Буслаев Ф. О литературе. О литературе
 Скачать 2.38 Mb.
|
|
каждого студента, в присутствии императора с уважением отозвался о каждом. Такое запоминалось надолго. Студенты возрастали в сознании необходимости их обучения и последующей деятельности для пользы государства, для благоденствия нации, для славы отечественной науки... Научным занятиям Буслаев отдается с большим рвением, чему, конечно, в немалой степени способствовало и его, теперь уже полное, одиночество: как уже говорилось, в конце второго курса умирает мать, и он остается совсем один — без средств, без родного угла, без близкого человека. Вместе с тем эта горестная утрата не повлияла роковым образом и не изгладила светлых черт в его характере, не сделала его ни мрачным меланхоликом, ни недоброжелательным завистником. А ведь, кажется, и было отчего уйти в себя и замкнуться, но он остался человеком светлым и ясным. Из университетских наставников Буслаеву более всего запомнились профессора И. Давыдов, С. Шевырев, М. Погодин. Вообще следует сказать, что Буслаев принадлежал к счастливому разряду людей, которые умеют учиться у своих учителей, что далеко не такая простая вещь, как кажется. Именно под началом вышеназванных наставников воспитались такие характерные свойства Буслаева, как исключительная широта исследовательских интересов (которая, например, еще у Погодина могла показаться разбросанностью). Или умение работать с источниками, с летописями, с рукописями (не боясь при этом самой «черно- 15 вой» работы) и вовлекать в науку целые пласты, целые материки и континенты неизведанных данных. Или умение оперировать громадными массивами фактов и любовь к обобщенному взгляду. Или способность сопрягать научные поиски и раздумья с требованиями современной эпохи, с требованиями народное жизни. Ну и, наконец, безмерная любовь к родному слову и народу, это слово создавшему и сохранившему. Каждая лекция красноречивого Степана Шевырева, признавался впоследствии Буслаев, была для него каким-то откровением, и впечатлительный юноша должен был долго бродить по улицам, чтобы справиться с волнением и обдумать услышанное. И хотя в зрелые годы Буслаев усомнится в знании Шевыревым народа («народа он не знал»), все-таки пафос речей профессора был верным, ведь Шевырев призывал учиться языку у простого народа. 3 Кончив университет, Буслаев был рекомендован учителем словесности в московскую гимназию, а кроме того, домашним учителем в одну из великосветских семей. Обязанности домашнего учителя Буслаев выполнял немалое время, и это обстоятельство не должно нам казаться чисто внешним; оно, несомненно, имело важное значение для становления педагогических принципов ученого. Работа домашним учителем приучала с каким-то родственным уважением относиться к личности учащегося, обостряла способность ценить и понимать индивидуальные склонности подростка, вдумчиво вглядываться в особенности каждого дарования. И по-видимому, именно здесь Буслаев приобрел вкус и навык кропотливой индивидуальной работы. Каким же контрастом всему этому была его служба в гимназии, где перед ним стояла глухая стена учеников, в большинстве своем счастливо приведенных в отупелость прежними воспитателями и педагогами. Как человек коротко знакомый с низами русского общества, Буслаев должен был особенно остро переживать социальные несовершенства тогдашней педагогики. Кроме того, едва начав занятия, он обнаружил, что у русских детей нет добротного, стоящего учебника. Вообще преподавание родного языка велось из рук вон плохо. Устарели программы, устарели методы, а главное — из предмета, который, без всякого сомнения, является самым насущным в жизни человека, самым важным для становления личности, для развития самосознания и внутренней культуры, сделали нудную обязанность, скучней- 16 шую материю, утонувшую в разборах членов предложения и отыскании эпитетов. А между тем что может быть поэтичнее, глубже, сокровеннее и возвышеннее, чем родное слово, «божественный глагол», язык речь. Недовольство таким состоянием дел заставило молодого преподавателя активно искать новшества. Но если у домашнего учителя Буслаева были в этом отношении развязаны руки, то положение учителя гимназии было иным. Уже при первом знакомстве директор сухо отрезал: «Все, чему учили в университете, — вон из головы; здесь, молодой человек, гимназия, а не университет!» Эта мучительная двойственность (знать, как вести дело, — и не сметь) тяжело переживалась Буслаевым и, по-видимому, вела к серьезному душевному срыву, однако разрешилась она мгновенно и счастливо. Граф С. Г. Строганов отправлял детей в Италию и пригласил Буслаева сопровождать их. В Италии Буслаев пробыл два года, и это время, можно сказать, было даровано ему, как какому-нибудь римскому стипендиату — художнику или композитору, для ознакомления с художественными сокровищами Италии. И в самом деле, все эти месяцы прошли для него как в счастливейшем сне: обязанности учителя были простые и нетрудные; все же остальное время он внимательнейшим образом штудирует музеи Флоренции и Рима, Неаполя и Венеции. Поначалу его очарование было так велико, что все окружающее как бы потускнело и померкло — он не замечает ни сценок итальянской народной жизни, ни даже красот самого пейзажа дивной страны. Ему чудилось, будто самый воздух Италии — ясный и прозрачный — словно застыл во времени и живет только в вечности, и он с радостью переселяется в этот мир. Художественные впечатления переживались молодым человеком с такою небывалой остротой, что и много лет спустя Буслаев мог безошибочно точно воспроизвести наитончайшие их нюансы. Дело, однако, не только в познании. Это чистейшее наваждение имело решительное влияние на всю дальнейшую деятельность Буслаева, все наиболее продуктивные его мысли отныне неизбежно несут в своем составе необыкновенную чуткость к художественной форме; все они будут формироваться в поле повышенною внимания к красоте. Но ясно, конечно, что мысли о своей стране и ее культуре не могли уйти надолго. Более того, погружение в чужую культуру, как это уже не раз бывало, помогает увидеть Россию как бы со стороны и заново. Все то, что, может быть, не вполне отчетливо переживалось на родине, не находя еще опоры в обоснованиях, ныне подкрепляется сравнением с Европой и полу- 17 чает теперь новое оправдание и смысл. На фоне европейской художественности четче определяется русский оригинальный культурный профиль. Эти ощущения прорастают порой спонтанно и в самых, казалось бы, мало ожиданных местах. Первое из них, как ни странно, обращалось именно к тем первоклассным художественным гениям, которые еще так недавно были предметом чистейшего восторга. Однако теперь ощущение Буслаева уже могло быть истолковано не как восторг, а как вдумчивая и даже озабоченная реплика. Правда, тогда, в первоначальном своем виде, мысль покажется вполне еще безобидной и не поставит под сомнение достижения этих художественных гениев, равно как и те перспективные пути развития европейского искусства, которые были открыты Возрождением. Тем не менее Буслаеву стало недоставать какого-то важного элемента. Он ожидает, чтобы произведение художества не только чаровало, восхищало и напитывало красотой, но чтобы воздействие его было богаче и плодоноснее собственно эстетического. Мы можем поручиться, что у этого ожидания нерасторжимо крепкий состав: очевидно, Буслаев жил им долго, ибо оно уцелеет, в сущности, во всех его сочинениях, находя отклик даже на страницах предсмертных воспоминаний. В таком повышенном внимании к моральной, преобразующей силе искусства мы легко можем расслышать стародавние приметы и узнаем посланца другой страны, точнее, совсем иной культуры. Всегдашний его девиз: «Когда я смотрел на нее (картину), мне захотелось стать чище». Понятно, куда здесь направлено острие вопрошания, оно узнается безо всякого труда и почти дословно совпадает с тем, что, например, — через тридцать лет, — напишет гениальный юноша, умирающий русский художник: «Я хотел бы написать небо, такое синее и чистое, чтобы всякий человек, вглядевшись в него, захотел бы стать лучше» (Ф. Васильев) . Возвращаясь к Буслаеву, заметим, что отныне его кумиром становится Фра Беато Анджелико — художник, цельный и наивный мир которого, казалось бы, значительно уступает в художественной мощи и живописной технике титанам Возрождения, но который, без сомнения, превосходит их в духовной тишине и благоговейной, истинно «ангельской» (отсюда и прозвище художника) радости. Как пример обратного — трагической разорванности, с малоудачными попытками преодолеть дисгармонию — встает перед Буслаевым «Страшный суд» Микеланджело. 18 От всех этих обдумываний был, как оказалось, весьма недолгий и прямой путь к пониманию Буслаевым своеобразной искупительной роли русского живописного искусства. Надолго задержавшись в развитии формы, оно сумело сохранить в чистоте и нетлении великие идеалы человеческого совершенствования. И Буслаев делает вывод, с точки зрения которого он отныне и будет уверенно судить и русское, и западноевропейское искусство. Он воспринимает обе эти ветви как далеко разошедшиеся крайности: и та, и другая вышли из одного источника и питались высокой традицией раннехристианского и зрелого византийского искусства. На Западе повышенное внимание к развитию художественной формы и наблюдению природы, чрезвычайно усовершенствовав живописное мастерство, повело одновременно к низведению религиозно-этических идеалов, упаданию их в быт и в повседневность. Русская иконопись, «закосневшая в предании», эти древние традиции свято сохранила. В трактовке мира она предпочла эпические формы, не допускающие ничего сиюминутного и случайного. Она сосредоточилась на воплощении идеала, неизбежно отстав в изображении живой жизни. Заостряя внимание на принципиальном несходстве двух типов живописи, Буслаев подготавливает основание для эстетического восприятия произведений древнего русского иконописания, определяя особый, свойственный иконописи тип красоты. Одновременно Буслаев вдумывается в сущность русской живописи и обнаруживает два ее великих открытия для мировой культуры. Эти открытия — иконостас и иконописный подлинник — имеют не частный, но обобщающий характер. На исключительное значение иконостаса Буслаев только указал, заповедав отечественному искусствознанию разработку этого вопроса. И дальнейшие исследования Е. Трубецкого, П. Флоренского, М. Алпатова и др. выявили и всесторонне обосновали эту исключительную важность. Впрочем, разработка Буслаевым проблемы иконописного подлинника уже в значительной мере подводила к этим последующим открытиям. Даже короткое знакомство с ходом мысли Буслаева подтверждает это. «Этот великий памятник, это громадное произведение русской иконописи, — пишет он об иконописном подлиннике, — не отдельная какая-нибудь икона или мозаика, а целая иконописная система как выражение деятельности мастеров многих поколений, дело столетий, система, старательно обдуманная, твердая в своих принципах и последовательная в проведении общих начал по отдельным подробностям, система, в которой соединились в одно целое наука и религия, теория и практика, искусство и ремесло». Первым в науке Буслаев изучает 19 древнерусскую иконопись как особую эстетическую систему; первым в науке Буслаев подчеркивает включенность отдельного иконописного или фрескового изображения в величественное целое, будь то иконописный подлинник, иконостас или храм; включенность, которая и сообщает смысл какому-либо отдельному. живописному изображению. Эти выводы найдут полное свое выражение в широко известной работе ученого «Общие понятия о русской иконописи», которая выйдет в свет уже в 1866 году, но которая подытоживала долголетние раздумья Буслаева, выраставшие из непосредственных художественных впечатлений и первоначальный толчок которым он получает еще в Италии. По возвращении из Италии Буслаев снова работает в гимназии (как казеннокоштный студент он был обязан в течение шести лет отбывать эту утомительную для него повинность), но не прекращает научных занятий. На материале своих педагогических наблюдений он подготавливает и публикует труд «О преподавании отечественного языка» (1844), перед необходимостью создания которого он встал еще до первой зарубежной поездки. Новизной подхода к предмету и свежестью постановки проблем этот труд привлек заметное внимание, особенно в среде провинциального учительства. В 1848 году Буслаев защищает магистерскую диссертацию «О влиянии христианства на славянский язык» и переходит на преподавательскую работу в Московский университет. В 1861 году публикуются два тома капитального создания Буслаева «Исторические очерки русской народной словесности и искусства», за которое Академия наук присваивает ему звание «ординарного академика». В 1881 году, сразу же после событий 1 марта, не дожидаясь новых репрессалий в отношении университетов, Буслаев выходит в отставку и сосредоточивает свои усилия на окончании фундаментального исследования «Русский лицевой апокалипсис» (1884), принесшего ему мировую славу. 4 Буслаеву довелось прожить долгую жизнь. Он застал Россию на ответственнейшем участке ее истории; вместе со всеми русскими людьми, вместе со страной он переживал и время бурного общественного подъема, и периоды явственного упадка в обществе нравственной воли. Меж тем напряжение его внутренней жизни было неизменно высоким и, кажется, как-то мало учитывающим, мало поддающимся этим резким перепадам. Это не значит, что волнения не досязали его. Напротив, он находил опо- 20 ру в своей работе именно потому, что видел, что это тоже служение народу, который, как могучий запеленутый раб, стоит, смущаясь, на всеобщем обозрении, а разные господа спорят и галдят по поводу его будущей счастливой судьбы. Наверное, перед взором Буслаева, как и перед каждым честным русским человеком, стоял этот страдающий лик... Если не здесь, то где же тогда почерпал Буслаев нравственные силы для своего напряженного служения?! Жить и творить в переломные эпохи непросто, и Буслаеву тоже выпало убедиться в этом. Он безбоязненно тревожил темы, за которые получал жестокие удары и справа и слева. Одни считали эти темы сакральными и не желали снимать покров с таинственного; другие, напротив, называли такие темы «византийщиной» и в каждом, кто обдумывает их, видели дремучего суевера. Но били и те, и другие жестоко. Журнал «Современник» устами молодого А. Пыпина вообще отказал Буслаеву даже в уважении к народу. У Пыпина потом будет случай загладить свою вину, и он напишет на смерть Буслаева некролог, в котором восстановит истину и скажет и о любви Буслаева к простому человеку, и о величайших заслугах Буслаева перед русской народностью. Но как нескоро это будет. Поэтому Буслаев знал и непонимание, и весьма горькие минуты. И если что действительно укрепляло его (кроме внутренних ресурсов личности), так это общение с молодыми пытливыми умами, со студенчеством. В историю отечественной культуры Ф. И. Буслаев вошел не только как выдающийся ученый, но и как замечательный педагог и воспитатель, превосходный лектор. Молодежь привлекали безусловные демократические симпатии Буслаева, его умение находить в науке и ставить такие проблемы, которые отвечали на требования и вызов народной жизни, а кроме того, и вся бодрая энергия его духовного облика, подчеркнутое изящество его речи, композиторская красота лекций. Его сравнивали с Грановским и нарекали «идеальным профессором». Казалось бы, такое наименование преждевременно, ибо, строго говоря, Буслаев не создал своей научной школы. Однако эта молва со всем усердием поддерживалась не только многочисленными учениками Буслаева, но и теми, кто слушал его, может быть, не столь уж часто и мало был связан с ним родом своих занятий. «Идеальному профессору 60-х годов» Буслаеву были, очевидно, свойственны черты, которые можно назвать общими, родовыми чертами «идеального русского профессора» вообще. С другой стороны, столь же несомненно наличие качеств, которыми Буслаев 21 не был похож ни на Грановского — кумира университетской молодежи 40-х годов, ни на Ключевского, прославившегося в позднейшие десятилетия. Одно из этих свойств достойно, на наш взгляд, особого упоминания. Рано лишившийся отца и изведавший сиротство, Буслаев как-то очень чутко и весьма точно уловил, что нужнее всего русскому подростку, русскому юноше, столь нередко недополучавшему по ведомству уважения и ласки. Поэтому в общение со студенческой молодежью Буслаев внес такие теплые, доверительные и человечные черты, которые кому-то могли показаться даже не вполне уместными на университетской кафедре. Буслаев не стал разбивать прежнюю чопорность и неукоснительное чванство, непременные, как всегда казалось, атрибуты профессорства; он как-то спокойно, но твердо отставил все это в сторону. Профессор переставал быть человеком недосягаемым, он становился человеком лично близким, и любой студент отныне спокойно мог подойти к нему за советом, в том числе и насущным, жизненным, с вопросом и т. д.; он как бы приобретал качества старшего товарища и даже старшего брата. Наличие черт братственности и товарищества несомненно в отношениях Буслаева со студентами, и оно подтверждается всеми мемуаристами. Вокруг Буслаева сложился широкий круг университетской молодежи. Особую роль в этом сыграли знаменитые «буслаевские пятницы». В этот день к профессору Буслаеву мог прийти всякий, кого интересовали проблемы русской истории, родного языка или славянских древностей. Посетителям (а среди них бывали и не студенты) была предоставлена полная возможность пользоваться отличной библиотекой хозяина, где были собраны русские и иностранные книги и журналы, рукописи, редкие фолианты. Отказа не было никому. С робостью и трепетом переступал обычно юный неофит порог скромной буслаевской квартиры. Но робость — за ненадобностью — скоро забывалась, а вострепетать здесь было отчего! Как непохож был профессор Буслаев на тех знаменитых небожителей, которых столь волновала собственная осанка и которые не говорили, а изрекали. Узнав о затруднении, он тут же готов был прийти на помощь. Своей увлеченностью, влюбленностью в науку он показывал, «как делается эта самая наука, ободрял всякого убеждением, что она легко доступна, только бы была любовь к ней и усердие». «Да и наука эта в его гостиной, — вспоминает один из питомцев Буслаева, — оказывается такой живой, так близко соприкасающейся с жизнью, помогающей ему и его ученикам высказывать оригинальные и вполне веские взгляды 22 на все явления тогдашней горячей действительности (был год Падения рабства. — |