Время и пространство в Доме, в котором М. Петросян. Рассказ об адептах эскейпизма, роман о фантастических приключениях на Изнанке идаже как книгу о борьбе со страхом выйти в Наружность
 Скачать 20.51 Kb.
|
|
Роман М. Петросян «Дом, в котором» невозможно охарактеризовать однозначно. Его воспринимают и как «абсолютизацию подростковых проблем», как «рассказ об адептах эскейпизма», «роман о фантастических приключениях на Изнанке» и даже как «книгу о борьбе со страхом выйти в Наружность». Мы не отрицаем правомерности этих трактовок, однако считаем важным напомнить о том, кто именно является главными героями произведения и, свою очередь, предложить еще один подход к истолкованию текста, ставшего «Библией современного подростка». В центре повествования (или же, как пишет Д.А. Мельник в своей работе «Рассказывая истории в романе «Дом, в котором...» Мариам Петросян: смысловые уровни», «в одном из смысловых центров произведения») находится сам Дом: здание, стоящее на окраине некоего города, на «нейтральной территории между двумя рядами зубцов [многоэтажек] и пустырей», интернат закрытого типа для физически и/или умственно неполноценных детей. Снова ссылаясь на Мельник, скажем: «В гетеротопии этого дома существуют жесткие правила и необходимость постоянно преодолевать сопротивление изувеченного тела». В пространстве Дома любое, даже самое обыденное действие вроде переодевания или утреннего туалета сопряжено с трудностями, для каждого обитателя индивидуальными. Живущие внутри Дома отрекаются от окружающего мира: Наружность никто не любит, запрещены даже разговоры о ней; окна, выходящие куда-либо, кроме внутреннего двора, старательно закрашиваются и зарисовываются. Более того, отвергается не только само понятие «внешнего мира», но и все, что связано с ним: социальные связи, привычки, предметы, даже запахи. Новенькие, «маменькины сынки, пахнущие Наружностью», подвергаются травле – до прихода следующих. Эта неприязнь к Наружности является взаимной – окружающий мир предпочел бы, «чтобы Дома не существовало вовсе», и обитатели Дома оказываются изгнанниками, ренегатами. Тело инвалида отличается от того, что принято считать нормой и подвергается стигматизации, тело отказника теряет связь с телом родителя – и ищет новой связи. Однако, прежде чем говорить о возникновении и природе этой связи, необходимо уделить внимание восприятию тело закрытым социумом, осознанию героями собственной телесности и их отношению к ней. Пространство Дома замкнуто, на первый взгляд простое, оно представляет собой сложнейшую систему реальности и сновидений с множеством подпространств и временных петель. Во-первых, структура Дома подчиняется правилам разделения на комнаты – «стаи», конфликтующие друг с другом и имеющие собственные названия: «Крысы», «Псы», «Птицы». Пространство комнаты является запретным для всех, кроме ее жильцов, нарушение границ строго наказывается, а большинство встреч, переговоров и стычек происходит на нейтральной территории – в коридорах, столовой, классных комнатах и т.д. Коридоры дома соотносимы дорогами, которые, по Бахтину, представляют собой «преимущественное место случайных встреч». Кроме того, важную роль играет порог, который присутствует в тексте в двух вариантах. Это и порог в буквальном смысле слова – большинство ключевых диалогов происходят именно на пороге той или иной комнаты, «наиболее существенное восполнение которого — это кризис или жизненный перелом», в котором или в предчувствии которого пребывают герои в год своего выпуска. Для каждого, живущего внутри Дома «я» и «мое тело» - не просто различные понятия, но полностью оторванные друг от друга субстанции. «Я» не соответствует внешнему облику, тело зачастую не подчиняется его воле, действует само по себе: «Слон спит, а тело его медленно ковыляет от окна к окну, останавливаясь у подоконников, слепо ощупывает их пухлыми ладонями и идет дальше», а зачастую и вовсе лишь отягощает своего хозяина: «Лорд швырял себя вперед. Сначала забрасывал ноги, а потом полз за ними на руках». «Я», заточенное внутри искалеченного тело, приобретает едва ли не сакральное значение. Самовыражение (от надписей на стенах и значков на одежде до полномасштабных художественных полотен и публичного селф-харма) становится неотъемлемой частью существования Дома, элементом культа. «Я» имеет право на обособленное существование, пусть это существование и регламентировано своеобразными правилами этикета: «Но когда твое тело находится в этой комнате, ты должен присутствовать здесь же и что-то делать, чтобы на тебя не пялились и не втягивали в разговоры». Итак, Дом – это серое здание, существование которого люди, живущие в Наружности, стараются не замечать, и в свою очередь, Дом максимально изолирован от Наружности с помощью высоких заборов и закрашенных окон. Обитатели Дома – дети-инвалиды, живущие в изгнании, для которых «я» и «мое тело» представляют собой не связанные друг с другом элементы. Однако по мере развития сюжета значение Дома меняется. В его четкую структуру вмешивается Изнанка, некое онирическое подпространство, первые упоминания о которой приходятся на вторую их трех условных частей романа, тогда же появляется Лес, кочующее пространство трансцендентального. Дом также обретает свою «ось» - Перекресток между спальнями, где «реальность истерлась». На диване, который стоит на Перекрестке, запрещено спать, именно на стенах Перекрестка еще сохраняются надписи и рисунки, сделанные предыдущими поколениями детей. Таким образом, пространство Дома обретает «центр структуры», о котором писал Жак Деррида: «…центр управляет структурой, ориентирует и балансирует ее, налагает запрет на трансформацию элементов, и в то же время сам он по своей природе деструктурирован». Именно в центре, у Перекрестка, в одном из временных пластов появляется лужа крови, кричащая о жестокой бойне, Перекрестку же предстоит стать местом встречи мужской и женской частей Дома. Равно как и социальная структура Дома намечает свой центр: помимо вожаков отдельных комнат, заявляется о необходимости наличия вожака для всего Дома. Тела же входят во все больший диссонанс со своими обладателями, все сильнее отрывается от личностей. Появляются (вернее, проявляются) т.н. «прыгуны» - те, кто могут случайно попасть в пространство онирического и «ходоки» - те, кто способен перемещаться между подпространствами сознательно. При этом лишь единицы способны перемещаться вместе с телом – большая же часть оставляет его внутри материального Дома, считая его ненужным багажом и лишь усиливая для себя ощущение неполноценности при возвращении: «Надо было лечь, ощутить под собой холодный паркет и холодную кожу диванной спинки; побыв никем, растворенным в пространстве, вернуть свое ничтожное тело и мир вокруг». Те же, кто способен перемещаться в онирическое пространство вместе с телом, полностью подчиняют его своему «я» - тело становится текучим, изменяясь и трансформируясь по прихоти своего хозяина: «Разрыл чей-то подземный ход и съел обитателя — толстого и вкусного — выплюнул шкурку и побежал дальше. Он перескочил ручей, не замочив лап, покружил по прибрежной кромке, нашел лужу и вылакал ее с головастиками… Он отряхнулся и пересчитал ноги. Их снова было две». Итак, Дом – это вместилище онирического подпространства, считающегося «настоящим», где все возможно, но куда необычайно трудно попасть. Те, кто переходят или прыгают на Изнанку, возводят в абсолют свое «я», либо оставляя тело за его пределами, либо изменяя по своему вкусу. Чем ближе смыкается пространство Дома с онирическими подпространствами, тем более гротескную и сюрреалистическую форму принимают события, происходящие в его пределах. То, что казалось игрой, принимает форму реального убийства, совершенного в ритуальном круге. Бесследно пропадает одна из воспитательниц, и в этом контексте обитатели Дома и вовсе теряют человеческий облик: «…похожие на деловитых черных муравьев ребята стаскивают по водосточному желобу спеленатую, как мумия, неподвижную женщину». В это же время обе половины Дома – мужская и женская – сливаются воедино, и уродство, во всяком случае, физическое, приобретает дополнительную стигматизацию уже среди «своих». Подростки, как девушки, так и юноши, начинают осознавать свою сексуальность. Женское тело становится инструментом привлечения – яркая косметика, броская одежда – девушки стремятся украсить себя уже не только затем, чтобы выразить свое «я», но и для того, чтобы заинтересовать чужое. Однако любовь подавляющего большинства детей Дома также несет в себе животное начало. И это не только «быстрый и безразличный секс» - даже поцелуи едва ли можно назвать поцелуями: «Они впиваются друг в друга горячими ртами, широко разевая их, как пара изголодавшихся птенцов. Их поцелуи нескончаемы, страстны и болезненны. Время от времени они отрываются друг от друга и отдыхают, уткнувшись друг в друга лбами, незаметно вытирая рукавами мокрые рты. Их распухшие губы болят. Они умеют только целоваться. А может, не умеют и этого». В это же время начинает нарушаться временная линия – Самая Длинная Ночь продолжительностью в несколько «реальных» суток расширяет плоскость Дома, захватывая новые территории – двор, чердак и крышу. Онирическое пространство продолжает расширяться, дополняясь все новыми пейзажами, становясь опасным для прыгунов и ходоков: «Краб, которого мы понесем часом позднее на первый, завернутого в Перекресточную занавеску, при жизни — незаметное, прожорливое существо с двумя пальцами на каждой руке, непонятно зачем очутившееся в пределах Гнезда, чтобы принять там свою смерть непонятно от чего, станет загадкой Самой Длинной, которую не разгадают ни тогда, ни потом». Выпуск, день ухода из Дома становится для его обитателей концом мира. Его боятся гораздо больше, чем самой Наружности, его искренне ненавидят – и эта ненависть передается преподавателям, воспитателям и младшим товарищам. Дети уходят по-разному. Те, кто прибыл в Дом недавно, кто отрицал его правила и существования онирического подпространства, уходят домой, в Наружность. С родителями или без них, официально или совершая побег на старом автобусе, но они уносят свои «я в неподчиняющихся им изломанных телах. Для них их тела остаются телами инвалидов и калек, а Дом – не более, чем скелетом здания между высотными зданиями и пустырями. Те, кто научился «прыгать» или «ходить» на Изнанку Дома, оставляют свои тела в его пределах, а сами уходят. Куда именно они идут – неизвестно, в обыденной реальности они считаются спящими в течение десятилетий, однако спят лишь их тела. Наконец, существуют те, кто «ушел на Второй Круг» - получили второй шанс начать все заново внутри пространства Дома, но уже в другой временной плоскости. Они исчезают вместе со своими телами и считаются пропавшими без вести. Сам же Дом отправляют под снос. Таким образом, пространство Дома и его внутренняя составляющая являются прямой параллелью к физически неполноценному телу и сильному «я», запертому внутри него. Тело инвалида – слепого, безрукого, колясочника соотносится с разрушающимся зданием, стоящим на городской окраине. «Я», стремящееся к уходу от осознания себя как ущербного, неполноценного существа, при этом отчаянно боящееся того, что принято называть нормой, похоже на изрисованные стены и коридоры, комнаты, наполненные сокровищами и амулетами, глубины Изнанки и непознанный и непознаваемый Лес. Уходящие на Изнанку и второй круг неожиданно тепло прощаются с остальными обитателями Дома. Их не забирают родители, администрация Дома боится их, у них нет будущего в Наружности: «…с вашими результатами тестов вас не допустят к экзаменам н в одно учебное заведение, а вы и раньше об этом могли только мечтать». Мир отказывается от этих детей, а они отказываются от мира, вместо него принимая лишь коридоры дома и тропы Леса, а для себя устанавливая новую родословную: Ту правду, которой там вовсе нет, придумай сам и беги. В колючей траве оставляя след шестипалой когтистой ноги. Беги и пой, кричи и танцуй, ты, урод, Пусть знает весь мир – Ты родился от дерева и от струи Лесного ручья под ним. |