Буслаев Ф. О литературе. О литературе
 Скачать 2.38 Mb.
|
|
Ф. Буслаев О ЛИТЕРАТУРЕ Сканирование: Кафедра русской классической литературы и теоретического литературоведения Елецкого государственного университета http://narrativ.boom.ru/library.htm (Библиотека «Narrativ») narrativ@list.ru ББК 83.3Р1 Б92 Составление, вступительная статья, примечания Э. Л. АФАНАСЬЕВА Рецензент д-р филологических наук а. С. КУРИЛОВ Оформление художника О. БОЛОВИНЦЕВОЙ Буслаев Ф. О литературе: Исследования; Статьи / Сост., вступ. статья, примеч. Э. Афанасьева. – М.: Худож. лит., 1990 – 512 с. ISBN 5-280-00724-2 Сборник избранных работ Ф.И. Буслаева (1818-1897) выходит к 170-летию со дня рождения великого русского литературоведа и эстетика прошлого века. В книгу включены наиболее значительные статьи и исследования о классических произведениях русской и мировой литературы, впервые публикуемые в советское время. 4603010000-255 Б ——————— 203-89 028(01)-90 © Состав, вступительная статья, примечания, художественное оформление. Издательство «Художественная литература», 1990 г. ОГЛАВЛЕНИЕ:
ФЕДОР ИВАНОВИЧ БУСЛАЕВ Данная книга включает избранные работы одного из самых значительных русских филологов прошлого века Федора Ивановича Буслаева. Это великий ученый. Его труды заслужили бесспорное мировое признание, они положили основание и составили целую эпоху в изучении отечественного языка, древней нашей литературы, народно-поэтического творчества, в русской этнографии и истории древнего быта, в отечественном искусствознании и пр. Но бережное внимание, с которым мы относимся к имени Буслаева и его наследию, все-таки иного свойства, чем просто почтительное уважение. В самом деле, разве мало ученых, игравших в свое время видную, заметную, а нередко и исключительную роль, которые, однако, для потомков сохраняют интерес только лишь исторический?! С Буслаевым не так. Имя Буслаева мы произносим с особенно сердечным, глубоким и сосредоточенным чувством. Очевидно, что право на это приобретает далеко не всякий, даже и самый выдающийся ученый. Происходит это потому, что Буслаев сумел сказать что-то такое неоспоримо веское и значительное, что и по прошествии вот уже более чем целого столетия не утрачивает своей ценности. Работы Буслаева подвинули русских к уяснению собствен- 3 ных истоков и начал, приблизили к пониманию национального характера, обычаев и нравов, истории и языка, творческой души народа. Именно поэтому мы с полным правом можем сказать, что Буслаев — веха в самосознании нации, и каждый русский человек, — в том числе и тот, кто не читал работ прославленного академика, и даже тот, кто не слышал его имени, — его должник, его данник. Прошло уже много времени с тех пор, как были написаны основные сочинения Буслаева, но и теперь достаточно раскрыть любую его страницу — пожелтевшую от десятилетий или только отпечатанную наново, — чтобы ожил этот дерзостно смелый и всегда узнаваемый голос. Он и в самом деле живой, и это не метафора, не иносказание. Есть что-то нестареющее в работах Буслаева, стойко уцелевающее и, кажется, не подвластное времени. Свежесть подлинности, которая ощутима нами каждый раз при встрече с Буслаевым, сродни той, что испытываем мы при перечитывании русских классиков — великих сердцеведов и художников XIX века. И действительно, Буслаев тоже словно бы предугадывает наши раздумья, ему словно ведомы наши тревоги и наши восторги. Очевидно, ответы, которые давал Буслаев, ждут наших уточнений, а порой и поправок, но самые вопросы выбраны из тех, которым дано еще долго, — а может быть, и всегда, — сопутствовать течению национальной жизни и развитию человеческой культуры. Сравнение с нашими писателями-классиками невольно и сразу приходит на ум, и в случае с Буслаевым оно вполне объяснимо и закономерно. Буслаев тоже вырос на феноменально грандиозном порыве, который охватил все стороны русской жизни и который дал нам самую великую литературу мира. Этот уникальный порыв к переделке мира, пересотворению его на совершенно иных, принципиально новых началах не ограничивался только Россией, он далеко выходил за ее пределы, он имел в виду всечеловеческий размах. Он очевидно смущал западную мысль и пугал ее своею всеохватностью. Она зябко поеживалась от таких вселенских высот, от таких всеохватных притязаний и нашла, в целом, изобретательные на него ответы. Она или снисходительно называла этот порыв «утопизмом», или, соглашаясь отдать должное высочайшим творениям духа и навешивая сколь угодно высокие ярлыки («святая русская литература» и т. д.), в сущности, упорно ограничивала завоевания этой самой «святой» литературы сферой чистой словесности, чистого словесного искусства, не принимая ее живой, творческий, пересотворенческий пафос. Не надо думать, что атмосфера этой обращенности к жизни, 4 этой нацеленности на перестройку, переделку мира, касалась только литературы и мало отражалась, например, в науке. Тем более в науках гуманитарных, науках о культуре, самым содержанием своим тесно связанных с проблемами, которые силилась поставить и обдумать литература. Тем более когда мы говорим об ученом масштаба Ф. И. Буслаева. Атмосфера национального духовного подъема явственно и ощутимо сказалась в творческой деятельности Буслаева. И пожалуй, прежде всего в том, что все его творчество предстает в изумительном единстве и цельности. Нас сегодня удивят не только необъятная широта исследовательских интересов Буслаева, не только внушительные размеры оставленного им творческого наследия, — хотя и известно, что Буслаев работал все-таки медленно; но наибольшее удивление и восхищение вызывает вот эта монолитная цельность его творчества. В самом деле, о чем бы Буслаев ни писал и над чем бы он ни думал, своеобразным стягивающим все воедино центром, сквозной, главной темой его творчества была жизнь великорусского племени, духовная жизнь русского народа. В своей программной речи в Московском университете «О народной поэзии в древнерусской литературе» Буслаев выразил стремление целого поколения, сказав о том, что «ясное и полное уразумение основных начал нашей народности есть едва ли не самый существенный вопрос и науки, и русской жизни». И хотя это было произнесено в 1859 году, творческая деятельность ученого не делилась на ту, что была до этой речи, и ту, что после: и предшествующие речи два десятилетия и почти четыре после дующих были посвящены «уразумению основных начал нашей народности», выяснению того, как народные представления, народные верования и народные русские идеалы выражались в языке или искусстве, в литературе, бросая отсвет и в реальную жизнь. Подобная редкая цельность объяснит и оправдает самые высокие характеристики, даваемые научному подвигу Ф. И. Буслаева, в частности, определение творчества выдающегося ученого как «энциклопедии духовной жизни русского народа». Такая оценка замечательно точна, учитывая и необыкновенную широту творческих устремлений Буслаева, изумляющее единство и цельность его творчества и, наконец, высочайшие научные задачи, которые ученый решал. О последнем следует говорить особо. Буслаева отмечала заметная нелюбовь к каким-либо слишком узким, слишком мелким, частным и второстепенным проблемам. Очевидно, с точки зрения национальной жизни и происходящих в ней и чаемых 5 грандиозных перемен, такие вопросы казались постыдно мелочными и даже суетными. Буслаев намеренно ставит в своих работах самые важные, основные, принципиальные вопросы духовной жизни русского народа; его отличает любовь, вкус и дерзость к обобщенному взгляду. Конечно, сказанное не означает, что ученый не любил или как-то избегал конкретных исследований, из этого вовсе не следует, что ученый невнимателен к факту или конкретному явлению. Напротив, именно с Буслаева началась у нас подлинно научная разработка многих сторон филологии; но дело заключается в том, что даже обсуждение сугубо специальных вопросов Буслаев умеет поднять до обсуждения важных моментов народной жизни, национальной психологии и культуры. Буслаев умеет посмотреть на проблему как бы с некой духовной высоты, разом охватив всю долгую историческую ретроспективу, и прочесть какой-либо конкретный факт или явление так, чтобы сразу осознать его место в общей картине народной истории, в общем течении народной жизни. Он ничуть не пригашает свежесть и аромат конкретного явления, но как человек великой творческой эпохи, он способен поставить этот частный факт в связь, в исторический ряд, соотнести его с самым сущностным и устойчиво бытующим в народной жизни, с нравственными и эстетическими идеалами народа, выявив тем его цену, вес и значение. Только таким образом получалась живая и протяженная история явления или факта. Отмеченное выше свойство Буслаева находится в несомненной связи с его обращенностью к живой жизни народа и его способностью пытливо и вдумчиво ее наблюдать. Буслаев долгие годы посвятил академическим занятиям и преподавательской работе, но он не был похож на «чахлых педантов», никогда не выглядывающих за пределы книжной строки и смотрящих на мир только сквозь призму печатного слова. Его наблюдения жизненных явлений, так же, впрочем, как и произведений искусства или человеческой психологии, проницательны и зорки, он способен своему личному и, казалось бы, пристрастному наблюдению придать объективную значимость. Жизнь и наука не спорили здесь, а находились во взаимообогащающем единстве: наука помогала понимать и объяснять явления жизни, но вопросы науке задавала и ставила все-таки жизнь. Именно этим, по-видимому, объясняется своеобразное отношение Буслаева к научной полемике. Конечно, полемика у него есть (в сущности, творчество всякого выдающегося ученого всегда нацелено полемично по отношению к предшествующей традиции); есть у него даже довольно объемные, развернутые в це 6 лые книги полемические работы, однако на страницы основных своих сочинений Буслаев полемику почти не допускал. Великая задача — «уразумение основных начал нашей народности» — как бы налагала запрет на то, чтобы уводить читателя в непролазные дебри мелочных препирательств, как бы запрещала увязать в полемике; эта великая задача нацеливала прежде всего на выявление, выяснение позитивных итогов обсуждения каждого вопроса. Впрочем, такое отношение, может быть, диктовалось еще и общим пониманием Буслаевым назначения науки, ее общественного служения, ее ответственности перед нацией, а также вырабатывалось под влиянием тех достаточно твердых правил научного изложения, которым следовал Буслаев. В правилах этих весьма заметно ощутим просветительский акцент. Буслаев твердо полагал, что язык науки должен быть доступен самой широкой аудитории, самым широким слоям общества. Своими работами он утверждал простоту, ясность и доходчивость научного текста. По мнению Буслаева, даже самые сложные вопросы науки могут и должны (и своими работами Буслаев превосходно доказывал это) излагаться на внятном всем, коренном, русском языке. У науки нет права отграничивать, обособлять, отделять себя от общества, она не имеет права возводить барьеры с помощью искусственных словообразований или бездумных заимствований из иностранной речи, она не имеет права говорить на выдуманном, «птичьем» языке. Неумение донести результаты науки до широких слоев общества, очевидно, уже следствие, а порождено оно, прежде всего, нежеланием и неумением ясно и широко мыслить. Буслаев охотно публиковал свои научные статьи и рецензии в самых доступных и популярных изданиях и даже в газетах. Естественно, чтобы вынести на общий обзор публики научные проблемы, надо было в материале этих проблем найти, увидеть нечто такое, чтобы ими заинтересовался и их понял практически каждый грамотный соотечественник. И творческая биография Буслаева полна подобными примерами. С другой стороны, такие публикации требовали упорной и особой работы над словом. Буслаев — конечно, редкий, необыкновенный стилист. Он и в речи своей (как, впрочем, и в мысли) — замечательный художник. Он вполне оправдывал характеристику «ученый-поэт», которую часто можно было услышать в отзывах на его труды. В случае с Буслаевым такое определение имело в виду как то, что ученый умеет взглянуть на проблемы по-особому широко, «крупно», так и то, что он умеет 7 «поэтически» — ярко, образно, живо — изложить их. Впрочем, не надо думать, что язык Буслаева был особенно цветист и сколько-нибудь нарочито манерен. Буслаев тяготел к образной речи, присущей народу, к сжатости и выразительности народного слова (естественно, в значительной мере художественно облагороженной). 1 Чтобы вполне оценить своеобразие и подвиг великого ученого, вглядимся попристальнее в его жизнеописание, не только потому, что многие замечательные и характерные черты Буслаева были воспитаны в нем уже в самом детстве, но и потому, что самые научные свершения его являлись как бы продолжением благородных свойств личности и коренились в нравственном и человеческом величии. На исходе своих дней, в конце жизни, уже слепым старцем Федор Иванович любил повторять, что он прожил необыкновенно счастливую жизнь. Однако прежде чем попасть в «университет счастья», ему суждено было пройти суровую жизненную выучку и в «школе несчастья» начать свое человеческое образование. Федор Иванович Буслаев вырос в бедной русской семье. Он родился 13 апреля 1818 года в заштатном городке тогдашней Пензенской губернии Керенске (ныне г. Вадинск). Отца он почти не помнил. Тот умер, когда мальчику едва исполнилось 5 лет. Смерть отца роковым образом сказалась на жизни семьи. Овдовев еще совсем молодой, в 21 год, мать переезжает с Федей в Пензу и тут вскоре вторично выходит замуж. Это был непоправимый шаг. Отчим Буслаева — человек буйного нрава, пьяница и мот, проводивший время в неустанных кутежах и весьма скоро пустивший семейное благополучие на ветер. Семья росла, родились еще три девочки, но нужда и невзгоды, казалось, уже навсегда поселились в доме. Мать Буслаева сносила все с терпеливым смирением, и даже, когда в очередном кутеже, в холерном 1830 году, отчим «не остерегся заразы», она, обезопасив детей, с отчаянным самоотвержением ухаживала за больным, считая, что только она виновата во всем и должна понести свой крест до конца. Отчим умер, оставив семью уже почти без средств к существованию. Но семья не погибла, а, пожалуй, стала сплоченнее, спаяннее. Безденежье было, может быть, крайним, но с души словно сдвинули камень. Двенадцатилетний Федор был доверительным другом и советником матери, ее главным помощником. «Ничто 8 так не скрепляет дружбу, как страдание вдвоем», — вспоминал впоследствии это время Буслаев. Жизнь в отчаянной нужде, конечно, не способствует излишнему благодушеству: она заставляет рано взрослеть, рано учит перенимать на «детские плечики» недетские заботы. Зато эта жизнь открывает глаза на многое, она научает понимать и беречь в человеческих отношениях самое главное — добросердечие и простоту, бескорыстие и взаимовыручку. Вместе с тем такая суровая атмосфера неустанной борьбы за существование заложила основы характера мальчика и привила твердые нравственные устои. Мать Буслаева была удивительным человеком. В своих «Воспоминаниях», написанных уже в глубокой старости, Федор Иванович посвящает ей самые проникновенные и нежные страницы. С редким мужеством она противостояла ударам судьбы; всегда в делах, вечно в заботах, она, однако, находит время и на воспитание детей, хотя, правильнее сказать, она воспитывала их уже всем образом своей трудовой и самоотверженной жизни. Она обладала тонкой деликатностью и каким-то врожденным тактом, который, к слову сказать, не столь уж редко встречается в простых людях нашего народа, и, пожалуй, самое главное — она сумела оценить дарование сына, угадать его склонности и проявила много терпения, изобретательности и любви, чтобы ее первенец получил достойное образование. Мы можем удивляться, откуда у Буслаева такая неискоренимая вера в простого русского человека, в свой народ, в Россию, ведь судьба не посылала ему Омского острога и не принуждала беспрестанно скитаться по стране, сталкивая с тысячью разных лиц, среди которых можно было углядеть образцы и на удивление, и на подражание. Однако вера Буслаева ничуть не меньше, чем у самых вдохновенных наших писателей, она сродни той, что была у Николая Лескова или Федора Достоевского. Это была спокойная и ясная вера, которую Буслаев вынес из детства, из семьи, которую он пронес через всю жизнь и которую никакие обстоятельства не властны уже были поколебать. Мальчик получил неплохую гимназическую подготовку. Он занимался и с домашними учителями (мать сдавала комнатку преподавателю семинарии, а тот, за половину платы, натаскивал Федю в науках), и в пензенской гимназии, где запомнил среди преподавателей будущую российскую знаменитость — В. Белинского. Порядки здесь были добросердечные и даже патриархальные. Ученики, например, в стенах самой гимназии читали произведения недавно репрессированных поэтов-декабристов. Мы не 9 знали, вспоминал Буслаев, что они — государственные преступники, к тому же на поэзию запрета не было, а нам эти стихи нравились за патриотизм. На уроках словесности особенно поощрялось свободное изложение своих мыслей, и именно здесь, считал ученый, он приобрел вкус к слову и страсть к писательству. Конечно, когда юный Буслаев приехал поступать в Московский университет, он обнаружил и изъяны, и пробелы в своей подготовке. Вместе с тем не надо думать, что русская провинция была такой отсталой, какой она выглядела и порой сегодня выглядит под перьями некоторых бойких журналистов. В уездных или губернских городках срединной России были не только непролазная грязь, громадные лужи на улицах да купающиеся в них свиньи. Разбуженные войной 1812 года, умственные интересы уже не угасали; существовали целые культурные «гнезда», которые теперь мы называем всероссийски и даже всемирно знаменитыми. Такое бытование культуры, естественно, отличается от того, к которому приучены мы, однако оно требует особого и неспешного обдумывания, ибо за ним — как его результат — стоят первоклассные поэтические дарования и выдающиеся умственные авторитеты. Известный мемуарист прошлого века Филипп Вигель с оторопью и удивлением вспоминал, например, как не однажды был посрамлен книгочеями и начитаннейшими людьми в той же Пензе. Он поначалу несколько высокомерно и снисходительно заговаривал о последних новинках европейской литературы, однако вскоре ему со стыдом пришлось признать, что жительство в столице еще не гарант просвещенности и что в провинциальной глубинке давно уже знали и переводы, и оригиналы французских вольнодумцев или других литературных вождей Европы. Впрочем, сие и не удивительно, ибо, например, еще в последнем десятилетии XVIII века всего в сотне верст от Пензы, в деревеньке под Козловом, Иван Рахманинов наладил свою типографию, намереваясь отпечатать «полного русского Волтера». Вообще, книгу знали и любили не только в старообрядческой среде. Но, пожалуй, еще большее влияние имели на читающую публику рукописные копии и списки, в изобилии распространявшиеся на Руси и широко ходившие по рукам. Все наиболее сокровенное, тайное, а также наиболее увлекательное и интересное уходило в рукописные тетрадки. Переписывались (порой целиком!) довольно пространные произведения (таким образом гимназист Буслаев познакомился с грибоедовской комедией «Горе от ума»), гораздо чаще выписывались большие отрывки и, уж конечно, отдельные стихотворения, составленные в сборники 10 (вроде наших послевоенных альбомов-«песенников»). Мы сейчас, очевидно, весьма недостаточно представляем весь фонд этой литературы, его объем, его состав, а между тем это был мощный поток, бытовавший на пространствах России еще целую треть XIX века (вспомним, сколь мгновенно — за два всего дня — и тут, конечно, сказалась рукописная выучка — стих Лермонтова «Смерть поэта» (1837) стал известен всему Петербургу). Только широкое издание журналов и увеличение тиражей книг в 30-е годы XIX века заставили этот поток потерять значение. Однако отдельные факты истории литературы, не приведенные пока еще в систему, подтверждают, как велико было это значение. Ведь на таких рукописных сборниках воспитывались целые поколения, на них эстетически вырос Алексей Кольцов, а Н. В. Гоголь вел подобные тетради до конца жизни и относился к ним с величайшим почтением. Это и понятно. Книгу трудно было достать, она недешево стоила, но, даже и купив, ее можно поставить на полку, не раскрыв или не разрезав страниц. Ее, наконец, можно было просто полистать и тем удовлетвориться; но переписанное не забывалось: ведь в тетради включали только то, что давало пищу уму, грело сердце, без чего вообще нельзя было жить, что находили существенно важным для жизни. К тому же переписывание само уже было школой, умственной работой. Текст под рукой переписчика оживал, он останавливал и заставлял задуматься. Нельзя, переписывая, не сделать паузу или вздох на полюбившейся фразе, на изящном словесном обороте, не перечитать особенно глубокое или вдохновенное место. Поэтому, наверное, неслучайно, что даже в тех случаях, когда провинция значительно отставала от передовых умственных интересов, — а она, конечно, все-таки отставала, — талантливые молодые люди из провинции, приезжая в столицу, достаточно быстро погашали этот умственный дефицит, ибо они уже были приучены к пытливым, вдумчивым занятиям. Поэтому неслучайно, что «въедливостью», вдумчивым отношением к прочитанному, к тексту, к слову провинциал нередко удивлял и даже поражал столичного путешественника, да и не только его... В доме Буслаевых тоже хранились книги. По обыкновению простых людей, они укладывались бережно под замок, в небольшом сундучке, который так и прозывался — «укладка». Здесь было много сокровищ: и «Потерянный Рай» Дж. Мильтона, и «Времена года» Томсона, и сервантесовский «Дон Кишот». Конечно, имелись тут и сочинения знаменитых русских писателей XVIII века, и среди прочих — особенно почитаемые под- 11 ростком популярнейший «Письмовник» Н. Г. Курганова, «кладезь премудрости», своеобразная народная хрестоматия, а также «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина. Перефразируя известные слова Ломоносова, именно эти книги в первую очередь следует считать «вратами всеевропейской учености» Федора Буслаева. Ну и, конечно, книги современных отечественных поэтов и прозаиков: Василия Жуковского, стихи которого мать Буслаева любила читать детям вслух, К. Батюшкова и И. Козлова, А. Пушкина (например, каким-то чудом доставшаяся I песнь «Евгения Онегина — роман, как мы помним, издавался тетрадками), А. Бестужева-Марлинского, романы М. Загоскина и др. Но была у мальчика и своя заветная библиотека. Подросток самолично переписывал полюбившиеся сочинения; те же из них, что были внушительны по размерам, мать отдавала квалифицированным переписчикам и дарила сыну в праздничные дни. По-видимому, в среде малообеспеченных интеллигентов такая рукописная книга еще долго будет считаться хорошим подарком. Окончив гимназию, Буслаев решил учиться на врача. Он не любил медицину, но решил пожертвовать собой, чтобы скорее облегчить положение матери и вырвать семью из тисков нужды. Однако этому решению твердо воспротивилась мать. Она разгадала явные гуманитарные склонности подростка и убедила сына поступать на словесное отделение университета. Ради счастья сына мать была готова вынести и большие лишения. (Обладавшая, казалось бы, неизносимым здоровьем, она умерла всего тридцати четырех лет, когда Федор учился только на втором курсе.) Вступительные экзамены в Московский университет Буслаев всегда вспоминал с малоотрадным чувством. Дело в том, что юноше надо было не просто успешно пройти испытание, но очень успешно — так, чтобы его могли зачислить на казенное содержание: ни о какой помощи из дому, естественно, не могло быть и речи. Поэтому любая осечка могла привести к катастрофе и поставить крест на мечтах об образовании. В великом страхе прошли те недели и дни. И уже потом, впоследствии, Федора Буслаева, прославленного академика и воспитателя наследника российского престола, будет навещать один и тот же тяжелый сон, будто он снова сдает вступительный экзамен в университет и проваливает его... Да! И из самых глубин бедности и сиротства вырастают твои великие сыны, Россия!.. 12 2 Буслаев приехал в Москву совсем еще мальчиком, ему только-только исполнилось шестнадцать лет, он был хрупок сложением, а голос его был тонок и ломок. И все-таки в чем-то это был уже не мальчик, а человек достаточно устойчивый и закаленный. Он уже в глаза видел горе, и это приучило его к трезвой правдивости; он уже вполне осознал свою социальную недостаточность и в письме матери с горечью признается, что он «беднее всех». Однако жизнь дома, в дружной семье, духовное наставительство матери и воспитание любовью не только научило его знать и ценить светлые стороны жизни, но и сообщило ему стойкую способность противостоять обстоятельствам и уберегаться от срывов и шатаний. Мать Буслаева с гордостью говорила о «добрых нравах» сына и не шутя ставила их выше графства и вельможества. Под этими «добрыми нравами» разумелись трудолюбие и терпение, сыновнее послушание и добропорядочность, гармоническое, наконец, согласие знания с жизненным поведением, с поступком. Конечно, из таких людей, из людей «с добрыми нравами», может быть, реже выходили бунтари, или вольнодумцы, или чудаки-оригиналы (хотя этот вопрос значительно сложнее, чем кажется поначалу, и стоит особого обдумывания). Зато многие сложные коллизии, омрачающие и запутывающие жизнь, такой молодой человек, такой подросток избегал, он был счастливо защищен своими «добрыми нравами». А это заметно сберегало силы. К сожалению, далеко не у всех товарищей Буслаева по университетской скамье была столь надежная опора, эта нравственная твердыня, нравственная броня, припасенная в семье. И многие из них — даровитые и весьма талантливые (о них Буслаев сочувственно вспоминал старцем) — не раскрылись, или не состоялись, или даже погибли, истощив свои силы в нравственных мытарствах... Годы учения Буслаева пришлись на весьма приметное время в истории университета. Как известно, император Николай Павлович Московский университет не любил и свою неприязнь выражал открыто. Он смотрел на него как на рассадник вольномыслия; и надо сказать, что университет довольно успешно оправдывал недоверие и страхи царя. Ведь всего лишь несколько лет назад был разгромлен кружок Герцена — Огарева, изгнан из университета Полежаев, исключен Белинский и проч. Так что ко времени поступления Буслаева в славнейшем российском храме науки воцарилась почти казарменная дисциплина, особенно ощу- 13 щаемая, естественно, студентами казеннокоштными, жившими под неослабным надзором здесь же, в университетском корпусе. Порядки были отменно строги: за малейшие провинности назначали карцер, а за те, что посерьезней, не шутя грозили солдатчиной, а порой и в самом деле брили лбы. Такое положение резко переменилось, когда в 1835 году попечителем университета стал граф С. Г. Строганов. Эта личность имела такое значительное и необыкновенное влияние на жизненную судьбу Ф. Буслаева, что есть смысл на ней задержаться особо. Любимец царя граф Сергей Григорьевич Строганов, как-то мало считаясь с неудовольствием своего патрона, начал поднимать престиж наук в обществе. Делал он это неукоснительно и твердо и достаточно скоро восстановил авторитет университета. Впрочем, не только независимый и гордый нрав помогли преуспеть ему в этом. Было бы ошибкой или натяжкой видеть в графе Строганове человека передовых, прогрессивных взглядов: крупнейший землевладелец России не отличался особенно либеральным умонастроением. Но это был широкосведущий, начитанный человек, необыкновенно ценивший науки, любивший искусство, почитавший прошлое родной державы. Граф прошел войну 1812 года, помнил то героическое время, и уже начало его правления отмечено заметной демократизацией общежитейских университетских нравов: граф изгнал казарменные повадки, страх и подозрительность. Он привел с собой в университет целую толпу единомышленников, на которых опирался в своих начинаниях. Так, инспектором, то есть лицом непосредственно начальствующим над студентами, стал Платон Степанович Нахимов. Этот морской офицер (брат прославленного адмирала) весьма нежно рисуется в воспоминаниях самого Буслаева и его сверстников — эдакой нянькой, вечно ворчливой, но безмерно любящей своих питомцев. Попечитель произвел известные перемены в преподавательских рядах, куда довольно скоро влилась большая группа молодых профессоров, проходивших выучку в университетах Германии — передовой страны тогдашней науки. Молодые профессора, среди которых выделялся Тимофей Грановский, не только принесли свежие идеи и новые взгляды, поставившие преподавание вровень с мировой научной мыслью, но и горячо поддержали ту атмосферу общественного служения, которая начала устанавливаться в университете. Парадоксально примечательным, однако, было то, что убеждения, в которых утверждались наши ученые в Германии, наце- 14 ливали на изучение именно собственного народа. Как и нередко в нашей долгой истории, новым идеям требовалось европейское благословение. Однако в данном случае авторитет Запада освящал естественные духовные потребности нации. Нужно было съездить в Европу, нужно было проштудировать Г.-В.-Ф. Гегеля, Ф. Шлоссера, В. Гумбольдта, Я. Гримма, чтобы оценить необходимость вдумчивого и всестороннего изучения собственного народа, его истории, его культуры, его нравов, его судьбы. Правда, самого Грановского Буслаев не застал. Буслаев кончил университет всего за несколько месяцев до прихода того на кафедру. Вместе с тем очевидно, что общая атмосфера, складывающаяся в университете, — атмосфера умственной раскованности и духовной свободы, — много содействовала воспитанию замечательных свойств ученого и педагога. Сам университет, по воспоминаниям Буслаева, например, в известной мере напоминает пушкинский Лицей. Может быть, это и отдаленное сходство, но одна важная общая черта, несомненно, наличествовала. Когда император посетил корпус казеннокоштных студентов, граф С. Г. Строганов сумел достойно представить наклонности и задатки |