Икуо Камэяма интервью. Прочтите интервью с ректором Токийского Института иностранных языков, автором перевода Братьев Карамазовых на японский язык Икуо Камэяма. С какими трудностями столкнулся автор при переводе с русского языка на японский Почему
 Скачать 21.51 Kb.
|
|
Прочтите интервью с ректором Токийского Института иностранных языков, автором перевода «Братьев Карамазовых» на японский язык Икуо Камэяма. С какими трудностями столкнулся автор при переводе с русского языка на японский? Почему? С. БУНТМАН: А что же вы сделали с Достоевским? Что вы сделали с языком? Что для вас был язык? Ведь перевод это же не просто работа переписывания на японский каких-то просто особенностей текста Достоевского. Здесь нужно создание какого-то языка, попадание в какой-то язык. Здесь есть, наверное, ложные пути, такой современный легкий язык, который доступен каждому, в особенности молодежи. Здесь нужен какой-то, простите, фокус. Вот в чем был фокус вашей работы? И. КАМЭЯМА: Если мы посмотрим на современного читателя, да и вообще на современного человека, ведь он очень много делает что-то в пассивном ключе. Он смотрит кино, пассивно воспринимая информацию, которая на него обрушивается. Он слушает музыку, пассивно принимая то, что удается. В интернете он пассивно воспринимает информацию. Практически во всех модусах он в пассивной роли выступает. Единственное, где он должен активно что-то делать – это чтение. Потому что это работа определенная для человека. И в переводе я попытался сделать так, чтобы, как и в кино, как и в музыке в души читателя попадал уже готовый мир Достоевского, чтобы он мог в каком-то смысле быть пассивным, чтобы ему могло быть дано что- то, что он просто воспримет. Как это можно было сделать? Для этого я попытался вспомнить, каково мне было читать Достоевского в детстве и в юности. Если вспомнить, как я читал «Преступление и наказание», а делал я это в 13 лет летом, то я могу сказать, что достаточно просто и естественно, хотя были моменты, на которых я спотыкался. Вот одним из таких моментов были имена. Например, называется «Родион Романович Раскольников». Иногда в тексте написано «Родион Романыч Раскольников». Японский переводчик использовал разные вот эти русские собственные имена в переводе. С. БУНТМАН: Он оставлял их просто как есть, да? И. КАМЭЯМА: Иногда у читателя таким образом возникает ощущение, что это может быть не один и тот же человек, потому что «Романыч» и «Романович» по-японски вовсе не значит, что это одно и то же. С. БУНТМАН: Для читателей это не быт. То есть, если для нас это быт, вот эти разные имена, до сих пор это быт, то для японского читателя нет. И. КАМЭЯМА: И читатель в результате удаляется в содержание произведения и начинает копаться вот в этих каких-то поверхностных мелочах. Так что я подумал, что при своем переводе я таких вещей устраивать для читателя не буду. То есть, я уберу все препятствия, которые мешают ему сосредоточиться на теме. Вот если привести пример, это Родион или Родя, Авдотья или Дуня, или Дуняша, Дуся, Дусечка, Дунечка. В своем переводе я решил максимально унифицировать уже хотя бы имена. Например, я даю официальное имя и даю одно-единственное уменьшительно-ласкательное имя, чтобы читателя не заставлять прилагать ненужные усилия для расшифровки текста. С. БУНТМАН: А как быть с тонкостями отношений тогда? И. КАМЭЯМА: Я мог бы привести такой пример. Вот отчество, само это слово «Романыч» – «Романович». В японском языке нет отчества, поэтому для японца бессмысленны сами по себе эти названия. Это можно изобразить по-другому. Например, добавить слово «сан». Раскольников-сан. Это по стилистике примерно совпадает с русским обращением на отчество. Что же касается различий, которые, конечно, признаю, что существуют различия тонких, психологических, душевных отношений между такими именами как Дуня, Дунечка и так далее. Конечно, они существуют. Но я не думаю, что читатель, когда он читает роман, полномасштабный, длинный роман, он требует от переводчика выдавать все вот эти нюансы отношений каждый раз. Поэтому я постарался оптимизировать изложение, избавившись от этих деталей. То есть, речь идет о том, что я выразил вот эти нюансы отношений, которые есть в русских именах, не в самих их именах, а в том, как я перевел текст обращения к человеку в данный момент. С. БУНТМАН: То есть, вы там, где вроде бы потеряли это, потеряли в экзотике, в точной этнографических деталях, вы постарались это компенсировать другим способом. То есть тем, как вы показываете отношения между героями. То есть, вы здесь точно их всех представляете и где-то заменяете. Да? И. КАМЭЯМА: Для того чтобы читателю было все-таки понятно, какие есть русские традиции, какие есть обычаи, чтобы все это не ушло полностью из текста, я в конце каждого из томов – а части выходили отдельными томами в карманном издании – предлагаю гид читателю, где объясняются такие вещи как деньги, религия, образовательная система или же я пишу там о тайной полиции, чтобы японцу было понятно, о чем идет речь. И кроме того, эпилог, который следует за четырьмя частями, я выношу в отдельный, пятый том, и к нему присовокупляю огромный комментарий. Это необычная практика для японских изданий переводных, потому что обычно переводчик ограничивается краткой справкой о жизни автора и может быть поверхностными и опять же очень лаконичными комментариями относительно произведения. А я в этой большой комментарийной части, которая сама по себе может считаться отдельной книгой даже, она вполне имеет право на существование как отдельная книга, в ней я описываю, все, что я подумал, все, что я почувствовал, когда читал «Братьев Карамазовых» сам. Я пытался главным образом уделить внимание такой вещи как передать ритм текста оригинала, чтобы он был согласен ритму жизни обычного человека, который живет в нашем времени. То есть, чтобы те сложности, которые встречаются, соответствовали сложностям, какими они будут казаться нам. Например, для речи старца Зосимы я использую те выражения, в которых говорил бы нынешний, вот современный японский престарелый интеллектуал. То есть так, чтобы читатель естественно воспринимал это как если бы то же самое происходило бы в его жизни, какими словами это писалось бы по-японски. В этом смысле я ухожу от стилизации текста, чтобы не было экзотической русской реальности, а чтобы это была реальность, которая была бы понятна японскому читателю. С. БУНТМАН: Но при этом остается ощущение, что это позволяет и понять не только систему человеческих отношений, не только какие-то построения, именно глубокие построения Достоевского, но и позволяет понять, что вот как пульсирует еще и Россия 19 века, каким-то образом, тонким, не в деталях, не в копиях речи или долгих описаниях действительности. Вот здесь это двойная задача есть все-таки. Он не должен забывать, что это и понятные люди, но это не японцы 2000-х годов, молодые и старые. Вот эта двойная была у вас задача, насколько я понимаю? И. КАМЭЯМА: Дело в том, что когда я писал, когда я создавал свой вариант перевода, я пытался осмыслить, что такое вообще литература Достоевского. В чем ее фундаментальный слой для читателя? Какой опыт она несет в себе для читателя? Это было и в случае с «Братьями Карамазовыми», и в случае с «Преступлением и наказанием». То есть, для меня самое главное это то, что именно в душе отражается у читателя, что в ней остается. Я считаю, что остается в душе все-таки не текст, а мир, который создает писатель. То есть, это ощущение, это образы, которыми писатель оперирует, и читатель должен, не тратя усилий на трудности чтения, расшифровки этих образов, использовать эти образы, эти ощущения для формирования своего внутреннего опыта. Вот я старался идти этим путем для того, чтобы решить проблему, о которой мы сейчас говорим. С. БУНТМАН: Я хочу только напомнить нашим слушателям, что у нас в гостях Икуо Камэяма, и мы говорим о новом переводе Достоевского «Братья Карамазовы», который стал бестселлером в Японии, и мы говорим о том, что это за явление, и естественно, о некоторых других вещах мы еще успеем сказать. Вы знаете, у нас получается и тот же самый и разный Достоевский. Потому что как-то кажется, что классики очень часто приходят не одни к нам, — я думаю, что и в Японии то же самое, — а нагруженные какими-то чемоданами, баулами критики, представлениями их. То, что они становятся знаменем того или иного течения. Достоевский становился очень многим – и знаменем национализма, и собственно русскости. Вот этот его багаж, эти чемоданы, которые за сто с лишним лет наработаны, нужно ли это японскому читателю, кроме вашего пятого тома комментариев? И. КАМЭЯМА: Естественно, я понимал, что Достоевский существует вне текста. То есть, эта идеология, которую он собой несет, это его исторический пейзаж, те самые чемоданы, о которых вы говорите. Но, может быть, неправильно будет сказать, что все это примеси к чистой литературной сущности Достоевского, но, тем не менее, я считаю, что эта нагрузка читателю не очень-то и нужна. А важно, чтобы я мог передать в переводе квинтэссенцию того, что хочет Достоевский сказать, что он содержит для современного читателя. Вот, например, эпизод, которому я очень много внимания уделил – это проповедь Зосимы. Потому что в ней фактически дается мировоззрение, позиция, которая очень многое говорит и о православии, и не только о нем, а вообще о сущности человеческого существования. И мне кажется, здесь неверное было бы привязываться к образу России как олицетворению или выражению вот этого мировоззрения, а нужно бы, наоборот, найти то универсальное, что в этом эпизоде, в этих словах у Достоевского есть. То есть, речь идет о богатом, настолько богатом содержании, которое фактически предсказывает будущее человечества на тот период для Зосимы. Для меня важно, чтобы японец, который читает это, мог понять вот этот сигнал, этот месседж, как сейчас говорят, который был заключен в проповеди старца Зосимы. И еще одну сцену могу привести в пример. Это сцена, когда Алеша под звездным небом целует землю. Там он убегает, и он плачет, целует эту землю. Для него в этот момент земля – это не русская земля, и для читателя это не русская земля, это земля вообще. Потому что француз, когда будет читать эту сцену, он представит себя целующим французскую землю. Это больше, чем просто поцелуй, относящийся к русской земле. И я тоже, когда читал роман первый раз, я стал Алешей, я думал о том, как я соотношусь с землей вообще, а не вовсе не о религиозных каких-то особенностях русского менталитета. Ничего подобного! То же самое касается того, как я читал в 17 лет «Преступление и наказание». Там есть сцена, где Родион Раскольников тоже целует землю на Сенной площади. И вот эта радость, что у него есть почва, радость, что у него есть земля – это же универсальное чувство, оно может быть больше, чем русские читатели это предполагают. Это чувство относится ко всем людям. |