мысли об истории русского языка1. Решение должно принадлежать усилиям нашей русской науки
 Скачать 109.8 Kb.
|
|
Что касается до слов, занятых от других народов, то, как их ни много в некоторых наречиях славянских, число их далеко не так велико, как можно думать, доверяя некоторым простодушным составителям словарей: многие из них считались занятыми только потому, что людям, поставившим их в это число, незнакомы были языки, из которых они были ими выводимы. Сравнение наречий славянских привело бы их совершенно к другим заключениям. Высший класс общества принимал не всегда с сопротивлением слова и обороты чужие, но и он — более по требованию моды, по случайному увлечению, очень часто только на время; массы народа, напротив того, постоянно уклонялись от этих заимствований, а если брали чужое, то почти всегда переделывая сообразно с характером своего языка.8 [Развитие русского языка на наречия и говоры выражалось все более и в составе его так же, как и в строе. Бесспорно, что этому стремлению народного инстинкта к местному раздроблению языка мешало и все более будет мешать стремление противоположное — обобщить язык, сделать лучшую долю его богатства общим достоянием всех частей народа. И есть уже он, общий русский язык, и силен уже он своей духовной властью над всем народом, и все более упрочивает свое единовластие всюду, даже в тех краях земли русской, где местные говоры резко отступают от его направления. Тем не менее разнообразие состава говоров в разных краях и разных классах народа ощутительно сильно и поражает наблюдателя своей мелочной пестротой. Есть целые массы слов и выражений, известных только в некоторых местах, между тем как равносильные им по значению и отличные по звукам господствуют в других; есть целые массы слов и выражений, известных только людям одного класса, одного ремесла...] К числу очень замечательных явлений в истории народного русского языка принадлежит образование так называемого афинского, или офёнского, наречия, почти совершенно непонятного по составу своему и совершенно правильного по строю. Употребляемое ходебщиками, странствующими продавцами, мастеровыми и извозчиками, оно считается у нас языком, составленным нарочно для того, чтобы можно скрывать им свои мысли и намерения, языком разбойников, обманщиков и т. п. Едва ли это мнение совершенно справедливо. Бесспорно, что оно бывает употребляемо и с такой целью, но так употреблен может быть всякий неизвестный язык, каково бы ни было его происхождение. Бесспорно также, что в афинское наречие введены теперь и такие слова, которые, происходя от русских корней, повторяют только их в вывороченном виде, но таких слов в сравнении с остальными немного. С другой стороны, также бесспорно, что афинское наречие есть наречие местное — костромское и владимирское; что очень многие слова его в общем ходу не только в губерниях Костромской, Ярославской, Владимирской и других окрестных, но и в других северных, а некоторые известны в разных других краях; что никто из знающих его не думает скрывать его как тайну, так что и дети говорят по-афински и всякому воля ему выучиться, лишь была бы охота; что мошенники и разбойники не вели им никогда, сколько известно, своих тайных разговоров, а употребляли для него ломаный татарский язык. Всматриваясь же внимательно в состав афинского наречия, нельзя не остановиться на таких словах, которые были в старом русском, или до сих пор находятся в других славянских наречиях, или же относятся к древнейшему достоянию европейских языков. В нем не одно слово заслуживает внимание филолога, и жаль, если ни один из наших филологов оставаясь при мнении, что оно не стоит серьезного внимания, не захочет сделать его предметом особенного изучения... Возвращаясь от современного состояния языка все далее назад, в века прошедшие, наблюдатель видит в нем тем менее признаков превращения, чем он древнее. В первые времена отделения наречий славянских этих признаков было мало, с тем вместе мало было и черт различия между наречиями. Еще один шаг назад, и все наречия не могут не представляться наблюдателю одним нераздельным наречием. VI К тому времени, когда наречия славянские отличались одно от другого еще очень немногими чертами, принадлежат первые памятники письменности славянской и первое начало образования книжного языка. Вот почему с такой легкостью распространялось у всех славян христианское учение, когда проповедовали его братья-первоучители, Константин и Мефодий, и ученики их: они могли проповедовать на своем местном наречии всюду, куда ни заходили, оставаясь всюду совершенно понятными. Вот почему и наречие это, раз освященное, церковью, могло утвердиться как язык веры и науки всюду, где этому не помешали обстоятельства внешние. Стоило применить его к требованиям того или другого местного наречия в отношении к употреблению некоторых очень немногих звуков и некоторых очень немногих форм и слов, — и между ним и этим местным наречием не оставалось никакой разницы. Всего было легче утверждение старославянского наречия в русской письменности, потому что русский язык к старославянскому наречию был гораздо ближе всех других наречий славянских и по составу и по строю. От этого, сколько ни мешались один с другим в произведениях письменности, элементы старославянский и чисто русский, язык этих произведений сохранял свою правильную стройность всегда, когда вместе с элементом старославянским не проникал в него насильственно элемент греческий — византийские обороты речи, византийский слог — и когда притом писавший им был не чужестранец, не умевший выражаться правильно по-славянски. Всего менее можно было ожидать полной стройности языка от переводов с греческого и от сочинений греков; всего более — от произведений тех из русских, которые писали без старания подражать языку переводов. Так как переводимо было более, чем сочиняемо, и в числе писавших бывали нередко греки, то некоторые уклонения от правил общеславянской стройности языка не могли не войти в обычай и не утвердиться в языке письменном. Эти уклонения, сначала касавшиеся только слога, потом и некоторых правил словосочетания, положили первое начало отделению языка письменного от языка народного. Столько же важно было в этом отношении и введение в язык письменный слов чисто греческих и взятых из, книг греческих или буквально переведенных со слов греческих для выражения тех понятий веры и науки, которые не могли быть известны народу. Впрочем до тех пор, пока в языке народном сохранялись еще древние формы, язык книжный поддерживался с ним в равновесии, составлял с ним одно целое. Друг другу они служили взаимным дополнением. Народная чистота одного и ученое богатство другого были в противоположности, но. не более как язык людей простых и людей образованных. Действительное отделение языка книг от языка народа началось уже с того времени, когда в говоре народа более и более стали ветшать древние формы, когда язык народа стал решительно превращаться в строе своем. Язык в народе изменялся и весь на всем своем пространстве и по разным местностям, развиваясь на говоры и наречия, а в книгах вольно и невольно Удерживался язык древний, неизменный язык веры и церкви. Писавшие по-книжному хотя и позволяли себе вводить в него слова из языка народного, но характер его строя, кроме употребления звуков, оставляли почти совершенно неприкосновенным, нарушали его только нечаянно, случайно, по безотчетной забывчивости. Его чистоту берегло более духовенство, потому что имело болеет нужды знать его как язык веры; его чистоту нарушали более люди светские, менее к нему привыкавшие, но и они нарушали ее не по воле, чтили его как язык веры, как язык высшей образованности, оттеняли им свой живой народный язык не только на письме, но и в изустном разговоре и вместе боялись оттенками народного языка портить язык книги тем более, чем важнее был предмет, о котором писали, чем нужнее казалось поддержать важность речи. Прочное начало образованию книжного языка русского, отдельного от языка, которым говорил народ, положено было в XIII — XIV веках, тогда же как народный русский язык подвергся решительному превращению древнего своего строя. До XIII века язык собственно книжный — язык произведений духовных, язык летописей и язык администрации — был один и тот же до того, что и Слово Луки Жидяты, и поучения Иллариона, и Русскую Правду, и Духовную Мономаха, и Слово Даниила Заточника, и Слово о полку Игореве, и Грамоту Мстислава Новгородского некоторые позволяли себе считать написанными одинаково на наречии не русском, а старославянском. Если бы язык народный в то время, когда были писаны все эти вещи, отличался от книжного, то он не мог бы не показать себя хоть кое-где своими особенностями, по крайней мере настолько, насколько народные языки западной Европы в то же время показывали свои особенности в книжном латинском. В XIV веке язык светских грамот и летописей, в котором господствовал элемент народный, уже приметно отдалился от языка сочинений духовных. В памятниках XV — XVI веков отличия народной речи от книжной уже так резки, что нет никакого труда их отделить. Эти отличия увеличивались сколько от удержания в книгах древнего строя языка, столько и от изменений; которым подвергался книжный язык независимо от народного. Не неподвижным оставался язык книжный. С одной стороны, с расширением круга литературной деятельности, трудно было писателю ограничиваться в круге понятий ученых, для которых прежде придуманы были приличные выражения: по образцу не народному, а старославянскому, хотя и с применением к языку русскому, постепенно составлялись новые слова производные и сложные; и число этих слов увеличило с течением времени состав книжного языка на третью долю, если не более. С другой стороны, вследствие связей с иностранцами занимаемы были все более слова и обороты из чужих языков, особенно из латинского — одни с применением к характеру русского языка, другие целиком. Вследствие всего этого язык книжный окончательно отделился от народного. Время отделения книжного языка от народного составляет первый период его развития. Прежде окончания этого первого периода начался второй период его развития — период его возвратного сближения с языком народным. Чем более превращался язык живой народный, чем более исчезали в нем из обычая и сознания древние формы, тем более под его влиянием терял свою древнюю систему язык книжный. В XVI веке язык древний в отношении к народному был уже на такой степени противоположности, что только очень образованные писатели умели владеть им, не смешивая с языком народным. Чем более умножалось образование и письменность, чем более яснела мысль обобщения литературы, тем более элементов языка народного, часто против воли книжников, заходило в язык книжный, и тем легче были эти заимствования, чем менее отзывались простонародностью. Из народного языка вошло в книги постепенно очень много слов для выражения тех понятий народных, которые трудно было передать словами языка церковного. Из народного языка в книжный заходили тоже и многие обороты тем с большей легкостью, чем менее твердо было у писателя знание языка церковного. Тогда вместо одного языка книжного явилось два: один, древний, оставаясь ненарушимым в своем строе, только несколько оттенялся от первоначального своего вида влиянием народного; другой, новый, был смесью старославянского с живым народным. А так как народный язык уже делился на наречия, то и этот новый книжный язык не мог быть везде один и тот же и тем более удалялся от старославянского, чем более резки становились черты местных отличий народного говора. Временное отделение Руси западной от восточной не могло, между прочим, не наложить печати на местных видоизменениях нового книжного языка: в XVI — XVII веках его западное видоизменение довольно ярко отделилось от видоизменения восточного. Потом, когда обе части Руси опять соединились в одно целое, когда почти вся масса русского народа политически сосредоточилась в Москве, хотя и стали все местные видоизменения нового книжного языка сближаться под одним влиянием народного наречия великорусского, но это сближение могло происходить только медленно; столько же медленно приобретало свои права на ународование книжного языка господствующее наречие великорусское. Множество слов и оборотов, хотя и образованных русскими, но по формам давно устарелым или по образцам чужим — греческим, латинским, инославянским, успели укорениться так сильно в книгах, что потом легче было презреть равносильными им словами и оборотами живонародными, чем ими заменить вновь то, что было хотя и чуждо народу, но освящено давностию. Легче было дополнять язык книжный заимствованиями из языка народного, чем отвергать из книжного то, что уже считалось его принадлежностью. Победы народности шли и идут медленно: каждая отвергнутая форма, каждое отвергнутое слово стоило и стоит борьбы, иногда и долговременной и всегда более или менее упорной. И между тем как все отвергнутое нетрудно пересчитать, неотвергнутыми остаются целые громады. Было время, когда вопрос о словах понеже, поелику, поколику и им подобных делил пишущих на две противоположные стороны, не шутя спорившие между собой, быть ли этим словам или не быть, — и тогда же лучшие писатели, отвергавшие эти слова, в число законных "вольностей поэтических" позволяли себе включать употребление родительного падежа женского рода в единственном числе на ыя, iя, ея (напр., кичливыя жены супругъ) и другие столько же устарелые формы. Недавно такой же вопрос возбудили слова сей и оный, а между тем те, для которых они сделались совершенно невозможными, нисколько не задумываясь, употребляли слова, в которых, противно требованию языка народного, обычай книжный допустил щ и жд вместоч и ж или ре и ле вместо ере и еле, оло (напр., рождество вместо рожество, пред, вместо перед,) и т. п. В таком роде были большей частью победы народности над языком книжным. Нельзя притом не заметить, что победы эти состояли более в отвержении из языка книжного тех форм и слов, которых не знает народ, чем во введении тех форм и слов, без которых не может обойтись язык народный и которых недостает в языке книжном. Так, между прочим, до сих пор еще остаются в изгнании слова ихный, неинъ, хоть их и нечем заменить; так, неправильностью считается сочетание деепричастия с глаголом существительным, столько употребительное в северном наречии великорусском. Победы народного языка над ненародной частию книжного были и есть тем тяжелее, что им мешало и мешает влияние языков западной Европы: вместе с образованностью западноевропейской переходили в язык наших высших классов и книг слова и обороты чужие; нужные и ненужные, и затрудняли его сближение с языком народным. Эта отдельность языка книжного от народного при развитии наречий и распространении письменности и любви к занятиям литературным пробудили охоту к попыткам употреблять в книгах язык чисто народный. Явились и продолжают являться в разных краях России писатели, которые стараются выражаться совершенно так, как говорит простой народ, но их усилия на книжный язык произвели до сих пор влияние не столько, как бы можно было ожидать, по крайней мере потому, что их самих было мало. Вследствие их влияния вошло в книжный язык несколько слов, большей частью технических, и несколько поговорочных выражений — не более. Сила старых книжных привычек до сих пор так сильна, что даже писатели, старавшиеся употреблять чисто народный язык, не могли и не могут оставаться в круге, ими для себя назначенном, и чуть только перестают говорить по-мужицки, как нечаянно, против воли, мешают в свой язык разные мелочи из языка книжного. Таким образом, новый период истории книжного русского языка, представляя ряд побед народности живой над тем, что уже отжило, далеко еще не окончил своего цикла. Цель впереди и видна, и далека. И точно ли то цель, что ею кажется? То, что ею кажется, не косвенное ли только ее отражение? По крайней мере сомневаться можно в том, что весь ход побед народного языка над письменным должен состоять только в отвержении слов и грамматических форм, отвергнутых народом, или ему неизвестных. Указание одних только состязаний о словах и формах не может наполнить всю историю письменного языка в его соотношении с народным. Она не может довольствоваться тесным кругом грамматики и лексикографии; она должна обращать внимание на изменения языка письменного под зависимостью слога народного: на постепенное усиление требований народного вкуса, народной риторики и пиитики, требований несравненно более законных и понятных, чем все требования риторик и пиитик, вымышленных книжниками. Ряд этих побед русского языка народного над ненародным гораздо важнее, занимательнее и даже утешительнее. Уже в периоде древнем народность боролась со вкусом византийским все более удачно. В XVI — XVII веках борение с латинским вкусом было еще удачнее. В XVIII веке началось влияние германское, а позже, во второй половине века, французское. То и другое было сильно, но было уже в то время, когда образованность привлекала к себе людей изо всех слоев народа, и следовательно не могла не становиться все более народною, своебытно русскою. То и другое влияние нового Запада довершило упадок вкуса средних веков, освободило вкус от ига несовременности и этим возбудило силы его против себя, само стало упадать все более... Цель побед вкуса народного, полное образование своебытного русского слога в книжном языке еще впереди; цель эта далека, но видна: и видна сама цель, а не призрак. Глядя с этой точки зрения на историю языка, нельзя не видеть ее близкой связи с историей литературы. VII С судьбами языка всегда остаются в близкой связи и судьбы литературы. Словесность народная, везде и всегда составляющая принадлежность необходимую жизни народной у самых необразованных народов, хранимая памятью народа без пособия письмен, принадлежащая к преданиям народа как часть одной нераздельной единицы, неразрывно связана с языком и народностью народа и совершенно зависит в судьбах своих от тех условий, которым подлежат и судьбы языка народа, и все главные черты его народности. Ее история, будучи рассматриваема отдельно от истории языка народа, всегда оставаться будет набором отрывочных замечаний, которым можно дать только внешний порядок повременный, но не общий смысл. Словесность письменная, книжная, литература, как ее обыкновенно называют, принадлежа не всему народу, а только части его, в своих направлениях и изменениях может подлежать многим условиям посторонним, внешним, не зависимым от обстоятельств, под влиянием которых находится масса народа, но и она в своем содержании и развитии представлена быть не может без языка, который избрала своим орудием, и, если этот язык происходит от языка народного, может быть рассматриваема исторически только вместе с историей языка. Старея по языку своему, она стареет и по духу; и как бы ни были превосходны некоторые из ее созданий, на них всегда остается отпечаток времени. |