Буслаев Ф. О литературе. О литературе
 Скачать 2.38 Mb.
|
|
Э. А.)! Можно себе представить, какую бодрость придавали нам эти буслаевские пятницы! Легко понять, что иные усердные посетители их только благодаря им людьми сделались...» Впрочем, и сам Буслаев, очевидно, расцветал в этом кипенье молодых умов. Именно на их суд любил выносить Буслаев свои только что появившиеся в печати работы, или просто законченные, или даже только еще возникающие замыслы. Причем все говорилось здесь безо всякой утайки. Редчайшим свойством Буслаева была вот эта бескорыстная научная щедрость: он делился со студентом, с любым вопрошавшим всем, что знал. Другой профессор мог «выдерживать марку» и, поважничав, что-то приберечь напоследок, а о чем-то и вовсе умолчать; Буслаев же рекомендовал студентам самые свежие научные сведения, со ссылками на последние иностранные журналы. Ведомый таким научным бескорыстием, студент сразу же попадал в фарватер научной мысли, сразу же пробовал свои силы на вопросах, действительно стоявших на повестке дня; его не заставляли здесь размышлять над проблемами вековой или полувековой давности, он окунался, его захватывало поле истинных, а не мнимых забот мировой науки. Этот ответственный подход к преподаванию, несомненно, весьма помог отечественной филологии избавиться от провинциализма в мышлении и выйти на передовые рубежи. Ну и, конечно, важным воспитующим фактором было для молодежи само общение с Буслаевым — самым пишущим и активно выступающим в печати профессором университета, находящимся в неустанном научном поиске. Оттого-то так и плодотворна оказалась эта педагогическая работа Буслаева; оттого-то и сумел он воспитать столько выдающихся русских ученых. Академики Александр Веселовский, Всеволод Миллер, Алексей Шахматов, Иван Жданов, Алексей Соболевский, Никодим Кондаков; профессора Александр Кирпичников, Александр Котляревский, Василий Ключевский и многие, многие другие — сколько их, зажженных Буслаевым звезд, воссияло на ученом небосклоне России!.. А сколько воспитанников Буслаева осело в отечественных университетах, где на каждой, почитай, кафедре словесности плодотворно трудился питомец «буслаевских пятниц»! Примечательно, что еще при жизни Буслаева некоторые его ученики пошли значительно дальше учителя, разрабатывая какую-либо из конкретных филологических или искусствоведческих дисциплин. И были люди, которые намеренно указывали на это, движимые не одними только доброжелательными побуждениями. 23 Однако Буслаев мало смущался. Напротив, говорил он, я радуюсь успехам моих учеников, я любуюсь ими и не без гордости думаю, что, по-видимому, и я чего-нибудь да стоил как учитель, коль сумел «выпестовать таких орлов». Поэтому надо ли удивляться тому, что заслуженная слава профессора Буслаева широко распространилась по всей России: Москва и Петербург, Казань и Пенза, Сибирь и Одесса сошлись воедино, чтобы сердечным словом поблагодарить выдающегося ученого и наставника молодежи в пятидесятилетний юбилей его научной деятельности. А Воронеж издал книгу, специально посвященную этому необычайному в истории русской интеллигенции событию. Наши великие принадлежат нам всем, они всем нам земляки, они — достояние всей нации. Эта мысль хорошо прочувствовалась в буслаевском празднике 1888 года; она была центральной и объединяющей. 5 В своей речи по поводу столетия автора «Писем русского путешественника» Буслаев скажет о Карамзине так: «Он воспитал в себе человека, чтобы потом, с полным сознанием, явить в себе русского патриота. Любовь к человечеству была для него основою разумной любви к родине, и западное просвещение было ему дорого потому, что он чувствовал в себе силу водворить его в своем отечестве». Эти слова весьма важны для понимания основного умонастроения Буслаева. Буслаев не отделяет Россию от Европы, тем более никогда не противопоставляет ее Западу. Оценки Буслаева осмысленнее и зорче. Россия — полноправная европейская держава, одинаковая со всеми наследница мировой цивилизации и мировой культуры. Поэтому Буслаев не поддерживал споров западников со славянофилами. Даже когда ему приходилось делать высказывания на сей счет — это все-таки вынужденное и натужное признание. В обоих спорящих толках он видит как бы крайности и раздвоение, распадение великой народной идеи. Он горячий сторонник просвещения народа, внесения в него начал истинной, а не ложной культуры, но без овреждения каких-то важных основ народной жизни и народной нравственности. Как уже говорилось, Буслаев разделял исключительную веру в свой народ. Вместе с тем Буслаев без робости и без излишнего умиления судит о своем народе. Он понимает, что народу может грозить опасность обратиться в простое скопище людей, 24 как только начинают предаваться забвению высшие человеческие ценности (и прежде всего уважение к личности); как только исчезает почтительность к идеалам и заветам предков; как только сам народ позволяет без уважения относиться к собственной культуре, к национальным святыням, к сохранителю нации — родному языку. Надежным средством противостоять этому коснению и является воспитание нравственной стойкости — способности личности не растворяться без остатка в массе, а уметь отстаивать высокие идеалы. Это как раз и значит быть европейцем и русским одновременно, то есть иметь те именно свойства, которые восхищали Буслаева в авторе «Писем русского путешественника». Подобные воспитательные цели надлежит исполнять и искусству. Искусство и литература, считал Буслаев, не имеют права слепо копировать жизнь и рабски плестись на поводу у злобы минуты. Это приземленное толкование, напрочь изгоняющее великие возвышающие цели. «Роман и повесть в изображении кабацких сцен, — пишет Буслаев, — в психологическом анализе пьянства, разврата, забулдыжничества, в сквернословии действующих лиц... приучают читателей к неряшеству и нечистоте мыслей и чувствований. Живопись еще нагляднее питает привычку к разврату, к ужасам крови, к преступлениям»1. В контексте времени позиция Буслаева могла показаться слишком ригористичной и даже узкой, а его возвышенный идеализм — входящим в известное противоречие с современной ему художественной практикой. Однако, объективно, она обращала внимание на вечные, непреходящие ценности и задавала русскому реализму — в своей позиции Буслаев был не одинок — задачу наиболее полного и всестороннего изображения жизни. Ведь жизнь не исчерпывается кабацкой сценой, а стенограмма бытовой перебранки мало что растолкует в великих и радостных тайнах бытия. Литература, полагал он, призвана обеспечивать нравственное здоровье нации. Она призвана духовно руководить народом в его историческом пути, она духовно путеводительствует нации. Она должна задавать такие идеалы, которые на протяжении долгого времени, целых исторических периодов, способны оказывать свое возвышающее и целительное действие. И тут перед Буслаевым встают Пушкин и Данте — два дивных светоча, любовь к которым он пронес через всю жизнь, а художественное творчество каждого из которых он почитал и истинно народным, и истинно гуманным. И тут Буслаеву 1 Буслаев Ф. И. Задачи современной эстетической критики. — Русский вестник, т. LXXVII, с. 282. 25 вспоминаются произведения эпической народной поэзии, запечатлевшие чистейшие родники народного духа, свежести нравственного чувства и эстетической целомудренности которых, без сомнения, могли бы поучиться многие из так называемых «выдающихся художников слова». Эта поэзия потому и не умирает, потому и живет целое тысячелетие в народе, что народ, может быть, бессознательно, понимает все ее животворящее значение. 6 В небольшой заметке о памятнике Тысячелетию России (1862) Буслаев, рисуя смятение скульптора, коему представилось обнять мыслью и воплотить в художественном замысле итоги прошедшего тысячелетия, говорит и о другой ответственности, о необходимости иметь в виду грядущие столетия, те, которые впереди и в которые русский народ еще только вступает. И кажется, что он выдает здесь свой секрет, приоткрывает научно-художнические тайны собственного творчества. Понимание единства и связанности русской истории и русского литературного процесса проходит красной нитью через все работы Буслаева. Даже Петр и его реформа, к которой Буслаев, как и многие замечательные его современники (будь то Чернышевский, Чаадаев или славянофилы), относился предельно настороженно, не перервали этого процесса. Основу этого единства Буслаев видит в подпочве национальной истории — в национальном языке, национальной психологии, в питающих литературу народных идеалах, которые она и призвана выражать. Литература после Петра «надела камзол» и предала забвению собственный народ, поэтому у Буслаева много колких, а порой и несправедливых, хотя и исторически объяснимых слов по ее поводу. По его мнению, жалкая придворная лесть двигала одописцами, а кичливое остроумие — сатириками. Только Радищев с его проповедью любви и сочувствия к бедному народу вызывает отклик у Буслаева. Только Карамзина, пытавшегося внести истинное и гуманное просвещение, он поставит особо. Буслаев перелицовывает и переосмысливает весь материал истории русской литературы, а точнее, строит его на совсем новых основаниях. До Буслаева изучение литературы сводилось к описанию отдельных значительных произведений словесности или тех писателей, которых отечественная критика (с должным основанием, а зачастую и без оного) нарекала «классиками». Этот «аристократический» подход находил поддержку даже у Белинского, который в запальчивости утверждал, что «одно неболь- 26 шое стихотворение истинного художника-поэта неизмеримо выше всех произведений народной поэзии, вместе взятых!» (Полн. собр. соч., т. V, с. 309). Для Буслаева нет ничего ложнее этих слов. Буслаев, напротив, утверждал преимущество поэзии народа перед «искусственной» литературой, и не только в сфере народности, но и в области «поэтических достоинств вообще». Буслаев первый отнесся к произведениям народной словесности не просто снисходительно, но и с величайшим уважением. Такое внимание было, как уже говорилось, естественным продолжением его человеческой позиции, однако любовь к простым и незатейливым (как тогда казалось) творениям русского простонародья была у Буслаева истинная, глубокая и пылкая: восторженная радость первооткрывателя сквозит едва ли не в каждой строке, написанной им о народной русской (да и не только русской, но и украинской, но и югославянской, но и германской) поэзии. Буслаев необыкновенно тонко чувствует красоту и правду народного слова, и его биографы поставят ему в «капитальнейшую заслугу перед русской народностью» вот это впервые явленное умение братственным взглядом посмотреть на поверья, легенды, песни, былины, духовные стихи простого народа. А ведь как непросто это было даже для людей редкостного эстетического чутья, показывает пример Белинского! Впрочем, есть у Буслаева и другие заслуги. Исследователи его творчества отмечают в его деятельности несколько периодов, когда получал весомый перевес тот или иной специальный интерес: лингвистический, литературоведческий и искусствоведческий. Буслаев действительно начал с исследований о языке, но, разработав историческую лингвистику и вооружив, как писал Ключевский, историков новым важным инструментом анализа, он переходит к разработке литературоведческих проблем и т. д. Этим переходам, этим периодам, очевидно, можно найти подобающие объяснения и обнаружить естественную внутреннюю логику развития ученого. Думается, однако, особенно плодотворно соотнести эту внутреннюю логику с объективными потребностями разработки и развития русской филологии и истории русской культуры. И здесь мы находим очевидное соответствие. Мы мало поймем Буслаева, если не оценим меру этого соответствия. Как гениальному архитектору, имеющему в голове ясный план всего здания русской науки, Буслаеву ведома тайна пропорции, именно этим объяснимо особое умение Буслаева находиться там, где он всего нужнее для развития науки, для возведения всего этого монументального строения. Буслаев и в самом деле работал в наинеобходимейших местах, безропотно и даже с радостью уступая свое место вновь пришедшим работникам 27 (которых зачастую и воспитывал сам), чтобы перейти на поле новых, еще не изведанных и более трудоемких работ. Вместе с тем такое строгое разделение периодов в творческой деятельности Буслаева, по-видимому, значительно обедняет наше представление о нем как об ученом и строителе отечественной науки о культуре. Сущностью его метода была универсальность подхода, всеохватность и объемность взгляда. В самом деле, читая зрелые работы Буслаева, нам, как и Каткову, возражавшему Буслаеву на магистерской защите, непросто установить профессиональную принадлежность их автора. Здесь языковед приходит на помощь историку культуры, мифолог дополняет фольклориста, а литературовед соседствует с эстетиком и искусствоведом. Поэтому читать Буслаева и легко, и сложно. Поначалу Буслаев способен ошеломить читателя громадным массивом сведений и фактов, однако это впечатление скоро уступает место другому. Ибо Буслаев воссоздает духовную реальность отдаленного или недалекого прошлого, он исследует то или иное явление культуры через духовную атмосферу, его питавшую и породившую, и поэтому, как всякое описание, имеющее целью заботливое воспроизведение явлений жизни, как всякое реальное соотнесение с живой жизнью великорусского народа, оно находит отклик и встречное понимание. Э. Афанасьев I. О НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ О НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ В ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.) Милостивые государи! Желая обратить ваше внимание на один из важнейших предметов древнерусской литературы, я руководствовался тою мыслию, что ясное и полное уразумение основных начал нашей народности есть едва ли не самый существенный вопрос и науки, и русской жизни. Признавая за всею массою русского народа неоспоримое участие в истории русского права, в истории государственной и общественной жизни, в истории русской церкви, обыкновенно отказывают народу в его содействии к развитию собственно литературных идей; потому что привыкли думать, будто книжное учение в древней Руси и процветание литературы в эпоху позднейшую есть область совершенно чуждая общей жизни народных масс, есть частное дело немногих, сосредоточившихся в исключительной, им одним доступной сфере. На долю русского народа обыкновенно представляют только безыскусственную словесность, его песни и сказки, загадки и пословицы, а книжное ученье полагают привилегиею людей избранных, которые сообщали и сообщают неграмотной братии от своего книжного просвещения столько, сколь- 30 ко ей потребно, только ради чисто практических целей внешнего благочиния и порядка. Если бы этот печальный взгляд на нашу литературу и народность нашел себе оправдание в действительности, то, без сомнения, ничтожна была бы и наша литература, отказавшаяся от жизни, и того ничтожнее была бы народность, которая в течение многовекового существования нашей письменности не могла привиться к литературе и не умела стать с нею в уровень. В утешение своему национальному чувству смело можем утверждать, что такой неблагоприятный взгляд составился только по малому знакомству с нашею древнею, народною литературою, рукописные памятники которой доселе еще не приведены в общую известность. Все до сих пор изданное из нашей старины и объясненное по преимуществу касается или истории церкви, или государственных и юридических отношений. Потому и самая литература древней Руси обыкновенно представлялась сосредоточенною только к немногим высшим пунктам, стоящим по своему, так сказать, официальному значению выше обыкновенной сферы нравственных интересов всей массы народа. Строго отделяя вопросы чисто литературные от всяких других, не можем мы, в отношении именно литературном, искать у какого бы то ни было народа, в его простом, безыскусственном быту, ничего другого кроме поэзии, и тем более должны мы искать ее у народа русского, одного из племен славянских, которые от самой природы так счастливо одарены поэтическим творчеством. Потому вопрос об отношении народа к литературе приводится в более определенную форму — об отношении русской народной поэзии к нашей письменности. Будучи убежден, что в тех памятниках нашей литературы по преимуществу выражается во всей полноте жизнь народа, которые наиболее проникнуты творчеством народной фантазии, я решаюсь занять ваше внимание, милостивые государи, рассмотрением некоторых поэтических элементов нашей древней литературы. Поэтическое произведение имеет то великое преимущество перед всяким другим письменным памятником, что оно способно воспроизводить во всей жизненной полноте характеры, действия и события, во всем разнообразии внешней обстановки, со всею глубиною и искренностью верований и убеждений. Оно не только рисует перед нами весь отживший быт, но и вводит в вечную, непреходя- 31 щую область тех нравственно-художественных идеалов, до которых временные черты действительности были возведены. Потому, избирая этот предмет, я имел в виду не решение специальных вопросов отвлеченного, эстетического содержания, имеющих интерес для специалистов, но указание на полнейшее и всестороннее изучение древнерусской жизни, на изучение, обязательное и желанное для всякого образованного русского человека. Говорю: только указание — потому что ни объем этого чтения, определяемый известными границами, ни высокая важность самого предмета не позволяют мне взять на себя трудную и едва ли исполнимую в настоящее время задачу — во всей полноте определить значение народной поэзии в нашей древней литературе. Я ограничусь только надлежащею — по моему мнению — постановкою самого вопроса, предложив несколько новых данных для определения того пути, по которому — как мне кажется — должно следовать для достижения более удовлетворительных результатов в решении предложенного вопроса. Так как по заведенному порядку на самом акте университетском прочитываются только выдержки из приготовленного к этому случаю исследования, то я нашел возможность войти в некоторые подробности, может быть, небесполезные для науки, которой преподавателем имею часть быть в Московском университете. Приступая к самому предмету чтения, не могу предварительно не изъявить своей радости, что миновало то время, бесплодное для изучения народности, когда с иронией и даже с презрением относились люди — впрочем, образованные — к наивным вымыслам и поэтическим суевериям народного воображения. I Народная поэзия русская, восходя своими началами к эпохе доисторической, и доселе носит на себе явственные признаки своего мифологического происхождения, как и вообще изустная поэзия всякого народа. Напротив того, наша древняя письменность, возникшая вследствие потребности водворить христианскую веру, долго держалась характера исключительно церковного, сообщившего свой торжественный тон почти всем произведениям рус- 32 ской литературы до начала XVIII века. Итак, эти две области различного происхождения и противоположного характера — постоянно ли были во враждебном между собой отношении или же находили для себя нейтральную среду, в которой могли примиряться, взаимно помогая друг другу в нравственном совершенствовании русского человека? Очевидно, что только при утвердительном ответе на вторую половину вопроса возможна мысль не только о поэзии в древней нашей письменности, но и об успешном влиянии христианского просвещения на нравственные силы простого, неграмотного народа. То и другое оказалось возможным только тогда, когда творческий дух народной фантазии проник в замкнутое святилище старинного грамотника и — с другой стороны — когда книжное учение низошло до поэтических интересов целого народа. Эта все примиряющая, благотворная среда было теплое, искреннее |