Справедливость силы. Справедливость силы. Ю. Власов. Вступление
 Скачать 2.56 Mb.
|
|
Глава 13. От итальянского тренера Эрманно Пиньятти я проведал, что на чемпионате "Йорк Барбэлл клаб" несколько месяцев назад Эшмэн "накрыл" Брэдфорда. Победу обеспечило преимущество в толчковом упражнении на 45 фунтов (20,41 кг). Об этом в своей книге Хоффман пишет: "Эшмэн придушил Большого Вашингтонца". Не придушит ли Эшмэн и меня в толчковом упражнении? 1 сентября в Чикаго он толкнул 195 кг, а в Стокгольме год назад чисто взял на грудь и встал с весом 202,5 кг! И рывок - ведь Эшмэн всего семь месяцев назад владел мировым рекордом! И Эшмэн молод. Лишь на два года старше меня. Большой Вашингтонец затрет в жиме, Эшмэн - в рывке и толчковом упражнении. Собьют, вымотают... Эх, Владимир Владимирович, и в самом деле, зачем я "такой большой и такой ненужный"?.. Я тогда зачитывался любимым поэтом Маяковского Уитменом, понемногу самим Маяковским, а также Верхарном и Байроном. А Шелли, сколько ни вчитывался, оставался чужим. Зато странно сильно переболел Державиным... "Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного..." В Варшаве я не знал, что на тренировке в Йорке Эшмэн повторил рекорд Эндерсона в толчковом упражнении - 440 фунтов! Не знал, что с подставок вытолкнул на прямые руки 451 фунт (204,5 кг)! По тем временам ошеломляющие результаты! Впрочем, любой из них все равно не давал Эшмэну первое место. Это определило и его поведение в Варшаве, и решение затем бросить спорт. Летом 1960 года Эшмэн внезапно уходит. Навсегда. Его время уже в прошлом. Брэдфорд и Шемански подрезали всякую надежду, а на подходе и другие... Итак, я ждал, ждал... Даже во сне подпоясывался широким ремнем для страховки позвоночника и шнуровал штангетки... Но как звала сила! Какой вдруг непреодолимой становилась жажда к испытаниям силы! Как славно носить в себе силу! Глава 14. Во второй половине 40-х годов не просто слава, а подчас истеричная, безудержная слава сопутствует Григорию Новаку. Он был не только первым чемпионом мира в СССР, но и своеобразной фабрикой мировых рекордов в жиме. Тогда любой мировой рекорд советского спортсмена являл событие. А Новак рекорды клепал десятками. В итоге их набралось свыще 60! Имя Новака знали даже подростки: человек-легенда! И даже проигрыш Шемански не шибко отразился на его популярности. Для молодых атлетов он был идолом. Лишь уход в цирк и годы постепенно стерли память о нем. Трофим Ломакин. Знатоки понимали и ценили его самобытную силу. Жаль, сгубил он талант и погиб рано, едва переступив за пятьдесят. Мы тренировались вместе с 1956 по 1961 год, и я неоднократно оказывался свидетелем того, как после трех-четырех месяцев вольного режима (он заходил в зал один-два раза в неделю, дабы показаться начальству), этот уже немолодой атлет за три месяца входил в форму и выигрывал чемпионаты мира или страны. А ему уже тогда хорошо было за тридцать. И какова же физическая одаренность, если он на "своем режиме" держался почти десять лет на уровне мировых результатов! Ни в одном атлете я не встречал такого звериного чутья на нагрузки. Ломакин не интересовался выкладками, графиками, но свои нагрузки определял безошибочно. Предметом его постоянных вышучиваний были мои расчеты, осмеивал он и тех, кто участвовал со мной в экспериментах. Наедине он всегда повторял одно и то же: "Гони ты их!.." И это была не обычная грубость. Он искренне считал всех, кто сам не несет нагрузки, но зарабатывает от спорта, дармоедами... Помню одно из его писем. Взволнованно, трогательно он спрашивал, что случилось, почему, как смею я бросать спорт, советовал отдохнуть - тогда изменю решение... Помню потрясение, какое он перенес в Риме после проигрыша Воробьеву. Олимпийские соревнования полутяжеловесов закончились далеко за полночь. Ломакин собрал вещи и, ни с кем не простясь, спозаранку улетел в Москву, оставив мне записку с пожеланиями победы, хотя и разошлись мы с ним в те дни крупно... От того поражения Ломакин уже не оправился. Что-то надорвалось в нем (Есть книга воспоминаний Трофима Ломакина "Путь штангиста" М., Молодая гвардия, 1953). Глава 15. Последние часы перед взвешиванием я провел в кресле у окна вестибюля гостиницы: все отвлечение. Здесь я меньше копался в себе. Обращали на себя внимание Хоффман и Джонсон, иногда к ним приставал Тэрпак. Снуют по этажам. Хоффман необычно багровый и не говорит, а будто диктует. Вполглаза слежу: что у них там?! И эта унылость Эшмэна. - ...Соревнования затянулись за полночь.- Это Пиньятти о поединке Сельветти - Эндерсон на Олимпийских играх в Мельбурне.- Первый драматический момент: проигрыш Эндерсона в жиме. И сколько! А потом равенство в рывке. Сельветти в толчковом упражнении поднимает 180 килограммов, Эндерсон заказывает 187,5 - только тогда победа за ним. И тут самое драматическое! Первая попытка - неудача, вторая - неудача! Что за страсти!.. Вытираю платком руки. Не просыхают - горю... - Сельветти? Актер кино и телевидения. Мы знакомы. Он из Буэнос-Айреса. Подсаживается Богдасаров. Рассказывает что-то. Вовсе не смешно, однако смеюсь. Этот беспечный смех и молодечество перед выступлением - из правил игры. Пусть видят: все нипочем. Болтаю, а не понимаю, не помню что. Стараюсь сидеть поразвалистей. Сам горячий-горячий - одежда ранит. Воспален. Напиться бы, а нельзя. Теперь до последней минуты будущего выступления - нельзя. Вода квасит. Слабеешь, если пьешь. Кто-то фотографирует. И все вокруг не люди - тени. В голове лишь помост, штанга и ощущение "железа" - все предельные тяжести "железа". - ...У американцев семейный скандал. Эшмэн отказывается работать. Как чувствуешь?..- Это Эрманно. Прошу: - Повтори. И медленнее, медленнее... Эрманно с полуулыбкой объясняет. Я перевожу. Богдасаров говорит об Эшмэне: - Мандражирует,- и, не глядя на Пиньятти, добавляет:- Ответь: ты в хорошей форме. Мы еще не знали Эрманно. Для чего его вопросы? От кого?... - Дэвис? Что там! Атлет из настоящих! А как нравился женщинам! Помню, в Стокгольме ждала толпа молоденьких шведок...- Эрманно улыбается. - Пошли в номер.- Это Богдасаров. - Может, здесь? Не так скучно. - Пойдем, уже время. Бинты постирал? - И новые и старые. - Пошли. Отлипаюсь от кресла. От горячки, наверное, температура. Себя на ногах не могу держать! Однако не забываю улыбаться, болтать - все по правилам игры. И в то же время затаиваюсь в себе. Что же будет? Глава 16. Вот какими видел соревнования старший тренер нашей сборной Я. Куценко: "...Трудно предвидеть, как сложится спортивный поединок, но еще труднее уберечь спортивную форму. Власов излишне волновался и начал соревнование не совсем удачно. На следующем подходе (второй попытке в жиме.- Ю. В.}... он допустил грубую ошибку, и вес так и не был засчитан. Плохо, очень плохо для начала!.. Брэдфорд сразу уходит вперед на 10 кг. А ведь это только после жима! Что же будет, если такой же срыв случится у Юрия Власова и в рывке? Тогда поражение... Недаром многие считают, что победа в жиме - это все равно что попутный ветер для остальных движений. Неужели Власов, подлинный мастер рывка и толчка, даст себя растерзать "мышечному чуду"- Брэдфорду! Эпическое спокойствие Гофмана (так писали в те годы имя Хоффмана в газетах и журналах.- Ю. В.) сменилось оживлением: срыв русского атлета увеличивает шансы его питомца взойти на высшую ступень пьедестала почета. Товарищи Брэдфорда тоже возбуждены. Ему предлагают серые таблетки протеина, в мощное тело втирают белую согревающую жидкость, бережно, словно ребенка, его пеленают в теплые одеяла. Советский атлет неторопливо выходит во двор, на свежий воздух. Он не переносит запаха растирок, которыми за шесть дней пропитался зал, не любит он также коллективной опеки и хора советчиков. Конечно, хорошо почувствовать рядом с собой друзей, но советы Юрий привык получать только от своего тренера Сурена Петровича Богдасарова... В рывке Власов действовал осторожно, без риска... но перед третьим, последним подходом новая беда! Уходя с помоста, Власов зацепился за выступ, и нижний слой подошвы ботинка оторвался. Судейские правила суровы: только три минуты между подходами отведены спортсмену для того, чтобы отдохнуть и сосредоточиться. Стрелка неумолимо отсчитывает секунды, а лихорадочные поиски ножниц и проволоки продолжались. Лишь перед самым вызовом на помост подошва была кое-как скреплена у носка. Можно действовать. Борьба продолжается. Блестяще зафиксировав последний вес, Власов попросил разрешения использовать четвертую, незачетную попытку для установления мирового рекорда. И вот штанга... взлетела в воздух и замерла. Но дело было не только в мировом рекорде: у Власова появилась уверенность. Сейчас он готов сделать все, выложиться в этом захватывающем поединке до конца, лишь бы догнать Брэдфорда... "Кто силен в толчке, тот силен и в троеборье!"- гласит старая штангистская истина. Власов уже после первого подхода догнал американца в сумме трех движений и выиграл звание чемпиона мира: он ведь был легче Брэдфорда. Но в запасе оставалось еще два подхода! Судья вызывает его к штанге. Легко и грациозно - если так можно сказать о человеке, поднимающем штангу... Юрий фиксирует вес. Брэдфорд позади!.." Глава 17. И сейчас не припомню, где и как разминались. А вот зал "Гвардия" помню. Я только ступал из-за кулис, а он напирал жаром, враждебностью. Невозможно нагретый воздух! Беспомощность перед тишиной, жалкость... В жиме я срезался вчистую, подняв на 15 кг меньше, чем на прикидке. Сказать, что дрогнул,- значит ничего не сказать. Не воспринимал, не слышал усилия, не мог сложить его в мышцах. Соперника не существовало. Меня душили знакомые, давно прирученные веса. Штанга прессовала так, будто на нее накрутили против заданных лиг дие 20-30 кг. И совсем потерялся, когда напоролся на строгость Джона Тэрпака. Конкуренция между мной и Брэдфордом сказалась на характере судейства. Центральным судьей, без команды которого запрещается выполнение жима с груди, был пристрастно-объективный Тэрпак. Стой, задыхайся, не шевелись и жди хлопка: достаточно протянуть пять-шесть лишних секунд - их зритель и не заметит,- а жим потерян: мышцы затекли, запас воздуха на исходе, а новый не захватишь - при вдохе разрушишь опору из мышц. До сих пор вижу круглое белое лицо над помостом, вылизанно-правильный пробор, злую неторопливость рук... Я напоролся на необычную строгость. Можно получить хлопок-команду на выполнение жима "в темп" и "не в темп", а можно и "вовсе запоздало". Я получал "вовсе запоздало". Следовало ожидать преднамеренность затяжек с командами. Вместо того чтобы приспособиться, принять старт, рассчитанный на удлиненную паузу, не дать провалиться груди под штангой, держать разворот мышц, я тупо следовал привычке - и терял опору. К общей растерянности добавилась и эта, от жестокости судейства. Я не слышал себя, не управлял собой. Зато после той беспощадной науки обучился работать при любом судействе. Совершенно изменил характер жима. Вытренировал старт в расчете на затяжку. И никогда никто уже не в состоянии был сбить меня в жиме... Но все началось с разминки. Не узнал себя: выжеван, медлителен, неточен. Штангу гоняю не по нужной траектории. Силу будто отняли, усекли. Я не узнал себя - и пережил потрясение: не донес силу, размотал, сгорел! Беззащитен перед Брэдфордом! Отныне все будут тыкать: мандражист, трус! И тот первый вес, единственно взятый мной, выжал без срыва, на голой силе, будто не владел искусством переката напряжения по мышцам - расслаблять, выводить из работы ненужные мышцы. Одеревенел в усилии. И, словно новичок, грубо выпер штангу. Слова ободрения не задевали. Груз беды принял тренер. Ничем не выдал сомнений, а это единственное, что требовалось. Правда, в этом единственном и проявлялось все настоящее. Казенными были слова и забота одних - и по сердцу ударяли слова других. Не всякий способен расплачиваться искренностью. Искренность забирает жизнь... Я видывал немало людей начитанных, образованных, незаурядного ума, но все их способности обращались в прах, когда надлежало быть человеком - не искателем или сторожем места. В каждом жесте тренера, интонации я искал: безнадежен? И не находил. И это была поистине золотая помощь! Дрогни он - и я проиграл бы. Значит, не все пропало! Значит, могу! Как важна неокрепшей воле поддержка! И сколько раз потом пытались отказать Богдасарову в праве быть со мной на чемпионатах мира! Но ведь мы с тренером делали одно дело и жили этим делом и ради него! Разделять нас - значит разрушать дело. Впрочем, это и могло быть так. Я отнюдь не безгрешен. Но, во-первых, ситуация была не из простых - сразу оказаться в центре внимания публики и прессы, во-вторых, я по натуре горяч и склонен к резкостям, но самое главное - я без всякой подготовки и опыта был перенесен в совершенно новую для себя среду и предназначен для роли, в которой не все согласовывалось с привычными представлениями, да и глупостей допускал достаточно. Но что примиряет меня со всеми глупостями молодости (за некоторые до сих пор неловко), так это дело: я подчинял ему все, безоглядно все... Богдасаров рассчитал правильно. Повел в рывке по заниженным весам. Я шутя взял первые два. К третьему очнулся, узнаю себя. Не растягиваю губы в назначенных улыбках, а почувствовал губы, и еще - руки массажиста. И слова пробиваются... Зрителям пришелся Большой Вашингтонец. Все ряды приветствовали его, звали к победе. За ним ухаживали Бергер и Коно. Для всех я был битым фаворитом, пустышкой. Репортеры переметнулись к американцам: самые "оплатные кадры" и слава там. В Большом Вашингтонце не сомневались. Слишком дрянным бойцом выказал я себя. На прикидке поражал знатоков, а тут в минуты просадил 10 кг в одном жиме! В рывке мы шли бок о бок с Брэдфордом. Оба работали "ножницами", но я техничнее. Может, оттого, что я весил меньше и в скорости выигрывал - это свойства возраста, да и связки у меня были получше разработаны,- мне удавались стелющиеся "ножницы". Брэдфорд вырывал штангу силой рук. Сначала выхватывал ее, а потом медленно и с топтанием разбрасывал ноги,- новички работают экономнее. Помню, даже в те минуты это позабавило. Отыграл 2,5 кг. При троеборье в этом движении много и не отыгрывалось. Четвертая попытка. Мировой рекорд необходим был для победы, хотя и не попадал в зачет. Я утверждал себя, обнажал силу. Оставалось третье, и последнее, упражнение - толчок. Я стремился возбуждением отогнать усталость - уже свыше трех часов спор с тяжестями,- на возбуждении от рекорда протянуть сорокаминутное ожидание, разминку и все попытки на большом помосте. И вот позади канитель ожидания. Разминка. Со всех сторон я начал заходить на нужное движение. Живое "железо"! Мое! Я вписался в зазубренное движение, опередил тяжесть. Это наслаждение - владеть собой в критических напряжениях. Я уже знал: в толчковом упражнении наберу свое. Я уже торопил это упражнение. Нет усталости, нет! Я только почувствовал вкус к схватке. Теперь другая забота. В торопливости не потерять контроль. Работать холодно, точно... А я горел. Впрочем, теперь это не опасно! Созидательность волнения! Могучий напор! Только быть в контроле! У Брэдфорда по-прежнему преимущество в 7,5 кг. Сработать в последнем упражнении аккуратно, не потерять ни один подход! Ничтожная оплошность - и конец! Выстоять мало - набрать новые килограммы! Не просто сократить разрыв, а уйти вперед! Тогда - победа! В перерыве между рывком и толчком мы понадежнее закрепили подошву. Ох, эти ботинки! Суеверие, преданность давним, испытанным "друзьям". Уже истлели от пота сотен тренировок, а расстаться жаль, даже мысль об этом кощунственна. И потом эти штангетки: первые рекорды, победы, горе травм, возрождение... И уже в дырах по бокам... Между рывком и толчком я не стал отлеживаться в раздевалке. Бережливо расходовал энергию, но все время двигался, сопрягая это с разминочно-возбуждающими упражнениями. Ощущение веса, его прохождение через мышцы - боялся потерять эти чувства. Вперед, мой друг, жизнь - это всегда акт воли! Я видел все ярко, выпукло, но не пускал этот мир к своим образам. Не забыть главные чувства. Они должны понести будущие усилия. Слышать, видеть лишь команды управления "железом". С Брэдфорда стягивали лямки трико - что за махина из черных мускулов! Обтирали полотенцем - он жмурился, покачиваясь. Один помост за кулисами - мы против друг друга. Вроде безразличны, не замечаем ничего, а чутко пропускаем через себя каждую из разминочных попыток соперника. С детства в моем представлении атлет - это не гнущийся ни перед чем и ни перед кем боец. Сила - ради гордости и чести. Особый дух - сознание значения достойной жизни. Та самая крепкость чувств, которая не ржавеет в невзгодах, та физическая и душевная стойкость, когда человек - всегда человек. Спортивный праздник, спортивные испытания, торжество силы без этого смысла - занятие, не столь уж отличное от развлечений животных. Глава 18. Толчковое упражнение - самое любимое. Я практически не тренировал его в бытность атлетом. В нем естественность для моих мышц. Я ощущал штангу в каждой точке, управлял какой-то особенной приспособленностью к ней. Все для меня в этом упражнении от безошибочного природного инстинкта. И я ждал поединка, холил это упражнение, гладил, нежил в воображении. Время от времени повторял резкие, не на всю силу прыжки вверх. Это держало мышцы в тонусе и соответствовало характеру будущего усилия. В толчковом упражнении, сняв штангу и мощно, плавно подорвав от колен, как бы подпрыгиваешь - это удар ногами в помост - и ныряешь под вес. Ныряешь, пластично обтекая гриф: чем ближе, тем меньше паразитные нагрузки. И тут же из глубокого "седа" вверх - ни секунды промедления! И непременно в заданной плоскости - иначе тяжесть сразу возрастет. Распрямиться, вставать, вставать! Успеть выйти на запасе дыхания! Только раз в жизни подвел меня толчок. Да и по существу, не он, а так и не преодоленная робость перед травмой всю жизнь таилась во мне. Я считал - владею собой, а она в мгновение наивысшей борьбы по-своему оберегала меня, пресекала риск. Так и не смел по-настоящему вклинивать себя в посыле с груди под вес. Намертво вклинивать. Боль в позвоночнике (не по-живому глухо и неправдоподобно медленно стало вокруг) навсегда прорубилась в память. Впрочем, не только я потерпел из-за прихотей старых травм. Шемански в самые решающие мгновения, когда мог достать победу, пасовал. Так с ним было в Риме (1960), потом в Будапеште (1962): раненый позвоночник отказывался принимать запредельную тяжесть в посыле, не пускал в то единственное, клинящее положение, из которого при неудаче очень сложно вывернуться, но зато упор - из самых устойчивых. Мозг исключал положение, в котором снова таилась опасность. ...Я видел, как собирали к первому подходу Брэдфорда. Он опять потел. Видно, не очень налегал на режим. И верно, есть что-то в его обилии мускулов, их характере от сдобности, от склонности к земным радостям. Мне помогал Воробьев. За кулисами в буфете, даже не скинув плаща, сидел Медведев. Без всякого выражения, мрачно следил за нами. В прошлом году вот так выступал он, а теперь кто-то другой. А он едва ли не полтора десятилетия копил силу... Так и не обронил слова Медведев, не вышел из-за стола. Долго я видел перед собой этот синий плащ, темную бутылку, неподвижность рук и головы. После поражения на II Спартакиаде народов СССР Медведев еще раз попытался остановить меня на чемпионате страны в Ленинграде ранним летом 1960 года. Но это произошло через восемь месяцев после нынешнего чемпионата в Варшаве. И еще впереди были те годы, когда тренером Жаботинского станет Медведев. Три года отделяли нас от нового противостояния... Зал охал, аплодировал - это поднимал штангу Альберто Пигаяни. Неудачи повергали итальянца в отчаяние. Он вздевал руки к зрителям, что-то бормотал, плакал. Его выводили, встречали Пиньятти и Маннирони - призеры многих чемпионатов Европы и мира. Маннирони, Минаев, Бергер, впрочем, как и все "сгонщики", уже успели раздобреть. "Сгонщики" годами отказывают себе, в нормальном питании, даже воде. Зато после чемпионата они на недельку-другую отменяют пост. И за эту недельку успевают перекочевать в новую весовую категорию, толстея буквально на глазах... В своем коронном упражнении я тоже не стал рисковать. В разгон вернее. И вес не осадил, не задавил. И я накатом пошел по остальным. Заправлял один лучше другого. С разгона оно вернее, факт. Я не только вернул потерянные килограммы, но и переиграл Большого Вашингтонца по сумме троеборья на 7,5 кг. Конец гонке! На несколько недель я свободен от "железа" и мыслей о завтра. Долой все заботы! Через несколько недель начну снова гонку, снова игра в "кто кого", а сейчас можно все забыть! Все!.. Мир светлел. Я смеялся, не раздвигая губ. Как ласков, как чудесен мир! Как добры люди! Как заманчиво будущее!.. И на пьедестале почета я был все с той же улыбкой. И на протяжении всей церемонии возведения в чемпионы мира и Европы одно и то же нелепое воспоминание - этот петух! Я крепился в серьезности - фанфары, цветы, медали... Но этот петух!.. Сборная три недели тренировалась в Балашихе под Москвой. Оттуда выехала в Варшаву. Ну что за отважный петух водил кур за соседней оградой! С какой яростью атаковал! Самые сильные ребята улепетывали. Надо быть серьезным: гимн! А я боюсь разжать зубы. Очевидно, разом начал отходить от многонедельного зажима чувств... Итак, у меня первая золотая медаль чемпионата мира. Большой Вашингтонец в пятый раз стал серебряным призером чемпионата мира. Вечно "серебряный" Джим Брэдфорд! Я слышал глубокое дыхание и косился. Этот человек сходился в поединках с Дэвисом, Шемански, Сельветти, Эндерсоном! Каким же милым казался он! У меня особенность - не выношу соперников. Ненавижу, пока подставляем друг друга под веса все тяжелее и тяжелее. Это не красит, но такова природа моей силы. Ярость возбуждает мышцы, будит силу. Ни риск, ни отношение зала, ни боль - ничто уже не имеет власти. Только сопротивление, бой! Какое благоразумие? Какая жалость к себе? Достать, сбросить соперника! Из невозможного - достать! Мне вручили две медали - чемпиона мира и Европы. Из двух одна принадлежала тренеру. Без него в тот день едва бы выстоял. Я снял с груди медаль чемпиона Европы - по виду медали ничем не разнились - и отдал Богдасарову. И в Риме, когда я, больной, с высокой температурой и воспаленной ногой, ждал поединка с Брэдфордом и Шемански, многие сомневались в моей победе, а проигрыш повел бы к очень неприятным последствиям, Богдасаров не оставил меня. Поверил не только в физическую силу, устоял против формального осуждения, не отступил. С печального для меня дня - 2 сентября - не расставался со мной: семь дней до выступления на олимпийском помосте. Поэтому в Риме, в миг победы, в миг сокрушения не только Брэдфорда и Шемански, но и Эндерсона, я обнял его и увлек на помост. Быть вместе! Да я и не представлял, что может быть иначе. В таком деле одно сердце на двоих... Бронзовая медаль в Варшаве досталась болгарину Ивану Веселинову. При сумме 455 кг он уступил мне 45 кг. Четвертое место занял финн Эйно Мякинен (447,5 кг), пятое-Альберто Пигаяни (445 кг) и шестое-Дэвид Эшмэн (435 кг)... Эшмэн выступал демонстративно плохо - назло. Еще бы, 1 сентября в Чикаго толкнуть 195 кг, а в Варшаве - всего 170 кг! Потом Хоффман писал, будто у Эшмэна болела стопа. Но зачем тогда его включили в команду? Ведь стопа была повреждена еще в Йорке. Конечно, Эшмэна утомили выступления. Возможно, и тренировки, прикидки тоже. Но скорее всего, Эшмэн увидел в Варшаве, что не на что надеяться. Отставание в жиме безнадежно. К тому времени Брэдфорд уже входил в форму. Да и я кое-что выдал на тренировках в Варшаве. И еще: кто может поднять 170 кг, готов к напряжениям и на 190. Если болен, не осилишь и 100 кг. Боль задушит. Это закон. В тот вечер на чемпионате мира Эшмэн выжал ничтожный вес - 130 кг. В этом упражнении одолеть большой вес травма никак не препятствовала. Эшмэн не хотел выступать, а так как Хоффман сие допустить не мог, Эшмэн свалял дурака. В зале "Гвардия" я принял посвящение в чемпионы... Через одиннадцать месяцев в Риме на Олимпийских играх спектакль силы должен был повториться... Неудача оставляет след: это свои чувства, свое поведение, отношение к предельным тяжестям, обстановке соревнований. Нет успеха без преодоления этого подсознательного недоверия к себе, привычности сомнений. Надо ломать себя, не позволять укореняться инстинктам. Я пережил рецидив этой болезни - ив очень постыдной форме - на чемпионате Европы в Милане весной 1960 года. И уже совсем в летуче-незаметной - на Олимпийских играх в Риме (1960). Трусость не подчиняется доводам. Для нее доказательно лишь преодоление действием. Только после второго испытания на звание сильнейшего атлета мира (1960) я почувствовал себя уверенно, но только после четвертого (1962) мог безоглядно доверять себе. За тем четвертым чемпионатом многое уже утратило власть надо мной, и все же я не был до конца свободен. Я нарабатывал тренировками силу гораздо большую, чем выдавал,- типичная страховка трусости. Прибереженным запасом охранял мышцы и суставы от критических напряжений, держал за собой возможность ухода из рисковых положений. Даже в последних соревнованиях я еще управлял собой неудовлетворительно. Был запас, я вплотную приблизился к высшему умению - быть механизмом воли. Вот-вот должен был отдавать силу без ущерба, всю силу. Но уже миновало мое время в спорте. Я научился тому, что теперь уже становилось ненужным, отчасти ненужным, так как умение ради цели отказываться от себя вовсе не лишнее в жизни. Преодоление страданий, невзгод делает очередные испытания не столь существенными. Цель и смысл борьбы обретают ясность и незамутненность. Любовь к себе, страх за себя уступают другим чувствам. Всю жизнь держался и держусь правила: мечтаешь быть сильным - будь им. |