Зудин А. Истоки перемен. Культурнаяя трансформация позднесоветск. Статья для журнала сокращенная версия а. Зудин истоки перемен культурная трансформация
 Скачать 342.33 Kb.
|
|
Особенности культурной модернизации Можно выделить ряд особенностей культурной модернизации в позднем советском обществе. К их числу прежде всего относится асимметричность происходивших процессов. Модернизация захватила преимущественно обыденные ценности и в гораздо меньшей степени затронула общественно-политические ценности. Сами обыденные ценности также оказались неравномерно захвачены модернизацией: потребление и досуг - в наибольшей степени, труд и профессиональное развитие - в наименьшей. “Высшие” ценности, призванные обслуживать решение “мировоззренческих” вопросов, были неинтегрированы в единую культурную систему с осваиваемыми “потребительские” ценностями, дававшими 12 ориентиры в обустройстве частной жизни. И те и другие были оторваны от ценностей труда и профессионального развития. Новые ценности с большим трудом находили себе адекватное поведенческое выражение. Это снижало продуктивность модернизированной культуры и в перспективе вело к аккумуляции подспудной, не до конца осознаваемой неудовлетворенности. Не находя себе места в мире, контролируемом официальной культурой, новые ценности побуждали отторгать социальную реальность, оценивая ее как “ненормальную” (“наша жизнь организована в соответствии с неправильными, извращенными официальными ценностями”). Неспособность новых ценностей превратиться в систему полноценных жизненных ориентаций рождало эскапистские установки и увеличивало спрос на “малые” и “большие” утопии. Одним из наиболее откровенных проявлений асимметрии стала территориальная неоднородность культурной модернизации. На завершающем этапе развития советского общества модернизация резко увеличила разрыв между метрополией и провинцией. Это касалось как потребительских товаров, так и культурных продуктов. Столица оказалась фактически единственным местом, где культурная модернизация протекала в официальной форме. Во многих регионах усилиями местного партийного руководства был востановлен жесткий (фактически - репрессивный) идеологический режим. В то же время культурный разрыв между метрополией и провинцией не создавал непреодолимого борьера для модернизации. Потоки культурной продукции, исходящие из центра, а также “островки” модернизированной культуры за пределами метрополии подрывали монополию советской “монокультуры” в провинции. Эти “островки” появлялись везде, куда модернизированная культура приходила вслед за наукой, относительно современными типами технологии и промышленности и минимальным достатком (прежде всего научные городки и закрытые моногорода с высоким удельным весом научной и технической интеллигенции, а также высококвалифицированных рабочих). Второй особенностью культурной модернизации в позднем советском обществе можно считать ее преимущественно “автохтонный” характер, преобладание “творчества” над “прямыми” заимствованиями в ее механизме. Последниие оценивались очень высоко в модернизируемых пластах культуры, однако их возможность была серьезно ограничена. Сопротивление официальной культуры “прямым” заимствованиям подталкивала к культурному творчеству (созданию собственных аналогов или “субститутов”). (В период “перестройки” и первые годы “посткоммунистического” развития ситуация кардинально поменялась - модернизация пошла с опорой преимущественно на “прямые” культурные заимствования и роль культурного творчества заметно снизилась). Еще одной особенностью был эволюционный характер процессов модернизации культуры. “Пока Брежнев дремал, его страна переживала 13 настоящую социальную революцию”, - такую характеристику происходящему дал один из западных исследователей истоков “перестройки” М. Уокер (13). Эпоха “официального консенсуса”, впоследствии получившая название “застоя” - “золотая пора” культурной эволюции. Автономизация от идеологии наверно впервые в советской истории создала возможность для внутреннего самодвижения ценностей. Культура стала перестраиваться преимущественно на внутренние механизмы развития. Этот процесс был неполным, поскольку доминирующие образцы были внешнего происхождения (из “стран-посредников” и, в гораздо меньшей степени, - с Запада). Однако роль внутренних факторов в развитии культурных процессов заметно возросла. Их движение оказалось в большей мере связано со стихийными запросами и ожиданиями общества, чем прежде. Культурные противоречия “позднего” советского общества Несмотря на исчезновение публичного политического измерения, дифференциация существенно возросла на завершающем этапе развития советского общества. Образовался настоящий “слоеный пирог” культурно- идеологических различий. В пространстве официальной культуры модернизированные ценности постоянно сталкивались с традиционными. Ценности “благосостояния” продолжали оставаться неорганичными официальной идеологии. Между ними и аскетической этикой “жертвенности и долга”, сохранившей центральное положение в официальной идеологии, возникли скрытые и явные конфликты. Регулярные стенания по поводу “бездуховности”, которыми была заполнена официальная печать в 70-начале 80-х гг. свидетельствуют о том, что сокращение ареала “сакрального ядра” культуры вызывало постоянную тревогу, а к расширению влияния секулярных ценностей продолжали относится с подозрением. Подчиненное положение ценностей “рациональности” и латентный антиинтеллектуализм, преодоленные в обществе в период культурно- идеологической модернизации 50-начала 60-х гг., продолжали сохраняться в среде высшего партийного руководства. По свидетельству высокопоставленного чиновника идеологического аппарата, “тогда (т.е. в 70- 80 гг.) в партийных кругах не было понятия “интеллигентность”, было понятие “интеллигентщина” - что-то очень слюнтяйское, размытое, раздвоенное - это считалось пороком, который надо было изживать” (14). На разногласия между сталинистами и антисталинистами, порожденные первой модернизацией, наслоились противоречия между западниками и русофилами. Диспропорции во взаимоотношениях между культурной метрополией и культурной провинцией соседствовали с противоречиями между официальной культурой и новой культурной периферией (а внутри последней - между богемой и гражданской ангажированностью), между молодежной субкультурой и остальным обществом, между коммунистическим режимом и диссидентами, наконец, в самой диссидентской среде. Плюралистическая культурная ситуация, прочно утвердившаяся в советском обществе, вступала во все большее противоречие с моностилистической формой социального существования культуры. 14 Культурное многообразие загонялось в узкие рамки умирающего официального канона или вновь было вынуждено отступать на периферию, лишаясь гарантированного права общественной репрезентации. Сдерживание культурного плюрализма Начало эпохе “официального консенсуса” положила целая серия погромов в культуре и общественных науках на рубеже и в самом начале 70-х годов. В культуре официальные удары были направлены против “крайних” представителей уже сложившихся “литературно-журнальных партий” - либералов-западников из “Нового мира”, националистов из “Молодой гвардии” и неосталинистов из “Октября”. За этим последовала кампания чистки Союза писателей от наиболее активных элементов, сопротивлявшихся ужесточению идеологической политики, возобновлению политических репрессий и государственного антисемитизма. В общественных науках официальные удары пришлись по наиболее модернизированному пласту позднесоветской культуры. Разгрому подверглись научные направления, дальше других продвинувшиеся по пути секуляризации: в 1969-1970 - “сектор методологии” во главе с его неформальным руководителем М. Я. Гефтером в Институте истории АН СССР, в 1972 - “сектор методологии” в Институте конкретных социальных исследований АН СССР во главе с Ю. Левадой. При всем внешнем несходстве в “погромах” в культуре и общественных науках прослеживается определенная закономерность, позволяющая понять особенность официальной реакции на возросший культурный плюрализм позднесоветского общества. В исторической науке и социологии борьба велась с “новой методологией”, которая ставила под вопрос центральный статус официальной идеологической доктрины, признававшейся “общей методологической основой” для всех направлений советского обществоведения. В литературе, театре и кинематографии удары официальной культуры были направлены прежде всего против “гражданственного” направления, превращавшего культуру и художественное творчество в особую форму критики идейно-политических основ советского общественного строя (темы сталинских репрессий, положения интеллигенции, статуса религии, деревни, национальной идентичности). В обоих случаях предпринимались попытки оградить “сакральное ядро” официальной культуры от экспансии новых секулярных и гуманистических ценностей. Была и еще одна важная особенность. Борьба с “передовыми направлениями” в науке и культуре носила не фронтальный, а избирательный характер, и была скорее оборонительной, а не наступательной. Разгром “передовых направлений” не сопровождался “запретительными постановлениями” по образцу 30-х - 40-х - начала 50-х годов, официально упразднявшими целые художественные школы, научные дисциплины и исследовательские направления. Наоборот, “разгром методологов” стали предверием фактической институционализации в 15 советском обществоведении новых направлений (новых взглядов на роль государства, социал-демократии, средних слоев и, в целом, на послевоенную эволюцию западного капитализма) и дисциплин (социологии, социальной психологии, политологии). Изолируя и преследуя “основоположников” и наиболее последовательных представителей “передовых направлений”, коммунистический режим в то же время пытался их присвоить и поставить себе на службу, придав им технократические формы. Политически нейтрализованные “передовые направления” составили основу работы многочисленных “мозговых центров” во “вспомогательных эшелонах” официальной культуры. В советской литературе разгром “крайних” представителей “литературно-журнальных партий” стал преддверием фактического отказа от официального эстетического канона. Немецкий исследователь Ганс Гюнтер определяет ситуацию, сложившуюся в советской литературе с начала 70-х годов как “постканоническое состояние”, с “ясно различаемыми тенденциями идеологического и литературного плюрализма”, когда “ориентация на социалистический реализм уже не обязательная” (15). Это позволяет сделать предположение, что “погромы” эпохи “официального консенсуса” не ставили своей целью вернуть официальную культуру в состояние однородности. Официальная культура к тому времени уже в достаточной мере пропиталась разнородными и периферийными по происхождению ценностями и понимала неизбежность собственного усложнения. Она стремилась лишь избежать политически нежелательных последствий этого усложнения. Официальную политику тех лет было бы правильнее охарактеризовать как идеологическое сдерживание и политическую нейтрализацию культурного плюрализма, а не его устранение или уничтожение. С плюрализмом в культуре, с различиями и группировками молчаливо смирились. Поведение по крайней мере части архитекторов и верховных проводников официальной политики (таких, как секретарь ЦК, а затем министр культуры П. Демичев и секретарь ЦК М. В. Зимянин) говорило о том, что они понимали недостижимость, а то и абсурдность обеспечения культурной однородности как политической задачи. Похоже, они молчаливо соглашались с неизбежным усложнением и плюрализацией культурного ландшафта и предпринимали действия по нейтрализации его политических последствий. Главной задачей становится не столько подавление различий в культуре, сколько селекция и контроль. Важное место в официальной политике сдерживания занимают попытки управления культурным плюрализмом, придания ему идеологически родственных или политически безопасных форм. Наиболее активную роль на этом направлении играли поддержание высокого официального статуса стилизованной фольклорной традиции (“народное творчество”), избирательный “культурный импорт” (преимущество отдавалось социалистическим странам и странам “третьего мира”, из западных стран предпочтение отдавалось Франции и Италии), попытки противопоставления 16 одних современных жанров - другим (джазовой музыки - рок-н-ролу, легализованных художников-импрессионистов - современному авангарду). Аналогичный почерк прослеживается и во взаимоотношениях официальной культуры с художниками-нонконформистами: ставка делается на раскол, изоляцию и вытеснение тех, кто считался “политически опасным” (как А. Глезер), остальным предоставляются ограниченные возможности для общественной репрезентации (выставки, лишенные информационного сопровождения). Резко возросла активность Главлита: если в 1957 г. число замечаний, сделанных органами цензуры по содержанию проконтролированных материалов, составляло 467, то в 1984 г. оно увеличилось до более 1700 (16). Но и она вполне вписывалась в начавшийся переход от подавления культурных различий к селекции. К тому времени идеологическая дифференциация (правда в более слабой и примитивной форме) захватила и органы цензуры. И там произошло разделение на “умеренных” и “фундаменталистов” - к числу первых принадлежал Главлит, ко вторым относился Главпур. По свидетельству одного из руководителей Главлита тех лет, с военной цензурой у них проблем не было, “а вот с Главпуром возникали. Возникали главным образом потому, что Главпур стремился быть святее папы римского”. Предметом одного из конфликтов между двумя цензурными ведомствами оказались “Дневники” К. Симонова, публикации которых противился Главпур. Победил Главлит. “Мы в данном случае выступали с более прогрессивных позиций, потому, что были лучше ориентированы, чем дышит народ и что он знает, у нас был принцип - не надо делать народ глупее, чем он есть” (17). Традиционные “накачка” и “разнос” уже не исчерпывали общения творцов науки и высокой культуры с партийными и советскими инстанциями. Все чаще начинают использоваться попытки манипуляции. Запугивание и давление сочеталось с заигрыванием и уступками. Внутри официального культурно-идеологического аппарата шел бюрократический торг “контролеров” с “производителями”, во многом аналогичный тому, который протекал в партийно-государственных структурах хозяйственного управления. По мнению немецкого исследователя Дирка Кречмара, “в крайне бюрократизированном культурно-идеологическом аппарате, как и в других плановых инстанциях системы, появились значительные бреши. Аппарат контроля, извне представляющийся монолитным, все менее оказывался в состоянии контролировать все более эмансипирующуюся культуру”. В результате “советская культурная политика 70-х и 80-х годов играла роль лишь одного из компонентов культуры и уже не представляла собой решающей величины, определяющей весь процесс развития культуры” (18). Сравнительная легкость побед, одерживаемых над остававшейся в рамках “системы” элитой интеллигенции, порождала у “контролеров” представление об управляемости и подконтрольности культуры (“пусть играются”). Манипулируемость конкретных людей и продуктов создавала у 17 минипуляторов иллюзию управляемости культурных процессов. Но официальная управляемость позднесоветской культуры была по большей части приятной иллюзией “контролеров”. Скорее всего, они не отдавали себе отчет в принципиальной невозможности управления культурой с опорой на административные ресурсы. У “производителей” были свои иллюзии. Сам факт неформального торга с “системой” порождал у многих из его участников надежды на ее “реформируемость” (такого же убеждения придерживалась и часть “контролеров”). Социальные и культурные движения Как правило, внимание исследователей привлекают наиболее крайние формы противостояния коммунистическому режиму, связанные с политической и идеологической дифференциацией (диссидентское движение). Все другие независимые или полуавтономные формы социальной и культурной активности - диффузные и организованные - остаются без должного внимания. Между тем содержание советской повседневности заметно изменилось по сравнению с предшествующими десятилетиями. “Частный человек” 70-х годов уже не похож на запуганного обывателя 40-х и тем более 30-х годов, которому было вполне достаточно, что у себя дома он оказывался вне непосредственной досягаемости власти. “Приватный человек” становится социально требовательным и активным. “Человек 70-х” начинает экспериментировать со своей жизнью, пытаясь построить ее по-новому. На этот период приходится целая полоса массового обновления обыденной культуры - альтернативная педагогика и воспитание детей (“по доктору Споку” и не только), нетрадиционная медицина, художественная самодеятельность, нетрадиционные формы досуга, отдыха и развлечений. Очагом социального творчества и эксперимента стало студенчество и молодая интеллигенция. В социальном творчестве формировалась субкультура среднего класса, отличительными особенностями которой стали современность, иновационность, активная гуманистическая составляющая. В позднем советском обществе начался переход реального культурного лидерства от партийного руководства к советскому среднему классу (интеллигенции). Особую важность имели демократизм и жанровое многообразие новой культуры, которые позволило инициативности выйти за рамки культурной элиты. Наряду с высоко ценимыми новыми книгами, спектаклями, кинофильмами, общественное признание получали продукты неформального творчества - “капустники” и не допущенные к массовому тиражированию песни. К культурному и социальному творчеству оказались подключены массовые слои гуманитарной и технической интеллигенции, разбуженные “лирическим взрывом” 50-х годов. Возник уникальный культурный феномен - массовое песенное движение, представленное Клубами студенческой песни (КСП). В своем развитии “песенное движение” прошло путь от легальной “художественной самодеятельности” в советских ВУЗах и НИИ до альтернативного культурного явления, вполне осознававшего свою оппозиционность официальной культуре. 18 При всей своей уникальности КСП не был изолированным явлением. Многотысячные сборы КСП на “песенных полянах” России перекликались со своим аналогом - стотысячными “певческими полями” Прибалтики. Культурные движения стали прямыми предшественниками общественной активности периода “перестройки”. Массовые коллективные действия конца 80-начала 90-х гг., которые в конечном счете привели к свержению коммунистического режима, были подготовлены не только героическими акциями диссидентов, собиравшими не более десятка человек, но и безобидным “песенным движением”, захватившим десятки и сотни тысяч участников. В одном ряду с “песенными движениями” стоят и некоторые другие социальные инициативы, прежде всего экологическое движение. Генезис позднесоветских “зеленых” имел во многом аналогичный характер - от специализации в рамках официальной культурной формы к выходу за ее пределы и последущей автономизации (19). Происхождение социальных и культурных движений 70 - 80-х годов показывает, что между альтернативными формами и официальной культурой не существовало непреодолимой границы. Роль своеобразного “моста” между официальным миром и автономной самодеятельностью сыграл спецефически-советский феномен, носивший название “общественности” и имевший корни в дореволюционном прошлом. Советская “общественность” зародилась не как продукт социальной самооорганизации, но как филиал административной системы в обществе с разорванными или подавлявшимися горизонтальными связями. Появлялась она главным образом по инициативе “сверху”, реже - как следствие “низовой” инициативы, прошедшей “сертификацию” в официальных инстанциях. Первоначально “советская общественность” служила неофициальным продолжением сети официальных институтов, компенсируя их неповоротливость. (20). Будучи неформальным образованием, “общественность” контролировалась официальными институтами, прежде всего, в той мере, в которой подчинялась авторитету официальной культуры. По мере того, как притягательность последней стала ослабевать, меняла свои свойства и “советская общественность”. Она все больше попадала в сферу притяжения новых ценностей. |