Буслаев Ф. О литературе. О литературе
 Скачать 2.38 Mb.
|
|
красный (raudhr родственно с глаголом рдети и с областным редрый — красный). Еще одно замечание о скандинавском тексте. Звенящее золото — выражено аллитерациею: gialla gull. Слово gialla от корня gal родственно с нашими: глас, глагол. 140 Но Зигурд не принял совета умирающего врага и, внимая Регину, остался. Между тем, когда змий издох, Регин подошел к нему, мечом вырезал у него сердце, высосав потом из раны кровь, и велел Зигурду зажарить сердце, которое намеревался съесть после своего кровавого пойла. Зигурд взял Фафнирово сердце — так рассказывается в прозаической вставке Семунда Вещего — и жарил его на вертеле. Когда сок зашипел и запенился из сердца и Зигурду показалось, что оно уже изжарилось, он дотронулся до него пальцем, но сильно обжегся и сунул палец в рот. Только что коснулась его языка кровь из Фафнирова сердца, тотчас же стал он понимать пенье птиц и услышал, что говорили между собой орлицы, сидя на ветвях. Далее следует разговор птиц, в стихах. Но прежде нежели узнаем, о чем говорили орлицы, почитаю нелишним остановиться на этой прозаической вставке. Из множества сказочных преданий, состоящих с нею в родстве, особенно заслуживает внимания один эпизод из средневекового народного романа, который, из источников древнейших, занесен и к нам в Хронографы и Сборники и известен под именем или Китовраса, брата Соломонова, или под именем Соломона. В редакциях западных этот роман называется: Соломон и Морольф, или Моркольф. Морольф — хитрый мужик и шут, вроде немецкого Эйленшпигеля (Совестраля) или испанского Санчо Пансы, — есть лицо, принадлежащее собственно западным редакциям. Соломон задает ему разные мудреные вопросы и задачи, и Морольф умеет их искусно решать. Между прочим Соломон спрашивает его: «Скажи мне, веселый товарищ, откуда взялась в тебе такая пронырливость и остроумие?» Тогда Морольф ответствовал важным голосом: «Однажды, во времена Давида, твоего отца, когда ты был еще малым ребенком, поймали огромную сову и стали в кухне готовить из нее какое-то лекарственное снадобье. Тогда твоя мать взяла совиное сердце, положила его в горшок, зажарила в сдобной подливке и дала тебе съесть: я случился тогда тоже в кухне, и она вылила мне на голову подливку, которую всю облизал я. Вот я и думаю, что от этого самого во мне такая пронырливость, а в тебе мудрость от совиного сердца». Итак, попробовав крови из Фафнирова сердца, Зигурд услышал следующий разговор. 141 Первая орлица говорила; «Вон сидит Зигурд, обагрен кровью; жарит на огне Фафнирово сердце. Вот если б он догадался да съел пылающее сердце!» Вторая орлица говорит: «А вон лежит Регин, думает о себе, как бы обмануть человека, который во всем ему доверяется; в ярости замышляет напраслину, кузнец всякого бедствия — хочет мстить за своего брата». И все в таком тоне говорят орлицы друг за дружкой, до последней, седьмой. Они вполне уверены, что Регин будет мстить Зигурду и что неразумно было бы этого предателя оставлять в живых владетелем клада. Орлицы своим клектом пробуждают в Зигурде решимость на убийство: будто бы в этом зловещем клекте явственно слышались ему его собственные подозрения и замыслы; и как бы в ответ на говор седьмой орлицы Зигурд восклицает: «Не бывать же тому1, чтоб Регин принес мне смертное слово; потому что оба брата немедленно отправятся в ад!» Сказав это, он отрубил Регину голову, съел Фафнирово сердце и выпил кровь обоих — и Фафнира, и Регина. Потом услышал опять, что говорили орлицы. За этой, тоже прозаической вставкой опять идут стихи; так что в самом чередовании стихов и прозы мы замечаем в составе «Древней Эдды» высокий художественный такт — по крайней мере, в некоторых песнях, и особенно в этой. Все прозаическое, все житейское — как Регин пьет кровь, а Зигурд жарит и ест сердце, убивает Регина, — вся эта сказочная эпическая основа рассказана позднейшей прозой: но только что замыслы и мечтания Зигурда начинают витать в его думах, как по воздушному пространству голоса сидящих на ветвях орлиц, — тотчас же раздается энергический, звонкий стих. Доселе слышались голоса зловещие: грозя смертью, они подстрекали к убийству. Теперь, когда Зигурд избавился от коварного врага, мечты увлекают храброго, блистательного юношу вперед: и чудится ему прекрасная дева, невеста, за которую принесет он в вено приобретенное им сокровище; мечтается ему и другая дева, воительница, в великом пламени, на горе, очарованная Валькирия, с которой снять чары суждено ему самому. Эти игривые мечты группируются перед ним в более 1 В подлиннике: «Еще не так могучи судьбы». 142 осязательные формы в голосе орлицы, раздающемся по воздуху: «Навяжи себе, Зигурд, красных колец, — говорит орлица. — Не королевское дело хлопотать о многом! Вижу я деву; лучше ее нет на свете, золотом украшена — вот если б ты добыл ее себе!» «Зеленеющие дороги ведут к Гьюки1. Судьба кажет дорогу путникам. Там у славного короля дочь на возрасте: ты, Зигурд, добудешь ее ценою вена». Прекрасные мечты сменяются одна другою. Еще орлица поет: «Есть чертог на высотах Гиндарфиалли: со всех сторон окружен огнем; сооружен вещими людьми из неугасимого страшного пламени». «Я вижу — на горе спит вещая воительница2; над нею играет огонь3. Иггр4 уколол ее тернием, когда она, покрывалом одетая5, грозила побивать воинов». «Увидишь ты, о герой, деву под шлемом, которую конь-ветер выносит из битвы. Пока не решат Норны, не пробудит королевич Зигурдрифу ото сна». Так оканчивается песня о Фафнире. Вещие мечтания Зигурда, в поэтической форме орли-цыных голосов, связывают эту песню со следующей — о Брингильде и Зигурдрифе («Sigurdrifu-màl»), Песня начинается прозаическим вступлением: «Зигурд отправился по дороге Фафнира в его дом и нашел дом отворенным. Двери и все в палатах было у него из железа (следовательно, как в подземном царстве у царя металлов или руды); но клад был зарыт в земле. Зигурд нашел множество золота и наполнил им два короба. Взял также и шлем Эгира, и золотую броню (gull-brynio), и меч Гротти, и множество драгоценностей и навьючил все это на своего коня Грани. Но конь не хотел тронуться с места до тех пор, пока на него не сел сам Зигурд». Доселе прозаическое вступление служит заключением предшествовавшей песне, как это и принято в некоторых изданиях «Эдды». Замечу мимоходом, что, на основании приведенного здесь предания, золото или клад в северной 1 Отец Гудруны (или Хримгильды). 2 Собственно: «вещая в битвах», то есть Валькирия. Это Брингильда или Sigurdrifa древневерхненем. Sigutriba, то есть Siegtreibende. Уже по самому созвучию с именами Вёльзунгов — Зиги, Зигмунд, Зигурд, ей на роду было написано вступить в союз с Зигурдом. 3 Собственно: «вред» или «беда липам». 4 To есть Один. 5 В подлин. «дающая лен». 143 поэзии описательно называется следующими эпическими выражениями: ложе или постель Фафнира, прах Гнитагейда, ноша или бремя Грани. «Оттуда, — продолжает Семунд в своем прозаическом вступлении, — поехал Зигурд на Гиндарфиалли, поворотив к югу, к земле Франков. На горе увидел он сильный свет, будто пожар, и поднимался этот свет до небес. Но когда он подъехал, увидел замок и над ним знамя. Зигурд входит внутрь и видит — лежит человек в полном вооружении и спит. Снимает с его головы шлем и видит, что это женщина. На ней твердая броня будто приросла к телу. Тогда Зигурд своим мечом Грамом надрезал ей броню от головы вниз и на обеих руках, потом снял с нее броню. Тогда она проснулась, приподнялась, взглянула на Зигурда и сказала (собственно здесь начинается самая песня): «Что разрезало мою броню? Как проснулась я ото сна? Кто снял с меня бледные оковы?» Когда Зигурд назвал себя, она продолжала: «Долго же спала я, долог был мой сон!» И затем, предложив севшему рядом с ней Зигурду рог с медом — напиток приветствия1, — рассказала ему, как сонным тернием Один погрузил ее в долгий сон за то, что против воли царя асов вступилась она в решение битвы между двумя врагами. Прекрасно мифическое воззвание, которым Валькирия сопровождала предложенный ею приветственный кубок: «Слава дню2 и вам, сыны дня! Слава тебе, ночь, и твоей дочери! Незлобивыми очами взгляните на нас и даруйте нам, здесь сидящим, победу!» «Слава асам, слава богиням и тебе, мать сыра-земля!3 Даруйте нам обоим, благородным, и слово, и мудрость, и силу врачевания4 — пока мы живем». Вся эта прекрасная песня, оканчивающаяся клятвой в любви между Зигурдом и Валькириею, содержит в себе руны, то есть вещие изречения и советы, которыми вещая дева поучает своего героя, по его просьбе. Певец «Древней Эдды» будто с намерением медлит на этих рунах и советах, как бы желая внушить своим слушателям, что истинный союз любви может быть заключен не на минутном влечении, 1 Minni-Veig: minni — любовь, память. 4 Согласно с русскими обрядными песнями, скандинавское heil то же, что нем. heil, я перевожу «слава». 3 Собственно: «всех питающая земля». 4 Собственно: «исцеляющие руки» — laecnis-hendr; laecni — родственно нашему «лек», откуда «лечиться». 144 не на чувственной страсти, а на твердом и глубоком убеждении, основанном на взаимном уважении нравственном. Валькирия, как вещая дева, сначала учит Зигурда рунам, то есть таинственному, чарующему знанию, заклятиям и всякой мудрости. Эти руны — смотря по предметам, которых касается, — следующие: руны победы, руны пива или напитка, руны спасающие, целительные, руны морские, руны ветвей, лекарственные, руны судебные, наконец, руны духовные. Само собою разумеется, что все это в высшей степени интересно и важно для истории рун, в которых позднейшее знание письмен состоит в таинственной связи с первобытною идеей о всеобъемлющем эпосе как святой старине, содержащей в себе всякое знание и чарование, всякое вещее слово. Между рунами Валькирия упоминает и bосrùnir (buch-runen), слово, которое прямо указывает на наше буква и состоит с ним в сродстве. Но исследованием о рунах не будем прерывать прекрасной любовной сцены. Передав науку рун, Валькирия заключает: «Теперь выбирай — тебе дается на выбор, удалой герой1, слово или молчание — решай сам собою: всякое дело должно быть в меру». На это Зигурд ответствовал: «Не обращусь в бегство, хотя бы мне грозила верная смерть: не трусом родился я! Всем твоим верным советам буду следовать до конца своей жизни». В такой-то искренней беседе, проникнутой глубоким чувством и мыслью, раскрылась любовь между Зигурдом и Валькириею. Следующие за тем советы — за исключением некоторых, запечатленных характером местности и эпохи, — замечательны по глубине и чистоте нравственного чувства, наивно выраженного. «Первое — советую тебе, — говорит вещая дева, — будь во всем чист перед своими друзьями и не спеши местью, когда они будут перед тобой неправы: это, говорят, бывает на пользу, когда умрешь». «Второе — советую тебе: на клянись ложною клятвою, тяжелые оковы влачит на себе клятвопреступленье; нет счастья клятвопреступнику!» Затем, все в последовательном порядке чисел, Валькирия дает Зигурду советы, как вести себя в судилище, в тяжбах и ссорах, как избегать излишества и порочной роскоши. «Советую тебе, в-пятых, — говорит она, — если увидишь 1 Собственно: «вооруженное древо», или «древо оружия». 145 прекрасных женщин, когда сидят они на скамьях, да не лишит тебя сна красота женская! И не домогайся от них тайного поцелуя». «Советую тебе, в-восьмых: избегай неправды, коварства и всякого обмана! Не соблазняй девицы, ни замужней жены! Не вводи их в искушенье!» «Советую тебе, в-девятых: призри и честно похорони мертвеца, если найдешь в поле», — затем следует наставление, как подобает чествовать мертвое тело, наставление, исполненное самой нежной и трогательной симпатии к человеку, кто бы он ни был. Объяснять глубоко нравственное и поэтическое достоинство этой песни считаю совершенно излишним. Оканчивается она кратким прозаическим заключением следующего содержания: «Зигурд сказал: «Нет на свете женщины разумнее тебя, и клянусь — я хочу, чтоб ты была моею! Потому что ты пришла мне по мыслям!» Она отвечала: «И я хочу, чтоб ты был моим, и никто другой — хотя бы мне пришлось выбирать между всеми людьми!» И утвердили они это между собой клятвою». III Прежде нежели буду продолжать рассказ о подвигах Зигурда, остановлюсь на известных уже нам эпизодах и брошу на них общий взгляд с точки зрения сравнительного изучения народной поэзии. Эти эпизоды сосредоточиваются к двум пунктам: во-первых, к убиению змия-оборотня, после которого оставшийся клад достается в руки героя; во-вторых, к союзу героя с вещею девою, Валькириею. Валькирия, погруженная в очарованный сон самим Одином и пробужденная от сна прибывшим Зигурдом, соответствует Спящей Царевне, которая — в сказках почти всех европейских народов — пробуждается от своего непробудного, столетнего сна при помощи явившегося в ее палатах храброго витязя, который потом на ней и женится. Что касается до змия, хранителя клада, то предание о нем также сильно распространено и у славян. У лужичан змий называется денежный, в отличие от житного и молочного: любопытное преданье, в котором отражаются понятия о богатстве и обилии быта пастушеского (молочный змий), земледельческого (житный змий) и более развитого, воинского, городского и торгового (денежный змий). 146 Как у немцев змий называется хранителем клада, так и у нас, в древних стихотворениях, Добрыня Никитич, убив змия и передушив его малых детушек: Нашел в пещерах белокаменных У лютаго Змеища Горынчища, Нашел он много злата, серебра, Нашел в палатах у Змеища Свою он любимую тетушку, Тоя то Марью Дивовну — Выводит из пещеры белокаменны; И собрал злата, серебра, Пошел ко матушке родимыя своей. Родственные нам славянские племена битву со змием и победу над ним относят к древнейшей эпохе расселения их в различных местностях. В древне-чешской поэме «Суд Любуши» намекается на какое-то доисторическое предание, по которому некоторый герой по имени Трут побил или сгубил лютого змия в горах Крконоши. Память о Труте доселе сохранилась в названии города Трутнова, в щите которого изображен именно дракон. Самое название Исполиновы горы, вероятно, имеет связь с личностью и подвигами Трута. Древнейшее название этих гор, Крконоши, без сомнения, стоит в связи с именем мифического героя и князя у чехов и поляков, Крок или Крак, откуда и название города Краков. Древнепольское сказание этому Краку или же сыну его, тоже Краку, приписывает такую же борьбу с змием и победу над ним. Змий жил тоже в горе (Вавель) и пожирал не только скот на полях, но и людей, так что ему в виде умилостивительной жертвы еженедельно высылалось известное количество скота. Страна освободилась от этого чудовища следующим образом. Несколько бычьих шкур наполнили смолою и другими горючими веществами и, запалив в них фитили, придвинули эти набитые чучелы к змеиной норе. Змий выполз и проглотил их; пламя вспыхнуло в его утробе и всего его сожгло. В южной Руси древнейшими преданиями о змии тоже запечатлены некоторые местности. Есть малорусская сказка, по которой урочище Кожемяки названо от некоторого богатыря Кирилы Кожемяки, который убил змия1. Около Киева некогда производил страшное опустошение лютый змий. На съеденье давали ему в жертву 1 Кулиш. Записки о южной Руси, ч. 2, с. 27 и след. 147 отрока или девицу. Наконец пришла очередь и князю киевскому отдать свою дочь змию. Послали ее к чудовищу; но она была так хороша, что змий полюбил ее и оставил при себе. Раз она к нему приластилась и выведала от него, что только Кирило Кожемяка может извести его. В письме, посредством голубя, княжна дала об этом знать своему отцу. Князь немедленно послал послов к Кожемяке, а Кожемяка в то время мял кожи. Посланные ему помешали, и он в сердцах порвал все двенадцать кож, которые мял, и не хотел и слушать о просьбе князя. Послали в другой раз — он тоже не дает ответа, сколько его ни просили: молчит да сопит, будто не ему говорят. Наконец князь догадался, послал к нему малых детей. «А как пришли малые дети, — говорит сказка, — как почали просить, как стали на коленки да как заплакали, то и сам Кожемяка не вытерпел, заплакал и говорит: ну, так и быть, только для вас сделаю». Пошел к князю и говорит: дайте мне двенадцать бочек смолы и двенадцать возов конопли. Вы здесь видите сходство в мотивах с польским преданьем; только эти снадобья пошли на самого Кожемяку. Кожемяка обмотался коноплями и осмелился смолою и, взяв палицу пудов в десять, пошел на бой против змия. Кожемяка поражает змия палицею, а змий, думая, что пожирает своего врага, всякий раз, как разбежится, выхватит только кусок смолы или жмуток конопель, и потом, разгоревшись (вероятно, не от одних ударов, но и от смолы — связь с польским сказаньем), побежит к Днепру прохолодиться; а Кожемяка между тем вновь обмотается коноплями и осмелится смолою. И опять сцепятся. Бились, бились, индо искры скачут; разогрел Кирило змия — как выражается сказка — лучше чем коваль сошник в горну; а под ними только земля гудет. А тут звоны звонят; молебны правят. По горам народ стоит. Наконец Кожемяко одолел, и то место, где он жил, стало с тех пор называться Кожемяки. В заключении сказки видим опять связь с польским и немецким преданием о сожжении змия. Одним — говорит южнорусская сказка — Кожемяка промахнулся, что сжег змия и пустил пепел по воздуху; оттого и завелась вся эта погань — мошки, комары и мухи. Нужно ли упоминать, что в Кириле Кожемяке явственно сохранилась память об Несторовом |