Советский быт. Советский быт
 Скачать 79.41 Kb.
|
|
Советский быт В 1970–80-х годах в главном советском сатирическом журнале «Крокодил» ре гу лярно появляются карикатуры, изображающие сцену приема гостей: хозяева с гордостью демонстрируют символы достатка и одновременно — чудеса изо бре тательности. Вместо мебельной стенки используется украденная из НИИ электронно-вычислительная машина («На работе все равно простаи вала», — сообщает подпись), вместо рояля — вышедший из строя автомобиль; тут есть даже египетская гробница вместо спального гарнитура. Более молодое поко ление, представленное на такого рода карикатурах, пытается копировать образ цы «западной жизни»: стиральная машина задействуется для взбивания кок тей лей, кухонную плиту удается переоборудовать в «музыкальный ком байн», а обедать, по при знанию юных персонажей, можно и у родителей. Благодаря этим карикатурам мы видим очень специфический образ повсе днев ности, в которой вещи утрачивают свой изначальный смысл, прямое зна чение и начинают выполнять несвойственные им функции. Этот образ чрез вы чайно значим для поздних десятилетий социализма. Каким же было позднесоветское общество? Это общество оградительной политики, причем не только внешней, но и внутренней. Пропаганда как сред ство политического контроля все больше себя исчерпывает: в сущности, с на чала 1960-х годов не появляется идеологических программ, способных пред ложить новые вдохновляющие цели. В 1967 году окончательно закрепляется термин «развитой социа лизм» — предполагалось, что социализм в СССР достиг наивысшей стадии зрелости, причем эта стадия, вероятнее всего, окажется длительной, и комму ни стическое будущее, обещанное Хрущевым к 1980 году, откладывается и вряд ли наступит в обозримое время. При этом официальный идеоло ги ческий язык утрачивает убедительность. Он все хуже справляется со своей основной зада чей — формировать и поддерживать определенную картину мира. Вместо этого он начинает усиленно работать как механизм изоляции — как система заслонов и барьеров, затрудняющая доступ к самым разным сферам жизни. Вводится термин «гипернормализация» для описания того, как были устроены позднесоветские инстанции власти, как они действо ва ли и на каком языке говорили. Они не имели достаточных полномочий, чтобы утверждать собственные определения нормы, и в результате под гнетом ответственности втягивались в бесконечные сверки, трактовки и выяснения, что же именно следует считать нормой. Границы между запрещенным и раз решенным были слишком размыты и фокус общественного внимания смещается к этим границам. Социальная жизнь начинает выстраи ваться как непрерывный поиск лазеек в нормативных предписаниях, как не прерывное ускользание, уворачивание от заслонов, которые всегда могут поя виться в самом неожиданном месте и в самый неподходящий момент. Об этой стратегии ускользания много писали социолог Юрий Левада и его ближайшие коллеги Лев Гудков, Борис Дубин, Алексей Левинсон, реконструи руя антропо логию «простого советского человека», или «человека лукавого». Чем более невротической и хаотичной становится система запретов, тем менее серьезно она воспринимается. Установление запретов и ускользание от них пре вращается в своего рода коллективный ритуал, позволяющий всем участ никам реализовать свои интересы. Параллельно с «гипернормализацией» утверждается идея «нормальной жизни» и готовность затрачивать существен ные усилия для того, чтобы «жить нормально». Что подразумевалось под этой формулой — «нормальная жизнь»? Со второй половины 50-х годов начинается и постепенно набирает обороты специфический передел социального пространства и времени. Программа массового строительства хрущевок обеспечивает многих жителей больших городов отдельными квартирами. Формально собственником таких квартир было государство, а жильцы — арендаторами, но квартплата (достаточно невысокая) не воспринималась как плата за аренду — скорее как плата за поддержание жилья в исправном состоянии: люди не думали о своем жилье как о съемном. Постепенно распространяются и другие формы собст венности. Все большее количество советских граждан может позволить себе кооператив ные квартиры (построенные на деньги жильцов); дачи (небольшие домики, ко то рые строились на выделенных государством земельных участках, как пра вил о мизерных, достаточных для самых простых садово-огородных работ); личные автомобили, открывающие новые воз можности освоения пространства, а в случае необходимости способ ные послу жить кратковременным убежищем. Что немаловажно: перераспределяется не только пространство, но и время. Проводится так называемая политика свободного времени, то есть, официально признается идея, что у советских граждан должен быть персональный временной ресурс, неболь шой остаток, который не тратится ни на общественно полезный труд, ни на быт. Эта идея выражается через определенную социальную политику — в первую очередь через серию документов о сокращении рабочих часов. Появляются так называемые сокращенные дни — перед выходными и праздниками. Увеличивается количество выходных дней: их становится два в неделю ( это происходит только в 1967 году, до этого в неделе было шесть рабочих дней и лишь один выходной). В результате к началу 1970-х годов образуется некоторый минимальный избы ток пространства и времени, предоставленный в персональное пользо вание. Границы хоть были и четко обозначены, но не надежны. С одной стороны, дачные участки были огорожены высо кими сплош ными заборами, с другой — такие заборы запирались на весьма условную задвижку и оказывались хлипкими, как и квартирные двери в позд не советских новостройках. Такие выделенные островки пространства и вре ме ни были жест ко лимитированы, но относительно свободны. Свободны прежде всего от ис пол нения роли «советского трудящегося», от того строго функци онального отношения к человеку, которое предписывалось тотали тар ной нормой. От бы то вых проблем при этом освободиться, конечно, не уда ется — прямо наобо рот, позднесоветский человек оказывался в ситуации двой ного дефицита. Во-первых, он ощущал, что времени и пространства предо ставлено очень мало. Решением становилось накопление отгулов- дополнительных выходных, которые обычно добавляли к отпуску. Отгул можно было получить, например, за доб ро во льную сдачу крови или за дежурство в так называемых добровольных народ ных дружинах (патрулях, которые должны были следить за соблюдением обще ственного порядка). Ну а во-вторых, свежеприобретенные пространство и время нужно было чем-то заполнять: нужны были вещи, чтобы обставлять квартиры, и развлечения, чтобы проводить досуг. И вот тут тоже обнаружи вался дефицит. Во второй половине 1950-х, в период экономического роста, активно формируются советские потре бительские практики. Это происходит в особых условиях: разлаженной сис темы планового хозяйства, которую никак не удавалось успешно реформиро вать; постепенной переориен тации экономики на сырьевые доходы и, конечно, изоляционизма. Сочетание этих условий превращает советское потребление 1970-х — первой половины 1980-х годов в уникальный, эмоционально насы щен ный опыт. Фиксированные государственные цены, обеспеченный доход и даже рост благо состояния граждан совмещались с непредсказуемостью каждого похода в магазин времен позднесоветского дефицита. Навык быть покупателем имел ма ло общего с рациональным планированием покупок и тем более с ка ким-либо выбором. Приходилось «брать что дают», стоять в многочасовых очередях за тем, что «выбросили», по возможности закупать товары повседневного по треб ления «впрок», «на вырост», запасаться «к праздникам» вне зависимости от того, как скоро наступит праздничная дата. Невозможность контролировать процесс потребления отчасти компенсиро валась теневой экономикой — деятельностью «цеховиков» (подпольных произ водителей) и перекупщиков импорта. Но основным способом поддерживать хоть какой-то контроль над ситуацией были, конечно, развер нутые сети знакомств, позволявшие обмениваться товарами и услугами. Этой теме прямо посвящен фильм «Блондинка за углом». Его героиня, продавщица овощного отдела универсама, представляет гостей на собственной свадьбе следующим образом: «Валентина Петровна, железно дорожные билеты; Владимир Аркадьич, ремонт квартир; Палыч, театральные билеты…» Именно так выглядели запис ные книжки тех позднесоветских потребителей, которые были включены в сети «нужных людей». В идеале каждой сфере жизни должно было соот ветствовать имя какого-нибудь знакомого. Иными словами, само по себе наличие денег мало что решало. Это, наверное, самая очевидная особенность позднесоветских потребительских практик. Но не единственная. Примерно тогда же (в конце 1960-х — начале 1970-х годов) возникают теории западноевропейской и американской массовой культуры потребления. Они исходят из того, что реклама, создавая спрос, предлагает не функциональ ный товар, а символы статуса, престижа, комфорта, образы идеального буду щего и идеального «я». Покупая товар, потребитель в действительности приоб ретает символы и образы, но эта нерациональная сторона им, как пра вило, не осознается. В позднесоветском случае реклама вынужденно заменялась подглядыванием за жизнью других. Соответственно, престижное потребление в значительной мере ориентировалось на типовой спрос. Мебельные гарнитуры, хрусталь, ковры, библиотеки, собранные из не предназначавшихся для чтения книг, — все это делало типовые квартиры однотипными (не хуже, но и не лучше, чем у соседа). Но за этим, достаточно приземленным уровнем статусных запросов часто скрывались более возвышенные потребительские ожидания, как правило связанные с образом недоступного Запада, с тем, что удавалось выудить из дуб лированных фильмов, переводных книг и иллюстрированных журналов. Для большинства позднесоветских граждан, не выезжавших за рубеж эти возвышенные (то есть символически насыщенные) потребительские за просы почти невозможно было удовлетворить покупкой конкретного товара. Символическая сторона потребления выходила на первый план, в то время как функциональная, прагматическая сторона часто оказывалась существенно менее значимой. Джинсы были очевидным симво лом причастности к далекой Америке и именно в этом качестве восприни мались. За фигурой потребителя, казалось бы, по определению закреплена пассивная роль, однако позднесоветский потребитель, конечно, не мог себе позволить быть пассивным. Он — воплощение активности и творческого начала. Ему, безусловно, необходима интуиция и коммуникативный дар, умение догова риваться, проскальзывать между барьеров, о котором говорилось в начале. Но прежде всего ему необходимо воображение. Он неус танно конструирует свою реальность, свой образ «нормальной жизни» из под ручных, плохо подходящих для этого средств. Конструирует — и в пере носном, и в буквальном смысле: роль потребителя здесь часто неотделима от роли «умельца», «домашнего мастера», «рукодельницы» (конечно, все эти умения чрезвычайно востребованы во времена дефицита). Приобретенные товары нередко приходится перешивать, перестраивать, переоборудовать, приближая к воображаемому высокому образцу, и даже чинить сразу после покупки. Что же касается не приобретенных товаров — их оставалось имити ровать, пришивая к самодельной одежде лейблы, оставшиеся от старых, уже не под лежащих реконструкции импортных вещей. Потребление, иными словами, превращалось в полную условность — вожде ленный образ недоступного товара заменялся чем-то приблизительно похо жим, и искусство потребителя состояло в умении делать вид, что подмена уда лась: закрывать глаза на несоответствия и несовпадения. Как будто все так и должно быть. В данном случае хорошо срабатывал навык “не замечать”: Навык не присутствовать в полной мере «здесь и сейчас» — в длинной очереди, на политинформации, на парт собра нии, на заседании кафедры. Такой навык незамечания помогал выпадать из дис комфортных или просто бессмысленных ситуаций в пространства фан тазии и гре зы, но также он помогал хотя бы отчасти адаптировать социальную реальность к представлениям о должном. Культура двух последних десятилетий социализма — это культура зазоров между актуальными представлениями и возможностями их выразить, между усложняющейся системой социальных запросов и ветшающими социальными институтами. Представления о норме менялись, но в социальной реальности для них не было места. Они вытеснялись в символические про странства воображения — так возникает воображаемый образ «нормальной жизни», некий идеал, к которому следует стремиться. Недостижимость нормы, невозможность ее уловить и присвоить — общая черта позднесоветской куль туры: это проявляется и в идее «нормальной жизни», и в практиках властной «гипернормализации». Функции, которые были закреплены за вещами, и роли, которые были закреп лены за людьми, все меньше соответствовали тому, как позднесоветские люди ощущали себя, свои мотивы, желания, цели. Приходилось приспосабливаться и приспосабливать доступные ресурсы под несвойственную им задачу, тем са мым лишая их исходного смысла. Это получалось, но плохо. Карикатуры жур нала «Крокодил» позволяют увидеть именно такие смысловые сбои, имен но такие попытки перекодировать имеющуюся социальную реальность, не вы хо дя за ее пределы. Если на работе все только делают вид, что работают, и на личие вычислительной машины при этом лишается всякого смысла, то она с боль шим толком может быть перенесена в частное пространство и использо ваться в почетной функции дефицитной мебели. И гости сделают вид, что это пре крас ная замена. |