Маркус Зусак Книжный вор
 Скачать 0.64 Mb.
|
|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «НАСТАВЛЕНИЕ МОГИЛЬЩИКУ» с участием: химмель штрассе – искусства свинюшества – женщины с утюжным кулаком – попытки поцелуя – джесси оуэнза – наждачки – запаха дружбы – чемпиона в тяжелом весе – и всем трепкам трепки ПРИБЫТИЕ НА ХИММЕЛЬ ШТРАССЕ Последний раз. То красное небо… Отчего вышло так, что книжная воришка стояла на коленях и выла рядом с рукотворной грудой нелепого, засаленного, кем то состряпанного битого камня? Много лет назад началось снегом. Пробил час. Для кого то. *** ВПЕЧАТЛЯЮЩЕ ТРАГИЧЕСКИЙ МИГ *** Поезд шел быстро. Он был набит людьми. В третьем вагоне умер шестилетний мальчик. Книжная воришка и ее брат ехали в Мюнхен, где их скоро должны передать приемным родителям. Теперь мы, конечно, знаем, что мальчик не доехал. *** КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ *** Внезапный порыв сильного кашля. Почти вдохновенный порыв. А за ним – ничего. 12 Когда прекратился кашель, не осталось ничего, кроме ничтожества жизни, что, шаркая, скользнула прочь, или почти беззвучной судороги. Тогда внезапность пробралась к его губам – они были ржаво бурого цвета и шелушились, как старая покраска. Нужно срочно перекрашивать. Их мать спала. Я вошел в поезд. Мои ноги ступили в загроможденный проход, и в один миг моя ладонь легла на губы мальчика. Никто не заметил. Поезд несся вперед. Кроме девочки. Одним глазом глядя, а другим еще видя сон, книжная воришка – она же Лизель Мемингер – без вопросов поняла, что младший брат Вернер лежит на боку и мертвый. Его синие глаза смотрели в пол. И не видели ничего. Перед пробуждением книжная воришка видела сон о фюрере – Адольфе Гитлере. Во сне она была на митинге, где выступал фюрер, смотрела на его пробор цвета черепа и на идеальный квадратик усов. И с удовольствием слушала бурный поток слов, изливавшийся из его рта. Его фразы сияли на свету. В спокойный момент фюрер взял и наклонился – и улыбнулся ей. Она ответила ему улыбкой и сказала: «Guten Tag, Herr Führer. Wie geht’s dir heut?» Она так и не научилась красиво говорить, и даже читать, потому что в школу она ходила редко. Причину этому она узнает в свое время. И едва фюрер собрался ответить, она проснулась. Шел январь 1939 года. Ей было девять лет, скоро исполнится десять. У нее умер брат. Один глаз открыт. Один еще во сне. Наверное, лучше бы она совсем спала, но на такое я, по правде, влиять не могу. Сон слетел со второго глаза, и она меня застигла, тут нет сомнений. Как раз когда я встал на колени, вынул душу мальчика и она обмякла в моих распухших руках. Дух мальчика быстро согрелся, но в тот миг, когда я подобрал его, он был вялым и холодным, как мороженое. Начал таять у меня на руках. А потом стал согреваться и согрелся. И выздоровел. А у Лизель Мемингер остались только запертая скованность движений и пьяный наскок мыслей. Es stimmt nicht. Это не на самом деле. Это не на самом деле. И встряхнуть. Почему они всегда их трясут? Да, знаю, знаю – я допускаю, что это как то связано с инстинктами. Запрудить течение истины. Сердце девочки в ту минуту было скользким и горячим, и громким, таким громким, громким. Я сглупил – задержался. Посмотреть. И теперь мать. Лизель разбудила ее такой же очумелой тряской. Если вам трудно представить это, вообразите неловкое молчание. Вообразите отчаяние, плывущее кусками и ошметками. Это как тонуть в поезде. 13 Стойко сыпал снег, и мюнхенский поезд остановили из за работ на поврежденном пути. В поезде выла женщина. Рядом с ней в оцепенении застыла девочка. В панике мать распахнула дверь. Держа на руках трупик, она выбралась на снег. Что оставалось девочке? Только идти следом. Как вам уже сообщили, из поезда вышли и два кондуктора. Они решали, что делать, и спорили. Положение неприятное, чтобы не сказать больше. Наконец постановили, что всех троих нужно довезти до следующей станции и там оставить, пусть сами разбираются. Теперь поезд хромал по заснеженной местности. Вот он оступился и замер. Они вышли на перрон, тело – на руках у матери. Встали. Мальчик начал тяжелеть. Лизель не имела понятия, где оказалась. Кругом все бело, и пока они ждали, ей оставалось только разглядывать выцветшие буквы на табличке. Для Лизель станция была безымянной, здесь то через два дня и похоронили ее брата Вернера. Присутствовали священник и два закоченевших могильщика. *** НАБЛЮДЕНИЕ *** Пара кондукторов. Пара могильщиков. Когда доходило до дела, один отдавал приказы. Другой делал, что ему говорили. И вот в чем вопрос: что если другой – гораздо больше, чем один? Промахи, промахи – иногда я, кажется, только на них и способен. Два дня я занимался своими делами. Как всегда, мотался по всему земному шару, поднося души на конвейер вечности. Видел, как они безвольно катятся прочь. Несколько раз я предостерегал себя: нужно держаться подальше от похорон брата Лизель Мемингер. Но не внял своему совету. Приближаясь, я еще издали разглядел кучку людей, стыло торчавших посреди снежной пустыни. Кладбище приветствовало меня как старого друга, и скоро я уже был с ними. Стоял, склонив голову. Слева от Лизель два могильщика терли руки и ныли про снег и неудобства рытья в такую погоду. – Такая тяжесть врубаться в эту мерзлоту… – И так далее. Одному было никак не больше четырнадцати. Подмастерье. Когда он уходил, из кармана его тужурки невинно выпала какая то черная книжка, а он не заметил. Успел отойти, может, шагов на двадцать. Еще несколько минут, и мать пошла оттуда со священником. Она благодарила его за службу. Девочка же осталась. Земля подалась под коленями. Настал ее час. Все еще не веря, она принялась копать. Не может быть, что он умер. Не может быть, что он умер. Не может… 14 Почти сразу же снег вгрызся в ее кожу. Замерзшая кровь трескалась у нее на руках. Где то среди всего снега Лизель видела свое разорванное сердце, две его половинки. Каждая рдела и билась в этой белизне. Лишь ощутив на плече костлявую руку, девочка поняла, что за ней вернулась мать. Девочку оттаскивали куда то волоком. Теплый вопль наполнил ее горло. *** КАРТИНКА, МЕТРАХ *** В ДВАДЦАТИ Волок завершился, мать и дочь остановились отдышаться. В снегу торчал какой то черный прямоугольник. Его увидела только девочка. Нагнулась и подняла его и крепко зажала в пальцах. На книге были серебряные буквы. Они держались за руки. Отпустили последнее, насквозь вымокшее «прости», повернулись и ушли с кладбища, еще несколько раз оглянувшись. Я же задержался еще на несколько секунд. И помахал. Никто не махнул мне в ответ. Мать и дочь покинули кладбище и отправились к следующему мюнхенскому поезду. Обе худые и бледные. У обеих на губах язвы. Лизель заметила это в грязном запотевшем стекле вагона, когда незадолго до полудня они сели в поезд. По словам, написанным самой книжной воришкой, путешествие продолжалось, будто все уже произошло. Поезд прибыл на Мюнхенский вокзал, и пассажиры заскользили наружу, будто из порванного пакета. Там были люди всех сословий, но бедные узнавались быстрее прочих. Обездоленные стараются всегда быть в движении, словно перемена мест может чем то помочь. Не понимают, что в конце пути их будет ждать старая беда в новом обличье – родственник, целовать которого претит. Полагаю, мать вполне это сознавала. Своих детей она везла не в высшие слои мюнхенского общества, но, видимо, приемную семью уже нашли, и новые родители, по крайней мере, могли хотя бы кормить девочку и мальчика получше и нормально выучить. Мальчика. Лизель не сомневалась, что память о нем мать несет, взвалив на плечи. Вот она его уронила. Его ступни, ноги, тело шлепнулись на платформу. Как эта женщина могла ходить? Как вообще могла двигаться? Мне этого никогда не узнать и не понять до конца: на что способны люди. Мать подняла его и пошла дальше, а девочка съежилась у нее под боком. * * * 15 Состоялась встреча с чиновниками, свои ранимые головы подняли вопросы об опоздании и о мальчике. Лизель выглядывала из угла тесного пыльного кабинета, а мать ее, сцепив мысли, сидела на самом жестком стуле. Потом – суматоха прощания. Прощание вышло слюнявым, девочка зарывалась головой в шерстяные изношенные плёсы маминого пальто. И опять куда то волоком. Далеко за окраиной Мюнхена был городок под названием Molching – таким, как мы с вами, правильнее всего произносить его как Молькинг. Туда и повезли девочку – на улицу под названием Химмель штрассе. *** ПЕРЕВОД *** Himmel = Небеса Кто бы ни придумал это название, у него имелось здоровое чувство юмора. Не то чтобы там была сущая преисподняя. Нет. Но и никак не рай. Как бы там ни было, Лизель ждали новые родители. Хуберманы. Они ожидали девочку и мальчика, и на этих детей им должны были выделить небольшое пособие. Никто не хотел оказаться тем вестником, которому придется сообщить Розе Хуберман, что мальчик поездки не пережил. Сказать по правде, Розе никто вообще ничего не хотел говорить. В том, что касается характеров, Розе достался не самый ангельский, хотя у нее имелись успехи в воспитании приемных детей. Нескольких она явно перевоспитала. Для Лизель это была поездка на машине. Прежде на машине она не ездила ни разу. Желудок ее непрерывно подскакивал и проваливался, к тому же трепетала тщетная надежда, что они заблудятся или передумают. А помимо прочего она не могла не возвращаться мыслями к матери, которая осталась на вокзале, собираясь уехать снова. Дрожит. Кутается в свое бесполезное пальто. Дожидаясь поезда, она будет грызть ногти. Перрон длинный и неудобный – ломоть холодного цемента. Будет ли она высматривать на обратном пути в том районе место, где похоронен ее сын? Или навалится слишком крепкий сон? Машина катила дальше, и Лизель в ней с ужасом ждала последнего, смертельного поворота. День стоял серый – цвета Европы. Вокруг машины задвинули шторы дождя. – Почти приехали. – Фрау Генрих, дама из государственной опеки, обернулась к девочке и улыбнулась. – Dein neues Heim. Твой новый дом. Лизель протерла кружок на слезящемся окне и выглянула. *** ФОТОСНИМОК ХИММЕЛЬ ШТРАССЕ *** Дома будто склеены между собой, большей частью крохотные коттеджи и длинные жилые блоки – эти, похоже, нервничают. Замусоленный снег стелется ковром. Бетон, голые деревья – вешалки для шляп – и серый воздух. 16 С ними ехал еще один мужчина. Он остался с девочкой, когда фрау Генрих скрылась в доме. Ни разу не заговорил. Лизель решила: его приставили, чтоб она не сбежала или чтобы затащить ее внутрь, если она вдруг заупрямится. Но при этом, когда позже она таки заупрямилась, мужчина просто сидел и смотрел. Может, был крайним средством, окончательным решением. Через несколько минут вышел очень высокий человек. Ганс Хуберман, приемный отец Лизель. Рядом с одной стороны шла фрау Генрих, среднего роста. С другой виделся приземистый силуэт Розы Хуберман, которая напоминала комод в наброшенном сверху пальто. На ходу она заметно переваливалась. Почти симпатично, когда б не лицо – будто из мятого картона и раздосадованное, словно Роза с трудом выносила происходящее. Ее муж шел прямо, с сигаретой, тлеющей между пальцев. Курил он самокрутки. А дело вот в чем: Лизель не желала выходить из машины. – Was ist los mit dem Kind? – осведомилась Роза Хуберман. Затем повторила: – Что такое с ребенком? – Сунулась в машину лицом и сказала: – Na, komm. Komm. Переднее сиденье сложили. Коридор холодного света приглашал девочку выйти. Двигаться она не собиралась. Снаружи сквозь протертый кружок Лизель видела пальцы высокого мужчины – они все еще держали самокрутку. С кончика оступился пепел, несколько раз взлетел и нырнул, пока не рассыпался на земле. Только минут через пятнадцать смогли выманить Лизель из машины. Это сделал высокий человек. Спокойно. Потом была калитка, за которую она уцепилась. Она держалась за столбик и отказывалась войти, а слезы стайкой тащились у нее из глаз. На улице начали собираться люди, пока Роза Хуберман не обругала их и они не убрались восвояси. *** ПЕРЕВОД *** ЗАЯВЛЕНИЯ РОЗЫ ХУБЕРМАН – Чего вылупились, засранцы? В конце концов Лизель Мемингер робко вошла в дом. За одну руку ее держал Ганс Хуберман. За другую – ее маленький чемодан. В этом чемодане под сложенным слоем одежды лежала маленькая черная книга, которую, как можно предположить, четырнадцатилетний могильщик из безымянного городка, наверное, разыскивал последние несколько часов. Представляю, как он говорит своему начальнику: «Клянусь, понятия не имею, куда она делась. Я везде искал. Везде!» Уверен, он никогда бы не заподозрил эту девочку, однако вот она – черная книга с серебряными словами, выведенными под самым потолком девочкиной одежды. *** НАСТАВЛЕНИЕ МОГИЛЬЩИКУ *** Двенадцатишаговое руководство по успешному рытью могил. Издано Баварской ассоциацией кладбищ Первая добыча книжной воришки – начало впечатляющей карьеры. 17 ПРЕВРАЩЕНИЕ В СВИНЮХУ Да, впечатляющая карьера. Впрочем, спешу признать, что между первой и второй украденной книгой был немалый разрыв. Еще одно следует упомянуть – первая книга украдена у снега, вторая – у огня. И не умолчим о том, что некоторые книги ей дарили. Всего у нее было четырнадцать книг, но своей историей она считала главным образом десять. Из этих десяти шесть было краденых, одна возникла на кухонном столе, две сделал для нее потайной еврей, одну принес тихий, одетый в желтое вечер. Решив записать свою историю, она задалась вопросом, в какой момент книги и слова стали не просто что то значить, а значить все. Не в тот ли миг, когда она впервые увидела комнату, где книг были полки за полками? Или когда на Химмель штрассе появился Макс Ванденбург и принес в горстях многие беды и «Майн кампф» Гитлера? Или виновато чтение в бомбоубежищах? Последняя прогулка в Дахау? Или «Отрясательница слов»? Может, точного ответа, где и когда это началось, так и не будет. Во всяком случае, я не стану забегать вперед. Прежде чем мы доберемся до какого нибудь ответа, нам нужно приобщиться к первым дням Лизель Мемингер на Химмель штрассе и к искусству свинюшества. Когда она появилась, с ее ладоней еще не сошли снежные укусы, а с пальцев – кровавый иней. Все в ней было какое то недокормленное. Проволочные ножки. Руки как вешалки. На улыбку она была не скора, но если та все же появлялась, была заморенная. Волосы у нее были сорта довольно близкого к немецкому белокурому, а вот глаза – довольно опасные. Темно карие. В те времена в Германии мало кто хотел бы иметь карие глаза. Может, они достались Лизель от отца, но знать наверное она не могла, ведь отца Лизель не помнила. Об отце она хорошо помнила только одно. Ярлык, которого не могла понять. *** СТРАННОЕ СЛОВО *** Коммунист Она не раз слышала его за последние несколько лет. «Коммунист». Пансионы, набитые людьми, комнаты, полные вопросов. И это слово. Это странное слово всегда было где то поблизости, стояло в углу, глядело из сумрака. Носило пиджаки, мундиры. Куда бы ни поехали они с матерью, слово оказывалось там, едва разговор заходил об отце. Девочка чуяла его и знала его вкус. Не могла только разобрать по буквам или понять. А когда спросила у матери, что оно значит, та ответила, что это неважно, ни к чему ломать голову над такими вещами. В одном пансионе была женщина здоровее прочих, она пробовала учить детей писать, чертя углем на стене. Лизель так и подмывало спросить ее, что значит слово, но до этого так и не дошло. Ту женщину однажды увели на допрос. Она не вернулась. Когда Лизель попала в Молькинг, она все таки догадывалась, что ее спасают, но это не утешало. Если мама любит ее, зачем бросила на чужом крыльце? Зачем? Зачем? Зачем? И то, что ответ был ей известен – пусть на самом простом уровне, – казалось, не имело значения. Мать все время болела, а денег на поправку никогда не находилось. Это Лизель знала. Но отсюда не следовало, что она должна с этим мириться. Сколько бы ни говорили ей, 18 что ее любят, Лизель не верила, что бросить ее – доказательство любви. Ничто не меняло того факта, что она – потерянный исхудавший ребенок, опять в каком то чужом месте, опять с чужими людьми. Одна. Хуберманы жили в одном из домиков коробок на Химмель штрассе. Пара комнат, кухня и общая с соседями уборная во дворе. Плоская крыша и неглубокий подвал для припасов. Считалось, что подвал – не достаточной глубины. В 1939‑м беда невелика. Позже, в 42‑м и 43‑м – уже проблема. Когда начались воздушные налеты, Хуберманам приходилось бежать по улице до нормального укрытия. Поначалу самым сильным ударом была ругань. Такая неистовая и такая обильная. Каждое второе слово было или Saumensch, или Saukerl, или Arschloch. Для людей, незнакомых с этими словами, надо объяснить. Sau, ясное дело, означает свинью. В случае Saumensch оно служит для того, чтобы уязвить, выбранить или просто унизить женщину. Saukerl (произносится «заукэрл») – это для мужчин. Arschloch можно точно перевести словом «засранец». Но это слово не имеет половой принадлежности. Оно просто есть. – Saumensch, du dreckiges! – орала приемная мать в тот первый вечер, когда Лизель отказалась принимать ванну. – Грязная свинья! Почему не раздеваешься? Она здорово умела злобствовать. Вообще то можно сказать, что лицо Розы Хуберман украшала непроходящая злоба. Именно от этого появлялись морщины в картонной ткани ее физиономии. Лизель, разумеется, уже купалась – в тревоге. Никакими судьбами она не собиралась ни в какую ванну – да и ни в какую постель, если уж на то пошло. Она забилась в угол тесной, как чулан, умывальни, цепляясь за несуществующие ручки стен в поисках хоть какой то опоры. Но не было ничего, кроме сухой краски, сбивчивого сопения и потока Розиной брани. – Отстань от нее. – В потасовку вмешался Ганс Хуберман. Его мягкий голос пробрался к ним, будто протиснувшись сквозь толпу. – Дай я. Он подошел ближе и сел на пол, привалившись к стене. Кафель был холодным и недобрым. – Умеешь сворачивать самокрутки? – спросил он Лизель – и следующий час или около того они сидели в поднимавшемся омуте потемок, забавляясь листками папиросной бумаги и табаком, который скуривал Ганс Хуберман. Прошел час, и Лизель уже могла довольно прилично свернуть самокрутку. Купание так и не случилось. |