А. П. Журавлев. О чем эта книжка
 Скачать 1.05 Mb.
|
|
До сих пор речь шла о характеристиках звучания, сохраняющихся при переходе слова в другой язык. Если же гармония в языке-источнике была установлена по линии измерения оценки, то при переходе слова в другой язык возможно нарушение гармонии, поскольку это измерение носит в какой-то степени национально-языковой характер. Тогда заимствованному слову приходится существенно менять или звучание, или значение, чтобы в новых условиях восстановить гармонию. Вот интересный пример. Тонкий наблюдатель русского языка В. И. Даль предполагает, что слово шерамыжник (в современном написании шаромыжник) происходит от французского cher ami — «дорогой друг». Трудно сказать, так ли это, но если так, то по отношению к наполеоновским солдатам это пародийное прозвище оказалось очень удачным. И вполне понятно, почему именно это выражение приобрело в нашем языке отрицательное значение. Оно обладает для носителя русского языка двойной отрицательной мотивацией: 1) вызывает ассоциации со словами шарь, шарить (а это как раз удачно характеризует наполеоновских мародеров); 2) звуковая форма имеет «подходящие» признаки — «плохой», «темный», «отвратительный», «злой». Вполне понятно стремление заимствованного слова обзавестись в новом языке мотивационной поддержкой — ведь это облегчает его запоминание, а следовательно, и функционирование. Значение вхо- 68 дящего в язык иностранного слова не сразу усваивается всеми говорящими, и в этом случае опора на звучание становится более заметной. Встречая в речи полузнакомое или совсем незнакомое иностранное слово, мы строим гипотезу о его значении, отталкиваясь в значительной степени от звучания, как бы пытаемся по звучанию «угадать» значение. Конечно, такие попытки не всегда удаются — ведь содержательность звуков имеет и национально-языковые особенности. Так, итальянцу, услышавшему польскую речь, понравилось слово челенчина. «Это, наверно, красивая веселая девушка»,— решил он. Оказалось, что это — телятина. Кстати, попытайтесь ответить на вопрос: почему это слово так понравилось итальянцу? (Для подсказки: вспомните хотя бы несколько итальянских слов, которые вам наверняка известны,— ариведерчи, чао, Чиполлино, Феличита.) В повести А. И. Куприна «Поединок» есть интересное рассуждение о немецком слове unser: — А унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое. — Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты, стараясь представить себе то, о чем говорил Ромашов.— Нет, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее... Фонетическая значимость этого слова для русских определяется в основном звуком 3', поскольку он самый малочастотный в этом слове и потому самый информативный. А звук 3' оценивается русскими действительно как неприятный, пронзительный, тонкий, острый. Однако такая фонетическая значимость не подсказывает действительного лексического значения слова unser, означающего по-русски «наш». Но в восприятии носителя немецкого языка и фонетическая значимость этого слова будет вовсе не такой «неприятной», как для нас. В немецком языке звук 3' гораздо более частотен, чем в русском, и, как мы видели, немцы оценивают его гораздо «лучше». Герой романа Ю. Бондарева «Берег» сравнивает звучание слов с одним значением на русском, английском и немецком языках: — Бабочка, баттерфляй,— сказал тихо Никитин,— очень похоже. Schmetterling? Нет, не похоже. Какое-то темное слово. Прекрасно почувствовал писатель фонетическую значимость этих слов. Действительно, в восприятии русских слова бабочка и баттерфляй начинаются «ярким» звуком Б, тогда как немецкое слово, звучащее примерно как шметтерлинг, начинается «темным» звуком Ш, который и придает «темную» окраску всему слову. Но и здесь уместно вспомнить, что русские и немцы резко различно оцени- 69 вают звук Ш, так что для немца фонетическая значимость этого слова будет совсем иной. Значит, иногда звучание иностранного слова правильно подсказывает нам его значение, а иногда, наоборот, сбивает нас на ошибочные предположения. А не влияют ли тогда взаимоотношения между звучанием и значением иностранного слова на его запоминание? Не может ли оказаться так, что когда наше предварительное, построенное на звучании предположение о значении иностранного слова оправдывается, то это создает зацепку для памяти и слово запоминается быстрее и правильнее, чем в случае расхождения нашего предположения и действительного значения слова? Если так, то это же очень важно! Вспомните, что доставляло вам наибольшие трудности, требовало наибольшего времени при изучении иностранного языка. Конечно, запоминание слов. И каждый знает: некоторые слова запоминаются легко и быстро, а с другими как только ни мучаешься — и зубришь, и в записную книжку записываешь, и над кроватью список вешаешь — ничего не помогает, запоминаются плохо, забываются постоянно. Может, дело как раз в гармонии или дисгармонии звучания и значения? Как проверить? Попробовали так. Ученикам-первоклассникам предложили запомнить несколько заимствованных незнакомых или малознакомых слов. Слова четко произносились, писались на доске, значение их объяснялось, но записывать что-либо в тетради не разрешалось. В списке были слова, звучание которых гармонирует со значением, такие, как: фурия — злая женщина, профан — глупый человек, корсар — пират, и такие, звучание которых противоречит значению: сцилла — чудовище, фермуар — застежка на ожерелье, аспид — ядовитая змея, баккара — сорт хрусталя. Через некоторое время следовала проверка — ученики писали слова, которые запомнили, с объяснением их значения. Этот эксперимент повторялся неоднократно с разными наборами слов, с разными способами проверки запоминания: в одних случаях экспериментатор напоминал слова и просил вспомнить их значение, в других — давал значения и просил вспомнить слова и т. д. Оказалось, что «гармоничные» слова запомнились лучше и точнее, а с «дисгармоничными» возникали трудности и учащались ошибки — то звучание перепутают, то значение укажут неправильно. И вот что самое интересное — ошибки, как правило, направлены в сторону соответствия звучания и значения, т. е. запоминающий стремится как бы исправить дисгармонию, привести звучание и значение к соответствию. Например, слову фермуар с «плохим» звучанием приписывается «плохое» значение — «чудовище», причем звучание еще больше искажается в «плохую» сторону — фурмар, формур. «Страшно» звучащему слову баккара ученики ошибочно придают значение «ядовитая змея», которое на самом деле принадлежит слову с «хорошим» звучанием — аспид. Или, скажем, сцилла, что же здесь страшного? Слово звучит очень красиво, и поэтому никто не вспом- 70 нил его «страшного» значения, а все приписали ему «красивое» значение — чаще всего «бусы», «брошка» (видимо, перепутали с фермуаром). Как будто бы подтверждаются наши предположения. Конечно, нельзя думать, что на запоминание иностранных слов влияют только отношения между их звучанием и значением, но эта сторона, видимо, играет в запоминании немаловажную роль. Может быть, даже есть смысл придумать при обучении иностранному языку специальные приемы, которые позволили бы использовать при запоминании слов «подсказку» звучания в случае его соответствия значению или нейтрализовать его «сбивающее», «сдвигающее» действие в случае несоответствия. Если такой способ хоть немного уменьшит трудности в запоминании иностранных слов, то им стоит заняться. Ведь в мире миллионы людей расходуют много сил и времени на овладение иностранными языками, и любая помощь окажется здесь полезной. ДАВЛЕНИЕ ЗВУКА «Сдвигающее» действие звучания проявляется не только при запоминании слов. Скажите, что плохого в значении слова фрукт? Пожалуй, ничего. Наоборот — значение этого слова целиком положительно. Почему же тогда мы говорим о человеке ну и фрукт, имея в виду какие-то его отрицательные качества? Что позволяет придать этому слову отрицательное признаковое значение, что так резко «сдвигает» это значение в отрицательную сторону? Видимо, в немалой степени его «плохое» звучание. Или такие два слова: лягушка и жаба. Думаю, что большинство читателей едва ли уверенно отличит одно из этих существ от другого. Во всяком случае, если сравнивать сами существа, а не слова, их называющие, то трудно сказать, которое из них красивее или безобразнее, приятнее или отвратительнее. Но что касается слов, то тут сомнений нет — по отношению к отвратительному человеку может быть употреблено только слово жаба, но никак не лягушка. Сами эти существа здесь ни при чем. Если уж подходить с биологических позиций, то жаба даже более полезна для человека, поскольку во множестве уничтожает вредителей сада и огорода. Но вот звучание ее «имени» — «отталкивающее», «темное», «страшное», «злое» — отсюда и сдвиг значения при переносе. Правда, резкое изменение признакового значения под влиянием только звучания — случай довольно редкий. Чаще всего при переносах значения его признаковый аспект «сдвигается» под коллективным воздействием фонетических и смысловых факторов. Вот орел — хоть и хищник, но «царь» птиц, и его название звучит соответственно: «хороший», «большой», «сильный», «красивый», «величественный». Такие характеристики звучания поддерживают употребление слова в переносном значении — «отважный, сильный человек, герой». Вообще названия хищных птиц с этой точки зрения очень любо- 71 пытны. Самые крупные, кровожадные и добычливые из пернатых хищников получили «хорошие» имена: сокол, ястреб. А славу самого «страшного» снискал довольно безобидный коршун. Его имя произошло от когда-то существовавшего слова коршить — «таскать, воровать». Коршун значит «вор». Так его назвали за то, что он иногда таскает цыплят, но и здесь он менее преуспел, чем, скажем, ястреб, который ворует даже кур. Конечно, на отношение человека ко всем этим птицам повлияло то, что ястреб и особенно сокол издревле использовались на соколиной охоте. Коршун же никогда не был слугой человека, хотя пользы приносит немало как санитар лесов и степей — поедает падаль, больных и ослабевших мелких грызунов и птиц. Но эта его деятельность менее заметна человеку, а вот приемы воровства по сравнению с приемами, скажем, ястреба выставляют нерешительного коршуна в невыгодном свете: коршун долго кружит над птичьим двором, высматривая добычу, и его черный силуэт выглядит зловеще. На птичьем дворе возникает переполох, цыплята прячутся под крылом наседки, а та, естественно, поднимает крик, на который выскакивает хозяин с дробовиком. А ястреб стремительно бросается на жертву из засады и утаскивает ее так быстро, что его обычно и не успевают увидеть. Это, конечно, отводит подозрения от ястреба, навлекая их на коршуна. («Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют».) Но что есть, то есть — цыплят коршун иногда таскает. И свое имя он получил не зря. Однако со временем первоначальное значение имени забылось, морфологическая мотивировка угасла, а фонетическая приобрела все больший вес. И поскольку среди характеристик звучания слова коршун есть такие, как «темный», «страшный», то эта содержательность звучания еще сильнее смещала признаковое значение в отрицательную сторону. В результате в фольклоре, а затем в литературных произведениях и в разговорной речи коршун незаслуженно стал олицетворением злых, темных сил. В «Сказке о царе Салтане» злой чародей предстает именно в облике коршуна: Бьется лебедь средь зыбей, Коршун носится над ней... Но реально коршун никак не может напасть на лебедя, это могут сделать разве что крупные сокол или ястреб. И тем не менее мог ли Пушкин написать: «Сокол носится над ней»? (Кстати, и по размеру стиха подходит.) Понятно, что не мог. Созданный фольклором ореол слов сокол (сокол ясный) или ястреб (ястребиные очи) не подходит для создания контраста, который возникает в противопоставлении лебедь — коршун. Этот контраст в первую очередь, конечно, основан на созданном фольклором признаковом значении — «светлом» и «прекрасном» для сказочной лебеди и «темном», «страшном» для коршуна. Но и звуковое противопоставление в данном случае усиливает нужное впечатление: 72 Лебедь около плывет, Злого коршуна клюет... Скажите, кто из вас по внешнему виду различит сокола, ястреба и коршуна? Уверен, что немногие. А вот когда я задаю студентам вопрос, какая из хищных птиц наиболее страшна и кровожадна — сокол, ястреб или коршун,— чаще всего получаю уверенный ответ: «Конечно, коршун». Ясно, что признаковое значение, столь мрачное для слова коршун и положительное для слов сокол и ястреб, сейчас поддерживается только литературой и словоупотреблением. Мы можем прочитать или услышать словосочетание смотрит соколом или налетел коршуном. Во время войны наших летчиков называли соколами, истребителей — ястребками, а фашистские самолеты — черными коршунами. Вот какие «сдвиги» значений вызвало звучание этих слов! Совместное давление звучания и значения очень часто приводит к выразительным, экспрессивным переносам. Чем плох, скажем, зверь под названием выдра} Красивый, забавный, с ценным мехом. Почему же в применении к человеку это слово приобретает резко отрицательную окраску? Конечно, в первую очередь потому, что оно созвучно с глаголом выдрать (хотя это созвучие случайное, на самом деле слово выдра родственно слову вода: «зверь, живущий в воде»). Но не только. Отрицательному переносу, несомненно, способствует грубое, некрасивое звучание слова. Или слов дуб. Великолепное, очень красивое и полезное дерево. Но среди характеристик звучания этого слова есть и признак «грубый». Тот же признак подойдет и для описания признакового значения, так как это твердое, крепкое дерево. И звучание, и значение делают возможной метафору: дуб — «сильный, но твердолобый и грубый человек». Заметьте, что такой перенос был бы невозможен, например, для слова ясень, хотя это дерево тоже крепкое, могучее. Таких примеров множество, вы и сами их легко обнаружите. Звуковое давление может оказать влияние даже на восприятие текста. Вот какой остроумный эксперимент был поставлен студенткой Е. И. Красниковой в лаборатории профессора А. А. Леонтьева. Большому числу испытуемых был дан такой текст: ЖЕРТВА СЛУЖЕБНОГО ДОЛГА Одна из западных воскресных газет извинилась перед читателями за то, что в очередном номере отсутствует постоянная рубрика «Куда пойти поесть», рекламирующая рестораны, кафе и бары. Редакция пояснила, что репортер, поставляющий материал для этой рубрики, заболел, отравившись в одном из ресторанов «при исполнении служебных обязанностей». Испытуемые внимательно его читают, а экспериментатор задает им неожиданный вопрос: 73 — Каким блюдом, по вашему мнению, отравился репортер — горячим или холодным? Все, конечно, в недоумении: — Кто его знает, каким. — Пишите наугад,— просит экспериментатор,— как вам кажется. Результаты, понятно, «половина-наполовину» — около 50% испытуемых написали «горячим», другая половина — «холодным». Как видим, текст никак не подсказывает вид блюда. Но вот текст изменен следующим образом: ЖЕРТВА СЛУЖЕБНОГО ДОЛГА Одна из западных воскресных газет «Нибджет фейж» извинилась перед читателями за то, что в очередном номере отсутствует постоянная рубрика «Куда пойти поесть», рекламирующая рестораны, кафе и бары. Редакция пояснила, что репортер, поставляющий материал для этой рубрики, заболел, отравившись в ресторане «Чоффет» «при исполнении служебных обязанностей». Заметка дается другой группе испытуемых, вопрос экспериментатора остается тем же. И представьте себе — теперь из 150 человек 110 «наугад» отвечают: «Мне кажется, что репортер отравился горячим блюдом». И только 40 — «холодным». После того как вы прочитали эту книжку, вы, конечно, сразу скажете, почему явный перевес ответов оказался на «горячей» стороне. Текст остался тем же. Вновь добавлены только придуманные слова нибджет, фейж, чоффет. Значит, дело именно в них. И если вы заглянете в таблицу 1, то легко заметите: эти «слова» составлены в основном из «горячих» звуков. Вот что явилось подсказкой при выборе ответа. Вот что подтолкнуло испытуемых в «горячую» сторону. Для надежности проверим. Заменим название газеты на «Хэмен мод», а ресторана на «Хэддок». Теперь это слова с «холодным» звучанием. И ответы третьей группы испытуемых, точно следуя нашим прогнозам, явно склоняются в «холодную» сторону (123 «холодных» ответа из 150). Экспериментаторы перепробовали много текстов с придуманными словами разной фонетической значимости, и ответы испытуемых всегда оказывались «управляемыми»: вводят в описание озера «округлое» название турбазы «Эвелоун», и озеро, по мнению отвечающих, оказывается округлым; меняют название на фонетически «угловатое» — «Зиппег» — берега озера в ответах становятся изрезанными. Вывод очевиден — фонетическая значимость текста влияет на читателя, увеличивая вероятность тех или иных его суждений и оценок, причем этим влиянием можно управлять. 74 Как видим, звучание и значение слова находятся в соответствии не всегда, но всегда к нему стремятся. Постоянное развитие языка приводит к тому, что в любой момент его истории в нем встретятся слова с самыми разными отношениями между содержанием и формой — от четкого соответствия до резкого противоречия. Но мотивировочная тенденция обнаруживает свое действие в том, что эти отношения заметно влияют на жизнь слов и всегда в одном направлении: гармония содержания и формы повышает эффективность функционирования, дисгармония затрудняет его и приводит к сдвигам содержания или формы в сторону соответствия. Такие выводы могут показаться излишне категоричными, но нужно иметь в виду, что это не формулировки законов, а указания на тенденции. Иначе говоря, к любому утверждению из предыдущего абзаца нужно подходить с позиций, которые можно обозначить словами: вероятнее всего, скорее всего, чаще всего, обычно и т. п. Для любого из таких утверждений можно найти целый ряд противоречащих примеров. Но не это важно, а то, что отмеченные тенденции в языке все же прослеживаются вполне определенно. «ЖАР ХОЛОДНЫХ ЧИСЛ» Нет, мы не только творцы, мы все и хранители тайны! В образах, в ритмах, в словах есть откровенья веков. Гимнов заветные звуки для слуха жрецов не случайны, Праздный в них различит лишь сочетания слов. Пиндар, Вергилий и Данте, Гете и Пушкин — согласно В явные знаки вплели скрытых намеков черты. Их угадав, задрожал ли ты дрожью предчувствий неясной? Нет? Так сними свой венок; чужд Полигимнии ты. |