[Само собой разумеется, впрочем, что исследование первоначальных судеб языка какого бы то ни было народа должно быть сдержано в тех границах, в которых не может быть произвола для воображения, в которых ум исследователя не нуждается в очевидных данных и может не смешивать видимое с кажущимся. Язык, как сам народ, как всякое произведение природы, и без условий непосредственного сродства может представлять родственные черты сходства с другим языком: они любопытны, они важны для исследователя, но как данные для решения вопросов не генеалогии языков, а их природы, их естественных свойств, всем одинаково общих. Безграничность генеалогических наведении в языкознании может только мешать открытию истины; их сдержанность уменьшит, конечно, количество выводов, но более всего количество тех выводов, которые раньше или позже будут признаны неверными и не столько убеждают, сколько поражают или забавляют. Позволю себе выразиться яснее. Язык, как и народ, есть естественное произведение, удобно и правильно сравниваемое со всяким другим естественным произведением. Основные правила исследования разнообразия естественных произведений должны быть всюду общи — в языкознании, как, например, и в зоологии или в ботанике. Все испытатели природы ищут единства в разнообразии и стараются подводить его под первообразы, но зоологу не приходит в голову отыскивать решение вопроса, как, например, развились из своего общего первообраза лев, тигр, ягуар, пантера, леопард, рысь, оцелот, кошка и какой из этих родов древнее, и какой более, какой менее утратил свойства общего первообраза; так и ботанику не приходит в голову добираться до отыскания общего первообраза малины, ежевики, земляники, глога и до разъяснения судеб, по которым они сделались так отличны. Так бы, казалось, не должно было добираться и языковеду до первообраза языков той или другой отрасли, употребляя для этого в помощь их сравнение, сравнивая языки, сродные только как проявление первообраза,, но не как порождение его, не как потомство одного предка. Всякий поймет, как греческий язык развился еще в древности на несколько наречий и как из него же произошел язык новогреческий, как от одного общего предка явились наречия романские, германские, славянские, но добираться тем же путем этимологии до общего предка языка немецкого и русского, финского и татарского, санскритского и славянского, сколько бы ни было в них черт сходства, едва ли можно считать делом осторожной науки. Сделаю еще сравнение: язык, как дар слова, принадлежит роду человеческому столько же, как всякое искусство или как всякое знание, как, например, письменность, театр, медицина, ваяние, астрономия, и еще в своих связях с жизнью обществ, гораздо менее общее разным обществам, разным племенам, и однако дознано, что, несмотря на повсюдную распространяемость знаний; каждое из них зачиналось и развивалось много раз независимо и сходно. Почему бы не было того же в языках? Почему племена, сродные по всему, а между прочим, и по языку, отличались от других, менее сродных, а не отличались между собой по языку только потому, что сродны, а не как потомки языка одного народа? Священное предание начинает историю рода человеческого разнообразием языков; ужели отвергнуть его? Или где средства определить счетом это первоначальное разнообразие? В вопросах, мною представляемых, нет мысли отвергнуть этимологию, но дать ей безграничную свободу сравнений и выводов, внушаемых близостью языков и качеств их строя и состава, их материи и формы, едва ли законно. Нужно положить границу и тут, как полагается она на всяком пути человеческого ума к отысканию первичных начал. Нельзя, мне кажется, не уважать стремлений современного языковедения отыскать и разъяснить родственную близость языков и ее различные признаки и явления; нельзя не дорожить материалом, ими собираемым и разбираемым, но позволяю себе остаться при убеждении, что большая часть их трудов будет со временем пособием для других. целей. Одна из этих целей — дознаться до оснований, по которым человеческий разум достигал сходств выражения идей звуками, то одних и тех же, то сходных, то несходных. Попытки этого рода бывали очень издавна, есть они и теперь, но направление более занимательное заставляет их забывать и дает этимологии значение, иногда не совсем ее достойное, и между тем мешающее положительности исследований исторических о каждом языке в отдельности.]
Уже вследствие определения данных относительно, так сказать, предварительного образования языка народа, можно с некоторой отчетливостью приступить к объяснению дальнейших судеб языка в зависимости от развития характера народа, его климатического и политического положения, его образованности и т. п.
Таким образом, сближая с историей каждого отдельного народа историю его языка, наблюдатель в отношении к этой последней должен иметь в виду два вопроса.
Один вопрос: что был язык народа в то время, когда народ, как часть племени, отделился сначала вместе со всем племенем своим от семьи племен, и потом, когда как отдельный народ отделился от других народов своего племени?
Другой вопрос: как постепенно изменялся язык в народе, применяясь к его особенному положению, к его личной народности, к успехам его образованности, внешней и внутренней, как сохранял и распространял ее?
Оба вопроса суть только две половины одной и той же задачи.
[При ее решении надобно обратить внимание: 1) на строй и на состав языка и 2) на его изменения в отношении к его естественной изменяемости и к обстоятельствам внешним, которые имели влияние на его изменения в народе и литературе.
В истории языка, как и во всякой истории, должно отличать явления случайные, одновременные, остающиеся без всяких или по крайней мере без важных последствий, от явлений, свивающихся как волокна в одну нить. Следить за первыми часто нет ни нужды, ни даже возможности, но тем более нужно отличать значение вторых. К числу первых принадлежат временные прихоти моды, высшего общества, прихоти писателей и т. п. Безграмотный переводчик употребил то или другое слово или выражение, ту или другую форму словообразования или словосочетания; по случаю его перевод остался одним из памятников языка, важных по древности; плоды его безграмотности — факты ли они истории языка? Часть общества, которому дела нет до стройности языка, пустила на время в ход несколько слов и поговорок, обезображивающих язык, и помыкала ими, пока не наскучило; ужели это факты истории языка? Порывы ложного патриотизма или космополитизма, побуждавшие того или другого писателя искусственно поддерживать чистоту языка или искусственно наводнять его чужим добром, порывы без следствий; стоит ли их считать фактами, замечательными в истории языка? В общем ходе судеб языка не все то важно, что касалось языка не всего народа, а той или другой его частички. Нельзя отвергать важность влияния высших классов общества на писателей, но нельзя быть опрометчивым и легкомысленным в определении степени его силы и позволять себе выводы для этого из фактов всякой ценности без разбора. Во всяком случае судьбы языка в народе и судьбы его в письменности и в высшем классе общества должно рассматривать как бы отдельные предметы, взаимно зависящие, независящие различно; судьбы языка в народе зависят от письменности и высшей образованности в частностях, в мелочах; судьбы языка литературы и высшего класса зависят от народа в .общем ходе их. Ограничивать всю историю языка в круге одной из этих. двух ее частей невозможно или, по крайней мере, не должно. Рассматривая же обе во взаимном их соотношении, нельзя будет не увидеть, как явление, постоянно продолжающееся, — борение двух противоположных стремлений отстать от старины как от пошлости и удержать старину как святыню. Как явление не перестающее, оно может быть наблюдаемо всегда, теперь, как а прежде. Чтобы понять его, довольно наблюдений одного момента времени, а понявши помощью этих наблюдений, не трудно приложить их ко всем временам. Сообразите требования одного лица относительно чистоты, правильности и изящества языка — и наблюдение сделано, верная точка для направления наблюдений всех времен отыскана: один и тот же скажет, что старинное соединение прошедшего причастия на въ, въши с временем настоящим или прошедшим вспомогательного глагола (я еще не уставши, мы были еще не ужинавши) — пошлость; что ненарушение старины в несклонении слов иностранных или вообще в оставлении их в их иностранной форме (он не носит пальта; вы не увидите Мария) — пошлость; что несоблюдение старины в неизменении есть для всех лиц и чисел — грубость, невежество; что несоблюдение родов в именах прилагательных множ. (смиренныи вороныи) — невежество, безграмотность. Из таких примеров состоит весь язык. (Старину гонят, мертвят, а она все еще живет; ее удерживают мертвую, показывают как живую, а она пред всеми глазами рассыпается в прах, а люди продолжают уверять себя и других, что это только так кажется. Кому должен тут верить беспристрастный наблюдатель? Отгадать не трудно, как не трудно поверить, что "сильнейшему сила, умершему покой".
А между тем этим борением, постоянными уступками старины новизне обозначается общий ход изменений языка. Считай прошедшим то, что удерживается силой, искусственно; считай будущим то, что все более пробивается в жизни языка, хоть иногда частностями, по мелочам.
Но было бы странно ограничивать взгляд на судьбу языка кругом наблюдений форм языка и слов, его составляющих, без отношения к словесности: слог и язык, словесная производительность и язык...
Как применить этот общий взгляд на историю языка к истории русского языка? Я думаю, об этом говорить не к чему много. Границы времени — между столетиями IX и XIX; границы пространства — соседи Русской земли; границы сравнений и объяснений — в однородстве всех славянских наречий, как наречий одного языка, и во влиянии языков соседей близких и дальних. Границы наведений — в родственном сходстве языков индоевропейских, преимущественно европейских. Точка исхода наблюдений: чем был русский язык, когда он отделился от других наречий славянских как отдельное наречие? Цель, ход: каким путем достиг он современного состояния в народе и в книге?
Говорить ли о важности истории русского языка, так понимаемой? В отношении этнографическом она пособие для объяснения судеб быта народа. В отношении литературном она указатель хода литературы...]
Нашей русской науке принадлежит решение этой задачи в отношении к языку русскому.
III
Народ русский есть один из народов племени славянского, племени, которое вместе с племенами литовским, кельтским, германским, греко-романским, иранским, индийским принадлежит к одной семье народов, к отрасли индоевропейской. Хотя издавна разделилась эта отрасль на много племен и народов, хотя, издавна расселяясь почти по всему пространству земной суши, ветвями своими сроднялась она узами кровного родства с народами других отраслей, до сих пор, однако, удержала все главные черты своего древнего единства. Все языки народов этой отрасли, отличаясь от всех других, поразительно сходны между собою и по составу и по строю; все они — только разнообразные видоизменения одного языка. Первоначальный ход их развития принадлежит всем им сообща. Каждое племя, отделяясь от других племен, и каждый народ, отделяясь от других народов соплеменных, только продолжали изменение языка, уже начатое, — одни скорее, другие медленнее, одни так, другие иначе, но по одному и тому же направлению. Так и начало русского языка теряется в глубине веков давнопрошедших, и его собственная, так сказать, личная история, как языка исключительно русского народа, есть только продолжение истории языка племени славянского, а эта — продолжение истории языка всей отрасли индоевропейской.
Итак в истории русского языка прежде всего должен быть решен вопрос: что был язык русский в то время, когда он только что отделился — прежде как местная доля языка, общего всем славянам, от языков других племен индоевропейских, а потом как одно из наречий славянских, от других наречий своего племени? Что был он тогда по своему строю и составу, т. е. в какой поре развития был он по своим формам и что выражал своими словами, как символами понятий и нравов, быта и обычаев народа?
Сколько филологи, столько же и историки могут оценить важность этого вопроса. Для изучения событий времен позднейших есть у историков много различных материалов, есть летописи, записки современников, памятники юридические, памятники литературы, науки, искусств, живые предания народа. От первого же времени жизни нашего народа не сохранилось почти ничего подобного, и первые страницы нашей истории остаются ненаписанными. Они и останутся белыми до тех пор, пока не примет в этом участия филология. Она одна может написать их. Пусть она и не скажет ничего о лицах действующих, пусть обойдется в своем рассказе и без собственных имен; безо всего этого она будет в состоянии рассказать многое и обо многом. Она передаст быль первоначальной жизни народа, его нравов и обычаев, его внутренней связи и связей с другими народами теми самыми словами, которыми выражал ее сам народ, передаст тем вернее и подробнее, чем глубже проникнет в смысл языка, в его соотношении с народной жизнью, и проникнет тем глубже, чем большими средствами будет пользоваться при сравнении языков и наречий сродных. Она не может отказаться от восстановления древнейшего первобытного русского языка во всем его строе и составе, со всеми его формами и словами, если не со всеми без исключения, то по крайней мере со всеми главными. Об этом думать могут ученые не как о мечте, не как о забаве, за которою привольно отдыхать воображению, утомленному мелочными изысканиями, а как о прямом своем долге. Выполнить его окончательно, без сомнения, будет не по силам одному человеку, и не один из ученых, от недостатка силы, соображения и знания всего того, что следует сообразить, может обмануть и себя и других увлекательной неверностью своих выводов, но тернистый путь ошибок, вольных и невольных, должен привести наконец к желанной и уже видной цели, и раньше или позже филология наша, со всей отчетливой правдивостью науки, покажет, как и что выражали наши древние предки на языке своем...
Вспомогательные изыскания только что начаты ею, но начаты так разнообразно и при таком счастливом стечении обстоятельств, что и теперь можно видеть, к каким главным выводам приведут они.
Позволяя себе остановиться на главных чертах древнего первобытного русского языка, я ограничиваюсь на этот раз немногими общими замечаниями о его строе в то время, когда уже он отделился от других славянских наречий, сделавшись исключительным достоянием русского народа.
Язык русский этого времени, в отношении к своему строю, был при исходе развития своих первобытных форм, уже начав период их превращений. Это выражалось и в правильной системе звуков, и в богатом разнообразии форм словообразования и словоизменения, и в определенном различии форм словосочетания. По своему составу он был уже богат как язык народа оседлого, земледельческого и до некоторой степени промышленного, народа с развитыми понятиями о быте семейном и общинном, приготовленного к соединению в одно целое, народа с разнообразными понятиями о природе и человеке и с верованиями, хотя и закрытыми пеленой суеверий, но оживленными мыслию о едином боге и бессмертии духа. Внутреннюю силу языка, а вместе с тем и народа доказывает, между прочим, то, что другие славяне, жившие вместе с русскими, каковы были, кроме других, переселенцы польские, роду ляшского, радимичи и вятичи, поселясь между русскими, хотя и сохраняли некоторое время свою независимость, но под конец должны были отказаться от нее, а вместе с тем и от особенностей своего говора и, перенявши от русских их язык, не передали своего русским: на память от них осталось только несколько слов, между которыми поместить надобно, может быть, и предлог вы, который в польском и других северо-западных наречиях славянских так же незаменим, как в юго-западных предлог из, одинаково распространенный и в русском.
Вникая в подробности строя древнего русского языка, не можем не заметить в нем черт, дающих ему право на особенное внимание филологии.
Между звуками гласными отличались резко широкие и тонкие, чистые или полные и глухие. Защищая мнение, что гласных глухих (ъ и ь) не было никогда в языке русском, не было как настоящих гласных, а не знаков, показывающих значение предыдущих согласных, едва ли можно его подтвердить какими-нибудь основательными доказательствами. Доказательства же мнения противного представляются не только в памятниках русских, но и в других . [Они есть и были и в других языках. Гласные глухие относятся к гласным чистым, как краткие к долгим.]
В памятниках русских даже позднейшего времени, например, XIII — XIV веков, они стоят часто так правильно на местах своих, что не может быть никакого сомнения, что употреблявшие их понимали особенность их значения. В других , например в болгарском, сербском, хорутанском, словацком, чешском, они придают особенный характер звучности даже и до сих пор. Нельзя никак, с другой стороны, допустить предположения, что глухие гласные звуки не .были древней, коренной принадлежностью звучности языка всех славян, а явились уже вследствие изменения его строя. Такое предположение опровергается тем, что, присматриваясь к правильности соответствия гласных глухих с гласными чистыми, в каждом из наречий славянских, отдельно и во всех вместе, нельзя, не видеть, что не глухие произошли из чистых, а чистые из глухих и что от этого один и тот же глухой звук изменялся, сообразно с местными требованиями звучности, в различные чистые; например, вместо древнего тръгъ стали говорить торг, тарг, терг, вместо срьпъ — сjерп, серп, сарп, вместо длъгъ — долг, доуг, дуг, длуг, вместо влъкъ — волк, воук, вук, вильк, вместо дьнь — дjен, ден, дан, дзjень, джjень и пр.
Не во всех одинаково употребление гласных глухих по времени уменьшалось: некоторые наречия, например, болгарское и хорутанское, хотя и выказали до некоторой степени стремление заменять глухие чистыми, но, с другой стороны, еще более выказали стремление противоположное — заменять гласные чистые глухими; впрочем, это пристрастие к гласным глухим нельзя не рассматривать как явление местное и позднейшее, не доказывающее нимало новости происхождения глухих звуков.
[Может быть, глухие гласные звуки и не всегда были в языке славянском глухими, но это, кажется, трудно доказать фактами славянского языка, а тем менее русского. Сравнивая с сродными языками, ъ уравнивается часто с у и о, а ь с и и е: этим ясно доказывается только то, что ъ и ь сохранили правильно свои места — ъ в слогах твердых, а ь в мягких.]
Что касается до гласных носовых (ѧ и ѫ), то, хотя их выговор и утратился, вероятно, с самого начала отделения русского языка от других славянских наречий, но сознание их коренного значения, отличного от значения тех гласных чистых (у и а), звуки которых они приняли, оставалось еще долго: и в новом своем виде они сохранили свою характеристическую особенность превращаться в согласные м и н (например, дути — дъму, жати — жьну). К числу особенностей древней звучности русского языка нельзя не причислить стремления к перемене коренного е в о в начале слов (одинъ, осетьръ, олень и пр.), к перемене ѣ и а после р и л, при соединении с другой согласной, в два о или два е (берегъ, серебро, молоко, молота, ворогъ, норовъ, голова, золото и пр.).
Как быстро проникло в язык это стремление, решить трудно; можно, впрочем, думать, что хотя оно и обнаружилось с решительною силой при начале отделения русского языка от других наречий, однако, не разом разошлось по всему составу языка и потому-то могло не тронуть некоторых корней, оставивши их при прежнем, общем славянском их произношении (блѣдьнъ, плѣсти, плѣшь, слѣпъ, слѣдъ, хлѣбъ, хлѣвъ, брѣдъ, брѣсти, грѣхъ, дрѣмати, крѣпъкъ, стрѣла, стрѣмя, трѣпати, трѣбуха, хрѣнъ, класти, платъ, плакати, грань, гладъкъ, красти, страхъ, трава, трата и пр.). Гласные звуки долгие и короткие не смешивались одни с другими, оттеняя смысл речи, те и другие отдельно, по-своему, и долгота гласного звука отличалась от ударения, с которым смешалась впоследствии: это можно заключать отчасти по тем примерам удвоения гласных, которые встречаются в памятниках даже позднейшего времени, отчасти по самому нынешнему выговору простого народа, в котором в некоторых местах довольно строго наблюдается различие между долготой ударения и долготой без ударения, всего же более по сравнению славянских наречий в их прежнем, древнем виде и в нынешнем.2 Звуки согласные, соподчиняясь с гласными, удерживали правильно свою твердость и столь же правильно смягчались. Древняя, переходная смягчаемость (г в ж и з, к в ч и ц, х в ш и с, д в ж, т в ч, з в ж, ц в ч, с в ш и т. д.) не была смешиваема со смягчаемостью непосредственною (ръ в рь, лъ в ль, дъ в дь, съ всь и т. п.); последняя, не заменяя первой, не распространялась вне своих коренных пределов: от этого г, к, х не могли, при соединении с ы, изменять ы в а и пр.3 Многие из условий этой древней правильности теперь уже утрачены, но не все и не везде, более всего в склонении, и эти остатки вместе с данными, представляющимися в памятниках письменности русской, и в других наречиях славянских, достаточно убеждают, что подвижность согласных звуков была в древнем русском языке столь же сильна, как и в старославянском, и в большой части случаев одна и та же.
[Можем ли мы проникнуть в древний выговор русский? Можем при помощи сравнительного изучения народных местных наречий, хотя бы даже и нашего времени, имея при этом в виду и другие славянские наречия. Возьмем один пример, один из тех, которые касаются самых важных черт выговора: отделение слогов твердых и мягких теперь всюду смешалось. Великорус. е и и требуют постоянного смягчения, а в малорос. почти постоянно тверды. Так, мр. землeю = вр. землёю = др. земл
ю; мр. отц" = вр. отца = др. отц"; мр. днэвати или днёвати = вр. дн
вать = др. дн
вати; мр. дневатъи = вр. дн
ватьи, но ти в соединении с ж, ч изменяется в ч, след. ти — мягкий слог: след. = древ. тьи (поль. ci); вр. кое-где на конце глагольных окончаний тъ, в других краях ть = мр. ть = бр. ць = поль. ць = дрв. ть (будеть, ходять).]
Подчиняясь условиям выражения оттенков понятий, корни древнего русского языка и сами по себе видоизменялись, и легко принимали многообразные формы словообразования и словоизменения. Так, между прочим, в именах существительных и прилагательных, в причастиях и местоимениях строго соблюдались и закон наращения, и закон определяемости: слова наращаемые и определенные разнились в образовании и в изменениях своих от ненаращаемых и неопределенных. С существительными мужского и женского рода на ы (рѣмы, любы), мужского и среднего на а — " (старослав. ѧ, напр. рамѧ, сѣмѧ, телѧ), среднего на о (напр., тѣло, небо), женского на и (мати, дъчи), принимавшим наращение в косвенных падежах, были в соответствии наращаемые прилагательные сравнительной степени мужского рода (св"тѣи, болѥ) и причастия (веды — веда, вел" = старослав. велѧ), принимавшие наращение и в косвенных падежах мужского. рода, и во всех падежах женского и среднего (имен. жен. будучи, вел"чи, ведъши, имен. сред. будуче, вел"че, ведъше) Прилагательные и причастия неопределенные удерживали склонение существительное (чисть, чиста, чисту, чистомь, чистѣ — веды, ведуча, ведучу и пр.), между тем как определенные имели свое особенное (чистый, чистааго, чистууму, чистыимь, чистѣемь, — ведыи, ведучааго и пр.), а местоимения свое отдельное (тъ, того, тому, тѣмь, томь и пр.). Резко отличались .три рода и три числа и хотя не все три принимали особенные окончания для каждого из семи падежей склонения, но три главные падежа даже в двойственном числе были различны. В глаголах отделялись правильно три вида, три залога, три наклонения, три времени, три лица, три числа. Наклонение неопределенное не потеряло еще своей изменяемости и употреблялось в двух особенных формах: прямой и достигательной (на и и на ъ или ь: нести — нестъ, печи — печь). Время настоящее простое употреблялось и в значении будущего, как и во всех славянских наречиях,4 но зато сохранялось два прошедших простых: совершенное и преходящее (на хъ и на ахъ: велѣхъ и вел"ахъ), притом время прошедшее совершенное выражалось двумя отдельными формами (напр. обрѣхъ, рѣхъ, — обрѣтохъ, рекохъ). Времена сложные были очень разнообразны не только для оттенения понятий залога страдательного, но также и для действительного и среднего, особенно для выражения условности и соотношения действий (напр., вид"и ѥсмь, вид"и бѣхъ, видѣлъ ѥсмь, видѣлъ бѣхъ, видѣлъ быхъ, видѣлъ буду, видѣти буду, видѣти хочу, видѣти имамь и пр.) и для безличных форм (напр., бѣ видѣти). Особенными окончаниями отделялись лица: между прочим, 3-е лицо всегда почти удерживало при себе местоименное окончание т (напр., виѥть, виѥта, виють — витъ, виста, виша (ть) — ви"шеть, ви"ста, ви"хуть).5
Богатство, разнообразие и определённость словоизменения отражались в складе речи богатством, разнообразием и определенностью форм словосочетания. Для каждого из трех главных сочетаний слов — прямого, вопросительного и относительного — были свои отдельные условия расположения слов. Многообразию форм словосочетания помогали, между прочим, времена сложные, формы возвратного глагола вместо страдательных (напр., слышиться вместо слышимъ ѥсть), дательный самостоятельный причастный (напр., дьню бывъшю, грозѣ будучи), винительный причастный (напр., мьн"шать ѥго умрьша), самостоятельное неопределенное наклонение в смысле повелительном и условном (напр., дати ѥму вместо дай ѥму, дати ѥму не даи и говорити не говори). Особенную определенность выражениям придавало употребление падежей, из которых ни один не требовал перед собою предлога непременно, а между тем каждый мог с ним соединяться; понятие принадлежности выражалось родительным и дательным (рабъ, господа, кън"зь Кыѥву), орудие — родительным, дательным, творительным (плънъ духа, бысть чуду, кльнеться небомъ), время — винительным, творительным, предложным (зимусь, зимою, зимѣ), место — дательным и предложным (идешь Кыѥву, — бысть Кыѥвѣ) и пр.
Если сравнить древний русский язык, в. отношении к строю, с другими славянскими наречиями в их древнем виде, то нельзя не заметить, что он в первобытном своем состоянии ближе всего подходил к наречию старославянскому и вместе с ним всего более сохранял черты первообразного общего славянского строя. Он даже превосходил его до некоторой степени в этом отношении: уступал ему, а вместе с ним хорутанскому и польскому в отличении гласных носовых, но вернее сохранял непосредственное смягчение согласных (р, л, с и других), употребление местоименного окончания ть для означения третьего лица в спряжении и т. д.
Почти все выводы о строе древнего языка русского не иначе возможны, как на основании наблюдений над памятниками Х — XIV веков и еще более поздними памятниками, в которых язык представляется уже в большей или меньшей степени уклонившимся от первоначального своего положения и которые притом отпечатлели на себе (одни менее, другие более) черты влияния языка старославянского, а чрез него и греческого. Не должно забывать при этом, что некоторые из них писаны людьми не русскими, даже не славянами; людьми, которые худо знали по-русски, худо понимали требования языка славянского, мало заботились о том, как бы избегать ошибок в своих выражениях. В таких памятниках нельзя пользоваться одинаково всем для определения особенностей языка даже и того времени, когда они писаны, не только времени прежнего и еще более от нас отдаленного. Тем не менее странно было бы отвергать возможность ими пользоваться, и все выводы из них о древнем русском языке считать сомнительными. Русских памятников Х — XIV веков, даже не прилагая к ним более поздних, довольно для того, чтобы правильно судить о языке русском этого времени, отличать в них элемент старославянский от чисто русского, не смешивать описок вольных и невольных с тем, что правильно, и при сличении элементов одного с другим видеть, что, несмотря на их отличия, было между ними и много общего, гораздо более общего, чем между языком старославянским и нынешним языком русским. Отделивши из языка этих памятников все то, что не могло принадлежать языку русскому, и попалось в них или по влиянию старославянского, или по ошибке, не трудно будет заметить, что русский язык Х — XIV веков, точно так же, как и другие славянские наречия этого времени, был в состоянии переходном. Древнее мешалось в нем с новым; формы древние и новые употреблялись безразлично, новые формы как выражение того направления, которое язык должен был принять впоследствии, а древние как голос еще не умершего прошедшего. Отличать древние формы от новых также не трудно, если только не опускать из виду общего хода изменения языка, понимать ход изменений других родственных языков и наречий и, не отказываясь от сравнений всего, что может и должно быть сравниваема, помощью методы сравнительной присматриваться в памятниках к тем отрывочным остаткам древности, которые, как ни кажутся незначительны каждый в отдельности, сближенные между собой, почти всегда очень важны для объяснения условий характера древнего языка. Если же только древние формы языка отличены от новых и поняты общие качества языка, оставшиеся в нем, несмотря на все изменения, неизменными, то остается их систематизировать; если весь труд веден с должной осторожностью, то и общие выводы наблюдателя о древнем языке не могут подлежать сомнению. Наблюдатель может, без сомнения, наделать в выводах ошибок своей невнимательностью при разборе фактов, своим незнанием того, что должно знать, слабостью соображения, но это его личная вина, которую поправят другие, а не вина методы, им употребленной для решения вопроса. Всего более может мешать уверенность, при которой позволяют себе оставаться многие, что язык русский при переходе от древнего своего состояния к новому изменялся в словах и слоге более, чем в формах, и что в старых памятниках наших формы языка, отличные от нынешних, чуть ли не все взяты книжниками из старославянского, а в народе. никогда не были. При такой уверенности невозможно дойти до уразумения русского языка не только в его древнейшем первобытном виде, но и в каждом из тех периодов, которые пережил язык русский после. Сравнительное изучение славянских наречий, подкрепленное разумением сходства и сродства в характеристических чертах и в изменениях языков индоевропейских вообще, одно может победить эту неосновательную уверенность и помочь глядеть на прошедшие судьбы русского языка не как на призрак воображения. Особенно поучительны для русского филолога памятники чешские и сербские XIII — XIV веков, как памятники наречий, до сих пор живущих и уже однако во многом против прежнего изменившихся; из них ясно видно, что значит смешение форм древних и новых и постепенное угасание первых. Сравните формы этих памятников с формами памятников позднейших и увидите, как наконец многие древние формы совершенно угасли и как вследствие этого язык получил новый вид, хотя большая часть слов и осталась та же, а в произведениях переводных, например в книгах св. Писания, остался тот же и слог. Такое переходное состояние было и в языке русском и, кажется, в то же время, как и в западных наречиях славянских — в XIII — XIV веках. Чем более будут изучаемы памятники русские этого времени и прежнего, тем яснее будет понят язык русский в его древнейшем состоянии.
IV
Другой вопрос истории русского языка: как язык русский изменялся с тех пор, как народ русский занял свое отдельное место между народами Европы? Каким путем достиг своего нынешнего положения под влиянием своебытной деятельности духа русского народа и под влиянием обстоятельств внешних?
Желая остановиться на некоторых подробностях этого вопроса, позволяю себе предварительно сказать несколько слов об изменении границ русского языка и о необходимости рассматривать в истории русского языка отдельно язык народа и язык книжный.
Границы русского языка изменялись постепенно. Не те они были в древности, что ныне. С одной стороны, они раздвигались все далее на востоке; с другой — отодвинулись от запада к востоку.
Граница пространства, которое занимали славяне русские издревле, сколько можно судить по соображению отрывочных данных, на севере шла по украине бассейна северных Чудских озер, так что в ней были берега Пейпуса и Волхова, озера Ладожского; на востоке по Тверце она спускалась к Волге, а по Москве-реке — к Оке, потом от истоков Дона вниз по Дону к Сосне, мимо вершин Оскола к. Донцу и по Орели к Днепру и степям; на юге, касаясь этих диких полей, тянулась она к устью Буга, а за Бугом по Черноморскому побережью к устью Дуная; на западе от Дуная поднималась она по Серету к Бескидам, перегибалась по южным скатам хребта их к верховьям вод Тиссы и по северным скатам к верхнему Дунайцу, далее через восточные верховья водоската Вислы к среднему Немню и через Вилью и Двину к озерам. Тут на северо-западе славяне русские соседили с народом литовским и с поморскими колониями корсаров балтийских; на севере и северо-востоке — с Чудью; на востоке и юго-востоке — с народами турецко-татарской крови; на юге — отчасти с ними же, отчасти с поселениями греков и румунов; на западе примыкали к соплеменникам своим, славянам западным. Нельзя сказать, чтобы в этих границах все народонаселение было исключительно русское: колонии чужеродцев не только у границ, но кое-где и в середине земель были, может быть, и довольно значительны; равным образом были и колонии западных славян, подобные поселениям радимичей и вятичей, происходивших из ляшского рода.
Тем не менее главная масса была русская, которой части отличались более местными нравами, обычаями, степенью образованности, чем строем и составом языка. С другой стороны, нельзя сказать, чтобы только в этих границах и был заключен весь народ русский; его колонии издревле выходили из этих границ и на востоке и на западе. К таким колониям русским на востоке должно, кажется, причислить славянское народонаселение Болгарского Поволжья и Черноморья Тмутараканского. На западе колонии русские были и в землях литовских и в польских, и между словаками в горах Карпатских, и в Венгрии, Трансильвании, Валахии, и в Болгарии, Фракии, Македонии, Албании, Элладе. Впрочем на западе не только не удержались эти колонии, но и пограничные части народа русского, смешиваясь с народонаселением нерусским, отодвигали (в продолжение периода уделов) народную границу русскую на восток и на север. Сильно было и влияние литовцев, венгров, поляков, румунов, и влияние степных ордынцев. Уже после периода уделов и еще более с XVI — XVII веков границы языка русского на западе, преимущественно на юго-западе, стали опять раздвигаться и, наконец, дошли до берегов Черного моря и Дуная. На северо-востоке и юго-востоке, хотя некоторые колонии и были в древнее время задавлены наплывом чужеродцев, но зато позже новые колонии промышленников русских все более увеличивались, все более стесняли жилья прежних обитателей, распространяли между ними знание русского языка взамен их природного, достигли морей Белого и Каспийского и хребта Урала, и потом перешли в Азию. История довольно подробно написала на своих страницах это и дальнейшее распространение русского языка вместе с ходом развития политического могущества России. И кому не известно, как то, что делалось прежде бессознательно торговым духом купцов новгородских и воинским духом ватаг казацких, получило новый характер, силу и прочность с тех пор, как расселением русских и распространением русского языка на востоке стало управлять правительство русское, употребляя русский язык как орудие просвещения и образованности. Нельзя при этом не заметить, что, несмотря на разнородные сближения русского языка с иноплеменными, в очень немногих пограничных краях образовались те смешанные говоры, в которых оба языка смешивающиеся одинаково тратят самостоятельность своего строя. Несравненно более примеров тому, что и русские переселенцы при сближении с инородцами, и инородцы, сближавшиеся с русскими, только обогащали свой природный язык словами для выражения понятий и предметов, прежде для них чуждых, и что за этим следовало почти постоянно то, что инородцы принимали русский язык, только применяя его к своему выговору.
Как бы то ни было, история русского языка, следя за географическим изменением его пространства, при обозрении его изменений, не может не отделять языка собственно народного от языка книг и людей, образуемых книгами.
История многих народов Запада и Востока представляет разительные примеры силы обстоятельств, заставлявших веру, закон, науку и искусство чуждаться общенародности выражения своих: положений, узаконять для себя язык, совершенно непонятный народу, и книгу, существующую для жизни, оставаться хоть и подле, но вне народной жизни. Так было на востоке браминском, буддийском, магометанском; так было и на латинском западе, где следы этого остаются еще и до сих пор. У нас было не так. Русский народ, сколько ни испытывал волнений в быте политическом, всегда, однако, твердо удерживал свою самобытность, никогда не поддавался насильственному господству других народов, никогда не подчинял игу других языков, никогда не был принужден признавать языка, чужого своему смыслу, орудием веры, закола и литературы. В христианстве православном, прежде чем русский народ сделался его причастником, уже поднят был вопрос о выражении его вечно живых истин живых народным словом. Вероятно, не слишком долго спустя после готфов и славяне стали пытаться передавать на своем языке места из книг св. Писания и молитвы. Славяне юго-западные могли начать эти попытки в VI — VII веках, славяне северо-западные восточные — в IX. О русском переводчике евангелия и псалтыря сохранилось предание, как о современнике первоучителей славянских, братьев Константина и Мефодия, совершившем свой подвиг прежде, чем начали свой подвиг для славян эти святые братья; чешские глоссы к латинскому тексту евангелия Иоанна также современны Константину и Мефодию. Подобные попытки славян переводить слово веры на свой язык не могли не содействовать водворению мысли о народности богослужения, так удачно защищенной братьями-первоучителями перед своими латинскими противниками, и когда русский народ обратился к христианству, он нашел уже все книги, необходимые для богослужения и для поучения в вере, на наречии, отличавшемся от его народного наречия очень немногим. Книги эти послужили основанием письменности русской: она пошла по пути, указанному ими, удерживая постоянно в близком сродстве язык свой с языком народа.
Несмотря, впрочем, на то, что многое, по-видимому, содействовало постоянной близости книг и народа, в языке русском постепенно отделились один от другого, как два наречия, язык книжный и язык простонародный. Главная причина этого отделения заключалась в необходимой неподвижности языка, освященного церковью; каким бы изменениям ни должен был подвергнуться язык народа, язык книг богослужебных должен был оставаться тем же самым, чем был сначала; сам народ, чем более креп в вере и благочестии, тем более почитал этот язык и, сохраняя его особенности, сколько мог понимать их, нарушал их в пользу своего народного только бессознательно. Скорее могли быть допущены в этот священный язык заимствования из чужих языков, не нарушавшие важности его, чем заимствования из языка обыденного, более богатого жизнью, но зато и более связанного с мелочами жизни. Наука, оставаясь под покровом веры, также должна была держаться языка принятого верой, и по мере как нуждалась в выражении своих положении, развивала этот язык, не заботясь о том, что тем удаляла его все более от языка народного. А между тем вследствие связей с западом влияние иноземное на вкус и понятия высших классов вообще и особенно людей, в руках которых была письменность, возрастало все более и все сильнее отражалось на языке книг и образованного общества; язык этот умножал свой состав массами слов, более чуждыми для народа по звукам и значению, чем самые понятия, которые выражаемы были ими, а вслед за словами принимал в себя и обороты и формы общего склада речи, столько же чуждые обычаю народному. С другой стороны, язык народный сам подчинялся обстоятельствам, удалявшим его от прежней близости с языком книг. Подчиненный внутреннему закону изменяемости, он шел все далее по пути изменений в своем составе и строе. Влияние тех. народов, с которыми вступал он в связи в разных краях своего пространства, отражалось на нем так же сильно и разнообразно, как влияние чуженародной образованности на языке книжном. Причины внутренние и внешние дробили язык народа на местные говоры и наречия. Так с течением времени должны были язык книг и язык народа отделиться один от другого довольно резкими особенностями; и только вследствие иных благоприятных причин могли они опять сблизиться хотя до некоторой степени в одно целое. Таким образом история русского языка представляется связью нескольких историй отдельных, и две главные из них — история языка простонародного и история языка книжного, литературного. На ту и на другую филолог должен обращать внимание отдельно, и так как жизнь языка в книге возможна только потому, что есть или была жизнь языка в народе, то историю народного языка он должен изучить прежде и даже более, чем историю книжного.
V
Доказывая, что народный язык русский теперь уже далеко не тот, что, был в древности, довольно обратить внимание на его местные оттенки, на наречия и говоры, в которых его строй и состав представляются в таком многообразном развитии, какое, конечно, никто не станет предполагать возможным для языка древнего, точно так же, как никто не станет защищать, что и наречия славянские и все сродные языки Европы всегда различались одни от других настолько, насколько различаются теперь. Давни, но не исконны черты, отделяющие одно от другого наречия северное и южное — великорусское и малорусское; не столь уже давни черты, разрознившие на севере наречия восточное — собственно великорусское и западное — белорусское, а на юге наречие восточное — собственно малорусское и западное — русинское, карпатское; еще новее черты отличия говоров местных, на которые развилось каждое из наречий русских. Конечно, все эти наречия и говоры остаются до сих пор только оттенками одного и того же наречия и нимало не нарушают своим несходством единства русского языка и народа. Их несходство вовсе не так велико, как может показаться тому, кто не обращал внимания на разнообразие местных говоров в других языках и наречиях, например в языке итальянском, французском, английском, немецком, в наречии хорутанском, словацком, сербо-лужицком, польском. Очевидно, что хотя местные обстоятельства и имели свое влияние на русский язык, но сравнительно вовсе не столь резкое и сильное, как в других языках. Все это правда; тем не менее правда и то, что местные обстоятельства действовали и на изменения русского языка, что не каждое из его местных наречий и говоров одинаково сохранило то, что в нем было прежде, что всякое наречие к тому, что было прежде, прибавило свое новое, что только в нем одном и есть. У каждого наречия была своя собственная судьба, более или менее отличная от судьбы других. Каждое наречие отличалось от других не только особенными словами и выражениями, но и формами образования, изменения и сочетания слов, более всего, впрочем, выговором, и каждый говор от других близких почти исключительно одним выговором.
Наречие великорусское отделилось от малорусского более всего необходимой смягчаемостью согласных при их слиянии с гласными тонкими и неудержанием коренного выговора гласных, не определяемых ударением. Вследствие необходимости смягчать согласные перед гласными тонкими буквы г, к, х потеряли свое природное свойство оставаться постоянно твердыми: ы после них стало невозможно. Вследствие неудержания коренного выговора гласных, на которых нет силы ударения, е без ударения выговаривается то как а, то как и, в обоих случаях удерживая перед собою согласную мягкую, о без ударения выговаривается во многих местах как а, а в некоторых случаях даже как у. К этому прибавить еще должно, что смягчаемость согласных, переходная при изменении слов, во многих случаях и во многих местах пропала там, где бы ее можно было ожидать (рѣкѣ вместо рѣцѣ, роги вместо рози, бѣгить вместо бѣжить и т. п.). Вместе с тем она появилась там, где прежде выговор народный мог обойтись и без нее: хотя и не на всем пространстве наречия, однако во многих местах вместо дь и ть стали выговаривать дзь и ць (говориць вместо говорить, радзѣцьвместо радѣть и т. п.). Это "цвяканье", как обыкновенно говорится в народе, считают исключительно особенностью говора белорусского, и столь важной, что по одной ей дали говору белорусскому название особенного наречия, вследствие чего и делят народный русский язык на три главных наречия, а не на два. Но "цвяканье" можно слышать не в одних западных краях великорусского наречия: на востоке, по Оке и далее к Волге оно также в обычае и, придавая собой звучности речи какую-то резкость, отмечается народом, к нему непривычным, как что-то отвратительное или по крайней мере смешное. К этой особенности говора белорусского прибавляют в дополнение несколько других, как, например, перемешивание у и в, выговор г как ѣ и т. п., но все это можно слышать в разных местных говорах великорусских. Вообще до сих пор не отмечено в белорусском говоре ни одной, такой. черты, которая бы не повторилась хотя где-нибудь в Великой Руси. Вот почему, кажется, гораздо правильнее белорусский говор считать местным говором великорусского наречия, а не отдельным наречием. В белорусском есть, конечно, много особенных слов, непонятных каждому великорусу, но и всякий другой говор богат ими.
Наречие малорусское отделилось от великорусского преимущественно сжатостью выговора согласных твердых и переходом разных гласных широких из коренного звука в другой. Вследствие сжатости выговора согласных твердых некоторые из них утратили свой полный звук; так, между прочим, л твердый или переходит в у полугласное (говориу, поуный) или выговаривается как западное l. От сжатости же согласных произошла и утрата ы, которое смешалось с и (мило и мыло, лисъ и лысъ выговариваются одинаково). Что касается до перехода гласных широких из коренного звука в другой, то в этом отношении более всего замечательна буква о: на востоке она переходит в и, смягчающее предыдущую согласную, не только коренную, но и призвучную, а на западе чаще в у, кое-где не смягчающее и большей частью смягчающее согласную (вместо богъ говорят биг, буг, (буиг) бjуг, вместо отъ — вид, вуд, вjуд, вместо овца — вивця, вувця, вjувця и т. п.). Переход о в и повторился еще только в одном наречии славянском, в наречии, уже исчезнувшем, славян эльбских, люнебургских. В числе важных особенностей малороссийского наречия ставят и выговор ѣ как и, но это повторяется и в говорах великорусских. Гораздо важнее то, что малорусы сохранили несравненно более, чем великороссы, переходную смягчаемость согласных (бережи— береги, на рици — на рѣкѣ, на порази — на порогѣ и т. п.), не переменили ы и и на о и е в тех случаях, где этим отличили от старославянского свой выговор великороссы (крыта — крыю, крый, а не крою, крой, мыти — мыю, мый, а не мою, мой, лити, — лiй, а не лей, вита — вiй, а не вей, хромый, а не хромой, кый, а не кой, сий, а не сей). Очень важно сохранение некоторых форм изменения слов, например особенного окончания звательного падежа (сестронько, козаче, братику), будущего сложного с помощью глагола иму — имешь (напр., знат — иму, знат — имешъ, знат — иметь — буду знать и т. п.). Местные, говоры малорусские также разнообразны, как и великорусские, и более других замечательны своими особенностями говоры западные — в Черниговской губернии, в Галиции и Венгрии, преимущественно говоры горцев бескидских. Там, где сблизилось малорусское наречие с говором белорусским, образовались особенные, смешанные говоры; это явление повторилось отчасти и в других границах великорусского наречия, например в губернии Воронежской. То же самое нельзя не заметить и на западных границах наречия малорусского в Венгрии; там сближение малорусов со словаками породило несколько говоров словацко-русских и русско-словацких.
Довольно обратить внимание на местные видоизменения русского языка, чтобы указать, что народный русский язык теперь уже далеко не тот, что был в древности, довольно, если бы даже и не было возможности узнать ни одного факта касательно древнего русского языка. Но одним изучением нынешнего разнообразия местных наречий и говоров не может ограничиться филолог, если у него в виду объяснить исторически ход изменений русского языка в народе. Вместе с постепенным развитием языка на местные наречия шло и его общее постепенное удаление от первоначального его вида на всем его пространстве. Идя путем превращений, он всюду терял, хотя и не всюду в одно и то же время, свои древние формы и слова, и вместо ветшающих принимал новые, хотя и не всюду совершенно одни и те же, но всюду сходные, и в этом ходе превращений зависел не от местных причин, под влиянием которых отчасти образовывались наречия, а от общих законов изменяемости языков. На каждом из наречий отпечатлелся общий ход изменений языка, но только отчасти и так что многое, что было в языке прежде, не сохранилось ни в одном из них.
В изменениях своих русский язык шел тем самым путем, которым шли и все остальные славянские наречия. Почти все, что было в нем прежде, было и в них; многое, что по времени терял и вновь приобретал он, теряли и вновь приобретали также и они. Все наречия славянские, чем более изменялись, тем более удалялись одни от других; и взаимное удаление их во многом зависело от разновременности и разнохарактерности их удаления от первоначального вида под влиянием причин местных; тем не менее ход изменений в его главных чертах и условиях был один и тот же и только применялся к обстоятельствам местным.
Так изменения звучности языка представляют следующие факты.
Изменилась постепенно вся система звуков гласных; одни из них — именно носовые ѫ и ѧ, глухие ъ, и ь, широкое ы — постепенно выходили из употребления, прежде ограничивали круг своего значения, потом и совершенно пропадали; другие звуки — именно двугласные и средние — являлись вновь, все более умножаясь числом и расширяя круг значения. Удаление гласных звуков от первоначального своего значения выразилось переходом их одних в другие, превращением в согласные, выпущением из слов и приставкою к словам, где их требует не смысл, а понятие народа о гармонии или нужда облегчить выговор слова. Кроме всего этого, звуки гласные долгие тратили свой характер, смешивались с ударенными; ударения тоже теряли свое прежнее значение, подчиняясь условиям внешним, не зависимым от значения слова. Вот несколько частных замечаний об этих изменениях в системе звуков гласных.
Гласные звуки долгие и короткие, с ударением и без ударения слышны во всех славянских наречиях, но вовсе не с одинаковым значением. В наречиях юго-западных, равно и в чешском и словацком долгота отличается от ударения, и гласные долгие выговариваются вдвое длиннее против гласных коротких; в одном слове может быть на одной из гласных долгота, а на другой ударение; в некоторых словах слышны только долгие звуки, в других только короткие; в некоторых долгота соединена с ударением на одном слоге, и всюду, где употребляется, употребляется как необходимость. В наречиях польском, лужицком, полабском долгота уже не необходимость, а только украшение, совершенно произвольное, так сказать, риторическое, принадлежащее почти исключительно слогам, обозначенным ударением, и зависящее в употреблении от воли говорящего, а не от требований звучности языка. Равным образом и ударение не во всех наречиях одинаково сохранило давний свой характер. С корней их стали переносить в словах на слоги прибавочные; наконец, подчинив их внешним условиям образования слов, оставили их неподвижно на определенном месте во всех словах одинаково, вовсе без отношения к составным частям и формам образования слов. Так в наречиях юго-западных большая часть слов удерживают ударение на предпоследнем или на первом слоге; в наречии польском ударение на предпоследнем слоге сделалось необходимостью; в наречии лужицком слова двусложные и трехсложные удерживают ударение на первом слоге, а слова, состоящие более чем из трех слогов на третьем от конца; в чешском одним кажется необходимостью обозначать ударением первый слог слова, другим — произносить слова вовсе без ударения. В русском для ударения нет определенного места, и дознаться до правил употребления ударения очень трудно: слоги и первые, и последние, и средние, коренные и придаточные, и те, на которых была и на которых не была в древности долгота, одинаково могут быть обозначаемы ударением. По-видимому, много произвола должно было замешаться в употребление ударений; тем не менее на всем пространстве русского языка большая часть слов произносятся в отношении к ударению одинаково. Равно и долгота слогов во всем русском народе одинаково сделалась принадлежностью риторики народной, не зависимой от строя языка.
Звуки носовые уцелели теперь только в польском, и то уже не во всех тех случаях, где бы можно было их ожидать; полный, ясный выговор их стал зависеть от их положения в слове; и число слов, в которых они .перестают быть слышны, все более увеличивается: так в конце слов (są, idą, ręką, mię, mrę) и перед окончательным l (wziął, dął) они выговариваются глухо, в иных краях без всякого оттенка носового продолжения; так, некоторые производные слова от корней с носовым звуком остаются без него (gusłą, nudzić, piekrzyć, sobota, trud). Еще в большей степени нарушено было правильное употребление носовых звуков в наречии балтийских славян. В других наречиях остались они только в некоторых словах: так в хорутанском в Каринтии, в болгарском в Македонии, и т. д. В большей части наречий место носовых заняли чистые или глухой ъ: в сербском у и е, в хорутанском о и е, в чешском у, а, е, и, в болгарском а, ъ, у, е. В русском носовых звуков не было, кажется, уже при самом начале его отделения от наречий западных; широкий носовой звук ѫ заменен в нем посредством у (судъ, рука, беру, воду, водою, т. е. водоjу), а тонкий ѧ посредством а, смягчающего предыдущую согласную (мясо = мjасо, имя = имjа, летятъ = летjатъ).
[Иногда посредством и и е: землѧ = земле = земли, своѣ> = своѥи = своее = своей.
Смешение ѫ и ѧ (у и а) произвело формы вроде следующих: держутъ = держать, садютъ = садить, стoютъ = стoять. Письменный язык силится удержать а (я), а общий выговор все более настаивает на перемене а (я) в у (ю).]
|
Скачать 109.8 Kb.