли и изучили с десяток раз, Папа потянулся и сказал.
– Хватит на сегодня?
– Еще несколько слов?
Но Папа был тверд:
– Хватит. Когда проснешься, я поиграю тебе на аккордеоне.
– Спасибо, Папа.
– Спокойно ночи. – Тихий односложный смешок. – Спокойной ночи, свинюшка.
– Спокойной ночи, Папа.
Папа встал, выключил свет, вернулся и сел на стул. В темноте Лизель не закрывала глаз. Она разглядывала слова.
ЗАПАХ ДРУЖБЫ
Уроки продолжались.
В следующие несколько недель начала лета полуночные занятия шли после каждого страшного пробуждения. Простыни намокали еще дважды, но Ганс Хуберман лишь повторял свои решительные прачечные маневры и садился за работу: читать, рисовать, произносить.
Тихие слова громко звучали в предутренний час.
Однажды в четверг, в самом начале четвертого пополудни Мама велела Лизель собираться – помочь разнести стирку. У Папы же были другие мысли.
Он вошел на кухню и сказал:
– Прости, Мама, сегодня она с тобой не пойдет.
Мама не потрудилась даже поднять глаза от узла с бельем.
– Кто тебя спрашивает, засранец? Пошли, Лизель.
– Она читает, – сказал Папа. Он вручил Лизель преданную улыбку и подмигнул. –
Со мной. Я ее учу. Мы пойдем к Амперу – вверх по течению, где я учился играть на аккордеоне.
Тут уж Роза не могла не обратить внимания.
Она опустила белье на стол и рьяно распалила в себе надлежащий цинизм.
– Что ты сказал?
– Мне кажется, ты меня слышала, Роза.
Мама рассмеялась:
– Да какой ты, к чертям, учитель? – Картонная ухмылка. Слова поддых. – Будто сам путем читать умеешь, свинух.

37
Кухня примолкла. Папа нанес ответный удар:
– Мы разнесем за тебя твою стирку.
– Ты, грязный… – Роза смолкла. Слова застряли у нее во рту, пока она обдумывала дело. – Возвращайтесь засветло.
– Мама, в темноте читать нельзя, – сказала Лизель.
– Что такое, свинюха?
– Ничего, Мама.
Папа усмехнулся и навел на Лизель палец.
– Книгу, наждачку, карандаш, – приказал он. – И аккордеон, – когда Лизель уже была за дверью. Вскоре они уже шагали по Химмель штрассе – несли слова, музыку, стирку.
Пока дошли до фрау Диллер, несколько раз оборачивались посмотреть, стоит ли еще мама у калитки, следя за ними. Мама стояла. Один раз она крикнула:
– Лизель, держи мешок ровно! Не помни белье!
– Да, Мама!
Еще через несколько шагов:
– Лизель, ты тепло одета?!
– Что, Мам?
– Saumensch dreckiges, никогда ничего не слышишь! Ты тепло оделась?! К вечеру посвежеет!
За углом Папа наклонился завязать шнурок.
– Лизель, – попросил он, – не свернешь мне самокрутку?
Ничто бы не доставило Лизель большего удовольствия.
Когда разнесли белье, снова направились к реке Ампер, которая огибала город.
Она катилась мимо, устремляясь к Дахау, концентрационному лагерю.
На реке был дощатый мост.
Не доходя моста метров тридцать, Лизель с Папой сели в траву – писали слова и вслух читали их, а когда начало темнеть, Ганс вынул аккордеон. Лизель смотрела на него и слушала, и все таки не сразу заметила растерянность, написанную на его лице в тот вечер,
пока он играл.
*** ПАПИНО ЛИЦО ***
Оно блуждало и размышляло,
но не выдавало никакого ответа.
Пока нет.
В нем была какая то перемена. Легкий сдвиг.
Лизель замечала, но не осознавала этого до той поры, пока не сошлись все концы.
Она не видела, что, играя, Папа что то выискивает, потому что понятия не имела,
что аккордеон Ганса Хубермана – это история. В скором будущем история эта прибудет на Химмель штрассе, 33, в глухой предутренний час, со взъерошенными плечами и в дрожащей куртке. Она принесет чемоданчик, книгу и два вопроса. История. История после истории. История ​внутри​ истории.
А в тот момент, насколько Лизель было ведомо, история шла только одна, и ей она весьма нравилась.
Лизель, растянувшись, устроилась в широких объятьях травы.
Закрыла глаза, и слух ее ловил ноты.
Были, конечно, и трудности. Несколько раз Папа чуть ли не орал на нее.

38
– Ну же, Лизель, – говорил он. – Ты знаешь это слово, ты же знаешь! – Именно когда дело, казалось, текло как по маслу, где нибудь вдруг появлялся затор.
Если была хорошая погода, после обеда они шли на Ампер. В плохую – в подвал.
В основном из за Мамы. Поначалу они пробовали читать на кухне, но там было никак нельзя.
– Роза, – однажды заговорил с женой Ганс. Его слова спокойно вклинились в одну из Розиных тирад. – Ты можешь сделать мне одолжение?
Роза посмотрела на него от плиты:
– Что?
– Я тебя прошу. Я тебя ​умоляю​, пожалуйста, закрой рот хотя бы на пять минут?
Можете представить себе, что тут было.
В итоге Папа и Лизель оказались в подвале.
Освещения там не было, так что они брали керосиновую лампу, и постепенно, между школой и домом, от реки до подвала, от ясных дней до хмурых Лизель училась читать и писать.
– Скоро, – говорил ей Папа, – ты сможешь читать эту ужасную могильную книгу с закрытыми глазами.
– И меня переведут из карликового класса.
Она произнесла эти слова, как мрачная хозяйка.
На одном из подвальных занятий Папа решил обойтись без наждачной бумаги (она быстро заканчивалась) и вынул малярную кисть. В доме Хуберманов не было никакой роскоши, но там скопился немалый излишек краски, и она более чем пригодилась для обучения Лизель. Папа говорил слово, а Лизель должна была произнести его по буквам,
а потом написать на стене, если правильно схватила. Через месяц стену перекрасили. Свежая цементная страница.
Иными вечерами после занятий в подвале Лизель, скрючившись, сидела в ванне и слышала неизменные речи с кухни.
– От тебя воняет, – говорила Роза Гансу. – Табаком и керосином.
Сидя в воде, Лизель представляла этот запах, начертанный на Папиной одежде. Прежде всего это был запах дружбы – Лизель находила его и на своем теле. Она любила этот запах.
Лизель нюхала свою руку и улыбалась, а вода в ванне остывала.
ЧЕМПИОН
ШКОЛЬНОГО ДВОРА
В ТЯЖЕЛОМ ВЕСЕ
Лето 1939 года спешило – или, может, это спешила Лизель. Днями она играла в футбол с Руди и другими ребятами с Химмель штрассе (это круглогодичное занятие), с Мамой разносила стирку по городу и изучала слова. Лето прошло, будто за несколько дней.
В последующие дни года произошло два события.
*** С СЕНТЯБРЯ ПО НОЯБРЬ 1939 г. ***
1. Начинается Вторая мировая война.
2. Лизель Мемингер становится
чемпионом школьного двора в тяжелом весе.

39
Первые дни сентября.
Холодным выдался в Молькинге тот день, когда началась война и у меня прибавилось работы.
Весь мир говорил об этом событии.
Газетные заголовки упивались им.
В приемниках Германии ревел голос фюрера. Мы не сдадимся. Мы не успокоимся.
Победа будет за нами. Наше время пришло.
Началось немецкое вторжение в Польшу, люди повсюду собирались послушать новости. Мюнхен штрассе, как любая другая главная улица в Германии, от войны ожила.
Запах, голос. Карточки ввели за несколько дней до того – надпись на стене, – а теперь об этом сообщили официально.
Англия и Франция объявили Германии войну. Если сказать словами Ганса Хубермана:
Пошла потеха.
День объявления войны у Папы был довольно удачным – подвернулась кое какая работа. По дороге домой он подобрал брошенную газету и не стал останавливаться и совать ее в тележку между банками с краской, а свернул и положил за пазуху. К тому времени,
как Папа оказался дома, пот перевел типографскую краску на кожу. Газета упала на стол,
но сводка новостей осталась пришпилена и к Папиной груди. Наколка. Распахнув рубашку,
он смотрел на себя в неуверенном кухонном свете.
– Что там написано? – спросила его Лизель. Она переводила взгляд туда сюда –
от черных разводов на Папиной коже к газете.
– ГИТЛЕР ЗАХВАТЫВАЕТ ПОЛЬШУ, – ответил он. И с этим рухнул на стул. –
Deutschland über Alles, – прошептал он, и патриотизма в его голосе не было ни грана.
И опять то же лицо – его аккордеонное лицо.
Это было начало одной войны.
Лизель скоро очутится на другой.
Примерно через месяц после начала занятий в школе Лизель перевели в надлежащий ее возрасту класс. Вы можете подумать, что из за успехов в чтении, но это не так. При всех успехах, читала она пока с большим трудом. Фразы были разбросаны повсюду. Слова дурачили. Причина ее перевода, скорее, имела отношение к тому, что в классе с младшими детьми Лизель стала мешать. Отвечала на вопросы, заданные другим ученикам, выкрикивала с места. Несколько раз в коридоре она получала то, что называлось Watschen (произносится
«варчен»).
*** ТОЛКОВАНИЕ ***
Watschen = хорошая взбучка
Учительница, которая в придачу оказалась монахиней, поднимала Лизель, сажала на отдельный стул и приказывала держать рот закрытым. С другого конца класса Руди смотрел на нее и махал рукой. Лизель махала в ответ и старалась не улыбнуться.
Дома они с Папой уже довольно продвинулась в чтении «Наставления могильщику».
Обводили слова, которых Лизель не могла понять, и на другой день несли их в подвал.
Лизель думала, этого хватит. Этого не хватило.
Где то в начале ноября в школе давали проверочные задания. Одно – по чтению.
Каждого ученика заставляли выйти перед классом и читать выбранный учителем текст.
Стояло морозное, но яркое от солнца утро. Дети щурились до хруста. Светился ореол вокруг

40 неумолимого жнеца – сестры Марии. (Кстати – мне нравится это человеческое представление о неумолимом жнеце. Мне нравится коса. Она меня забавляет.)
В отяжелевшем от солнца классе в случайном порядке щелкали фамилии:
– Вальденхайм, Леман, Штайнер.
Все они вставали и читали, каждый в меру способностей. Руди читал на удивление хорошо.
Пока шла проверка, в душе Лизель мешались жаркое предвкушение и мучительный страх. Ей отчаянно хотелось испытать свои силы, выяснить наконец, как у нее идет дело.
По плечу ли будет ей? Сможет ли она хотя бы приблизиться к Руди и остальным?
Всякий раз, когда сестра Мария заглядывала в список, нервы струной натягивались у Лизель в ребрах. Начиналась струна в животе, а тянулась вверх. И скоро закручивалась вокруг шеи, толстая, как веревка.
Вот Томми Мюллер закончил свое неважное выступление, и Лизель оглядела класс.
Всех остальных уже поднимали. Осталась только она.
– Отлично. – Сестра Мария кивнула, углубившись в список. – Всех проверила.
Как?
– Нет!
Голос практически возник сам собой в другом углу комнаты. На конце голоса был лимонноволосый мальчишка, чьи коленки в штанинах стукались друг об друга под столом.
Вытянув руку вверх, он сказал:
– Сестра Мария, кажется, вы пропустили Лизель!
Сестру Марию.
Это не впечатлило.
Она шлепнула папку на стол перед собой и с одышливым неодобрением оглядела Руди.
Почти уныло. За что, сокрушалась она, приходится ей возиться с Руди Штайнером?
Он просто не может держать рот закрытым. За что, Господи, за что?
– Нет, – сказала она решительно. Ее брюшко подалось вперед вместе с остальной сестрой Марией. – Боюсь, Руди, Лизель еще не сумеет. – Учительница бросила взгляд в сторону – за подтверждением. – Она почитает мне позже.
Девочка откашлялась и заговорила тихо, но вызывающе:
– Я могу и сейчас, сестра Мария. – Большинство детей наблюдали молча. Некоторые явили чудесное детское искусство хихиканья.
Терпение сестры Марии лопнуло.
– Нет, не можешь!.. Ты куда?
Потому что Лизель встала из за парты и медленно, на жестких ногах уже шагала к доске. Она взяла книгу и открыла ее наугад.
– Ладно, – сказал сестра Мария. – Хочешь сдавать? Начинай.
– Да, сестра.
Бросив быстрый взгляд на Руди, Лизель опустила глаза и побежала ими по строчками.
Когда она снова подняла взгляд, стены растянулись в разные стороны, а потом схлопнулись вместе. Всех учеников смяло прямо на ее глазах, и в лучезарный миг Лизель представила, как читает всю страницу в безупречном и полном беглости торжестве.
*** КЛЮЧЕВОЕ СЛОВО ***
представила
– Давай, Лизель!

41
Руди нарушил молчание.
Книжная воришка снова посмотрела вниз, на слова.
Давай. Теперь Руди произнес это беззвучно. Давай, Лизель.
Кровь сделалась громче. Строчки поплыли.
Белая страница внезапно оказалась написанной на чужом наречии, и никакой пользы не было от слез, что вдруг застили глаза. Теперь уже Лизель не видела ни одного слова.
Да еще солнце. Чтоб оно пропало. Оно вломилось в окно – стекло повсюду – и светило прямо на никчемушную девочку. И кричало ей в лицо:
– Может, книжку ты и украла, да читать не умеешь!
Ее осенило. Выход есть.
Вдох выдох, вдох выдох – и она принялась читать, но не по книге, что лежала перед ней. А кусок из «Наставления могильщику». Глава третья: «В случае снега». Лизель выучила ее с Папиного голоса.
– «В случае снега, – выводила она, – надо позаботиться, чтобы лопата была крепкой.
Копать нужно глубоко, лениться нельзя. Нельзя халтурить». – Лизель втянула новый ком воздуха. – «Разумеется, легче было бы подождать, пока не потеплеет, и тогда…»
На этом и кончилось.
Книгу вырвали у нее из рук, и было сказано:
– Лизель – коридор!
Получая несильную взбучку, Лизель между взмахами секущей монашеской руки слышала, как в классе все смеются. И видела их. Всех этих смятых детей. Скалятся и смеются. Залитые солнцем. Смеялись все, кроме Руди.
На перемене ее дразнили. Мальчик по имени Людвиг Шмайкль подошел с книгой в руках.
– Эй, Лизель, – сказал он. – У меня тут одно слово не выходит. Можешь прочесть? –
И он рассмеялся – самодовольным смехом десятилетнего. – Dummkopf – тупица!
Потянулись цепочкой облака, большие и неуклюжие, а другие дети окликали ее,
наблюдая, как она заводится.
– Не слушай их, – посоветовал Руди.
– Тебе легко говорить. Это не ты тупица.
Под конец перемены счет подначек достиг девятнадцати. На двадцатой Лизель взорвалась. Это был Шмайкль, вернувшийся за добавкой.
– Ну чего ты, Лизель! – Он сунул книгу ей под нос. – Помоги, а?
И Лизель помогла – да еще как.
Она встала и взяла у него книгу, и – пока он улыбался через плечо другим мальчишкам – швырнула книгу на пол и пнула его изо всех сил куда то в промежность.
Да, как вы можете представить, Людвиг Шмайкль, конечно, сложился пополам и,
складываясь, еще получил в ухо. А когда упал, на него сели. И когда на него сели, он был отшлепан, оцарапан и изничтожен девочкой, совершенно ослепленной гневом. Кожа у него была такая теплая и мягкая. А ее кулаки и ногти, при том что малы, были так угрожающе тверды.
– Ты, свинух! – Ее голос тоже обдирал. – Ты засранец. А ну скажи по буквам
«засранец»!
О, какие облака толклись и глупо собирались в небе.
Огромные жирные облака.
Темные и пухлые.
Сталкивались. Извинялись. Текли, пристраивались друг подле друга.

42
Дети сбежались, мигом, как… ну, как дети, привлеченные дракой. Солянка из рук и ног, из воплей и выкриков, все гуще окружала схватку. Все смотрели, как Лизель
Мемингер задает Людвигу Шмайклю небывалую трепку.
– Езус, Мария и Йозеф, – взвизгнув, выкрикнула какая то девочка, – она его убьет!
Лизель не убила.
Но вполне могла.
Вообще то ее остановило только одно – жалкое дергающееся лицо Томми Мюллера.
Все еще затопленная адреналином, Лизель заметила на этом лице улыбку – такую нелепую,
что тут же потянула Томми на пол и стала избивать теперь его.
– Ты чего? – заскулил Томми, и тогда, после третьей или четвертой оплеухи и вытекшей из носа мальчишки струйки крови, Лизель остановилась.
Стоя на коленях, она заглатывала воздух и слушала доносившиеся снизу стоны.
Окинула взглядом вихрь лиц слева и справа и объявила:
– Я не тупица!
Никто не возразил.
И лишь когда все вернулись в класс и сестра Мария заметила состояние Людвига
Шмайкля, схватка получила итог. Подозрение пало сначала на Руди, потом на нескольких других мальчиков. Они постоянно заедались со Шмайклем.
– Руки, –
поступил приказ каждому,
но ни одной подозрительной пары не обнаружилось. – Вот так раз, – пробормотала сестра Мария. – Не может быть.
Потому что, разумеется, едва Лизель вышла вперед и показала руки, они все были в Людвиге Шмайкле, уже буро засыхавшем.
– Коридор, – объявила сестра, во второй раз за день. Точнее, во второй раз за час.
На сей раз это не был малый коридорный «варчен». И не средний. На сей раз это был всем «варченам» «варчен», прут обжигал раз за разом, так что Лизель целую неделю больно будет сидеть. И ни одного смешка в классе. Скорее, безмолвный страх вслушивания.
После занятий Лизель возвращалась домой с Руди и остальными детьми Штайнеров.
На подходе к Химмель штрассе чехардой мыслей на девочку накатил пик отчаяния:
проваленное чтение из «Наставления могильщику», изничтожение семьи, страшные сны,
все унижения дня – и она расплакалась, съежившись в канаве. К этому все и шло.
Руди стоял рядом, глядя сверху вниз.
Пошел дождь, славный и обильный.
Курт Штайнер окликнул их, но ни один не пошевелился. Одна сидела на больном месте, под сыплющимися кусками дождя, другой стоял рядом, ждал.
– Ну почему же он умер? – спрашивала Лизель, но Руди ничего не делал; ничего не отвечал.
Когда Лизель наконец выплакалась и поднялась на ноги, Руди обнял ее одной рукой,
как делают закадычные друзья, и они зашагали домой. Никаких просьб о поцелуе. Ничего подобного. Можете полюбить Руди за это, если хотите.
Только не пинай меня по яйцам.
Вот что он думал, только не сказал вслух. Прошло почти четыре года, прежде чем он поделился с Лизель этой информацией.
А сейчас Руди и Лизель под дождем вышли на Химмель штрассе.
Он был чокнутым, который выкрасил себя углем и покорял мир.
Она была книжной воришкой, оставшейся без слов.
Но поверьте, слова уже были в пути, и когда они прибудут, Лизель возьмет их в руки,
как облака, и выжмет досуха, как дождь.

43